В комнату шагнул почтальон в желтой форме с «Яичным пуншем, или Сердцем» под мышкой, отосланным магистром Диком назад со словами, что, хотя он и издает развлекательные вещицы в духе Рабенера или Вецеля, однако определенно – не такого рода, как эта.
– Ну что, это не долгожданный солнечный луч с нашего неба радости? – спросил Вульт.
– Ах, – вздохнул Вальт, – думаю, что сегодня вечером – и до сего момента – я был слишком счастлив; а такие излишества всегда перемежаются с чем-нибудь огорчительным… Но хорошо уже то, что наш роман не затерялся на почте, по дороге туда или обратно.
– Ох, какая же ты мягкосердечная… дубина! – вырвалось у Вульта. – Но расплачиваться за это придется не тебе, а магистру. Я сейчас прополощу его в морской водичке – посмотрим, отмоется ли он добела.
Он тут же сел к столу и, охваченный яростью, написал нефранкированное письмо магистру, проигнорировав все правила вежливости, обычные для эпистолярного стиля.
№ 59. Нотный моллюскКорректура. – Вина
Наутро пришла еще одна рукопись, однако чужая и уже напечатанная: наборщик из типографии Пасфогеля – для Вальта любой наборщик был важной персоной – предоставил первый лист корректуры, чтобы универсальный наследник Кабелева имущества мог выполнить работу, оговоренную в соответствующей статье завещания. Это сочинение – оно называлось «Просвещенный Хаслау, упорядоченный в алфавитном порядке Шиссом» и уже ходило по рукам всех обитателей упомянутого города – было, что весьма хорошо, написано на немецком языке и латинскими буквами, однако читалось весьма худо или не читалось вовсе, ибо включало в себя всех хаслаусцев, которые написали «своей улице и миру» больше одной страницы, то есть минимум две страницы, или один лист; там имелось и краткое добавление обо всех просвещенных хаслаусцах, которые умерли еще в детском возрасте. Прикинув, сколько авторов Финкеншер исключил из своего Просвещенного Байрейта только потому, что не принимал туда никого, кто не написал по меньшей мере одного листа (и даже двух листов, согласно Предисловию, ему было мало, если речь шла о стихотворениях), и насколько большее число литераторов Мойзель изгоняет из своей «Просвещенной Германии», поскольку не пускает туда даже людей, которые написали только одну книжечку, а не две: каждый, пожалуй, пожелал бы быть уроженцем Хаслау, просто чтобы войти в соответствующее – существующее в напечатанном виде – просвещенное сообщество, потому что в качестве входного билета, обеспечивающего доступ туда, Шисс ничего другого не требует, кроме такой малости, которая сама не намного больше билетика, а именно одного напечатанного листа, то бишь страничного разворота; ведь если бы Шисс согласился взимать еще меньшую плату за допуск в свою ладью Харона, которая постоянно переправляет пассажиров то ли к бессмертию Эдема, то ли к бессмертию Тартара, это значило бы приглашать туда писателей, не написавших вообще ничего.
Нотариус тотчас взялся за корректуру – корректорские знаки он освоил уже давно, – и тут обнаружилось, что ему предстоит преодолевать не холмы, но скалы. Шисс писал как человек просвещенный и вместе с тем – непросвещенный: лист корректуры был соткан из титулов, имен, дат и тому подобных деталей, взаимосвязь между коими если и существует, то только в помыслах Божьих. А потому все пришли к единому мнению, что Пасфогель решил напечатать сей труд лишь с той целью, чтобы побольнее припечатать натариуса. Вульт, правда, хотел помочь брату исправлять ошибки, но Вальт посчитал, что, если он примет постороннюю помощь, это будет нечестностью и оскорблением Господа, – и продолжал работать один.
Когда нотариус уже собирался отнести готовую корректуру в книжную лавку, брат поделился с ним своей остроумной идеей: что он, Вульт, одновременно отнесет Пасфогелю их общий роман с сопроводительным письмом, в котором припишет авторство себе; и скажет: мол, подписавшийся в конце письма сейчас как раз стоит перед носом у читающего это послание… Так и произошло. Братья словно случайно встретились в книжной лавке. Едва Пасфогель увидел торчащую из кармана Вульта свернутую в трубочку рукопись, он перестал интересоваться этим посетителем – именно потому, что распознал в нем автора, – а предпочел ему Вальта, корректора и наследника, и принялся с дружелюбным видом просматривать корректуру. «Господин автор, – проронил он, – наверняка нас простит».
Когда с проверкой корректуры было покончено, Вульт робко передал Пасфогелю письмо вместе с романом и стал жадно наблюдать за физиономией читающего издателя – интересуясь, как она изменится, когда выяснится, что сам автор письма стоит здесь же, в качестве письмоносца. Однако утонченному издателю, живущему по закону удобной для общения стабильности, такая внезапная перемена пришлась не по вкусу, что и отразилось на его элегантном лице; и он, прежде пробежав глазами титульный лист, сказал с большей досадой, чем обычно: мол, он сожалеет, что уже перегружен рукописями, и предлагает обратиться в какое-нибудь из более мелких издательств. «Мы, авторы, – ответил Вульт, – поначалу, подобно оленям, у которых только прорезались нежные рога, ходим с опущенной головой; однако позднее, когда рога становятся большими и твердыми и разветвляются на шестнадцать отростков, олень с силой ударяет ими о древесный ствол, и потому я опасаюсь, господин Пасфогель, что в более зрелом возрасте начну вести себя очень грубо». – «Как это?» – изумился издатель.
Тут Вульт сделал вид, будто издалека узнал Вальта, и сказал: мол, ежели нотариус, как наследник Кабеля, сдает сейчас только первый лист корректуры, то похоже, что прочие наследники хотят растянуть для него оговоренную в завещании 12-листовую корректуру аж на двенадцать недель… После чего он, по своему неприятному обыкновению, сорвался с места и убежал, чтобы похитить у врага возможность дать ответную реплику.
Дома оба брата занялись главным образом тем, что стали прилаживать к роману крылья, потому что надежда на публикацию книги всегда лежит мертвым грузом ровно столько же времени, сколько – сама книга. Вот они и послали рукопись в Берлин, господину Меркелю, письмовнику и писателю, – чтобы тот порекомендовал и расхвалил их произведение просвещенному господину Николаи.
Пока они наслаждались мыслью, что отправленная по почте рукопись уже в пути, на них опять пролился мелкий холодный дождик: явился хромой нотариус, известный им как посланец потенциальных наследников, – с первым листом корректуры и с ре-корректурой, выполненной самим Шиссом.
Выяснилось, что Вальт пропустил в напечатанном тексте аж двадцать одну опечатку. Сравнивая этот текст с рукописью, Шисс показал, что нотариус неправомочно оставил: один раз c вместо e; потом еще e вместо c; f вместо s; ß вместо f; запятую вместо точки с запятой; 6 вместо 9; h вместо b; n вместо u и наоборот (причем обе эти буквы были повернуты не в ту сторону), и так далее. Вальт проверял все ошибки, думал над каждой и наконец признал со вздохом: «Что ж, так оно и есть!»
Бедные корректоры! Кто всерьез задумывался о ваших материнских заботах и детских горестях, связанных с книгой, которую вам приходится корректировать! Об этом думают столь мало, что миллионы людей во всех частях света покидают сей мир, так и не узнав, какие муки приходится претерпевать корректору: я имею в виду, не тогда, когда он отчасти голодает, отчасти мерзнет, отчасти не имеет ничего, кроме сидячего образа жизни, – а когда хотел бы почитать книгу, которую хотя и держит перед собой (да еще сразу в двух видах, рукописном и печатном), но должен корректировать; ибо если он, как рецензент, внимательно следит за буквами, то смысл написанного от него ускользает, и он сидит над страницами все более и более грустный: это как если бы человек, поднимающийся на гору сквозь едва моросящий дождик, хотел утолить жажду из такой дождевой тучи.
Если же он пожелает наслаждаться смыслом и по мере чтения совершенствоваться: он будет слепо и гладко скользить по буквам всё дальше, оставляя их самих без внимания; а если книга в самом деле захватит его, как может захватить второе издание «Геспера», он вообще больше не будет замечать никакой напечатанной бессмыслицы, принимая ее за бессмыслицу рукописную, и воскликнет: «Только теперь можно правильно понять этого божественного автора!».. – Ну, и разве корректор даже одной этой жалобы не пропустит в ней – просто из участия к участию, проявленному мною, – кое-какие ошибки?
Наконец употребляющая дурные слова, но красиво поющая горничная генерала Заблоцкого не только принесла Рафаэле письмецо от генеральской дочери, но и, преодолев еще один пролет лестницы, передала Вальту вопрос ее отца: не может ли нотариус весь этот день провести у него, занимаясь копированием писем. «Господи, ну конечно!» – воскликнул Вальт и вслед за девушкой спустился на три лестничных пролета.
Но прежде Вульт со странной усмешкой сказал ему: брат, мол, копирует memories erotiques и с помощью писчего пера, и без оного, одновременно охотясь за девушками; сам же он, несчастный, вынужден, словно хризалида, попавшая в руки к естествоиспытателю, преобразовывать себя в мотылька, оставаясь запертым в комнате-коробке, – пока брат порхает на воле. «А между тем, – добавил он, – такой ястреб-ягнятник как я подвержен любовным капризам отнюдь не в меньшей степени, чем такой феникс как ты». Вальт густо покраснел: ему показалось, будто его сердце и сердце Вины одновременно были выставлены на ясный свет дня. «Ну-ну, можешь переместиться на три лестничных пролета – хоть вверх, хоть вниз; я же останусь дома, за своей аркадской сельской стеной, буду сочинять мадригал о блеске лугов и зубов и подкрашивать цветики и губки алым. Эта девушка нравится и мне самому, ей бы следовало быть придворной дамой, а не горничной». Вальт стал пунцовым от гнева, когда наконец догадался о своей и братниной ошибке: «Ты неправ, ведь ты знаешь, как эта девушка, несмотря на свой прекрасный певческий голос, однажды неприятно поразила меня непристойными речами».