Сказав это, он так поспешно и по-дикарски покинул комнату, что Вульт признался себе: если бы он не знал еще раньше о любви брата к более утонченной Рафаэле, он бы догадался обо всем сейчас, по Вальтовой вспышке гнева, которую никак нельзя объяснить одной лишь приверженностью нравственным принципам. Пока нотариус входил в большой дворец Заблоцкого, перед которым на улице и во дворе стояло множество пустых экипажей, и видел холодно-равнодушных слуг генерала: он с огорчением вспоминал шутку Вульта, однажды сказавшего, что место братниной любви – либо под самой крышей, где хранят порох, либо в подвале, где держат растительное масло; и лишь потом удивился тому, что по-прежнему любит Вину, что сберегает в душе ее утренний облик. Его счастье расцвело, как одинокий венчик цветка на стебле, лишенном листьев. Он пришел – вспомнив наконец о ранее переданном ему приглашении – в давно знакомую писчую комнатку, припозднившись; однако сам генерал пришел туда еще позже.
«От всей души (таким образом, подойдя к нему, начал Вальт разговор, чтобы по законам обходительности облегчить этот разговор для своего собеседника) я желаю вам счастья в связи со счастливым возвращением… как некоторое время назад, в Розенхофе, желал в связи с вашим отбытием, если вы еще не забыли такую малость. Надеюсь, ваше пребывание в Лейпциге было непрерывной увеселительной прогулкой!» – «Весьма обязан! – поблагодарил Заблоцкий. – Вы сделаете мне одолжение, если сегодня скопируете письма до конца, целиком посвятив мне ваш день». – «Всегда к вашим услугам! А ваше трехкратное счастье – простите мне дерзкий вопрос, – надеюсь, не слишком не соответствовало времени года?» – спросил нотариус.
«Для этой поздней поры погода оказалась недурственной», – ответил Заблоцкий.
Поскольку для нотариуса не было ничего труднее, чем задавать вопросы (то бишь забрасывать удочку в бескрайний океан), и ничего легче, чем отвечать на них (ибо всякий вопрос уже есть готовая рамка для ответа): он почитал долгом каждого нижестоящего собеседника возлагать на собеседника вышестоящего лишь наилегчайшее бремя, – что и побудило его сразу задать вопрос. Как же комфортно живут, в отличие от него, люди, которые считают нормальным для светского общества (и чтут под своей черепной крышкой) как раз противоположный принцип, и с каким удовольствием приближаются они к коронованным особам или престолонаследникам! В совершенстве владея всеми формами обращения и приветствия, сами они не используют ни одной из них – за исключением поклона, – но ждут, что последует дальше. И даже после первого ответа на заданный им вопрос люди светские спокойно отказываются от права сделать следующий ход, ибо знают: прясть нить беседы – долг или привилегия коронованной головы…
Итак, нотариус занялся переписыванием любовных писем, однако душа его, со своими чувствительными щупальцами, обитала тем временем не где-нибудь, а в ушной раковине, – и прислушивалась к каждому звуку, который мог бы исходить от сокрытой души его жизни. Он не был в состоянии написать ни одной страницы, не обернувшись и не окинув взглядом священную комнату, где ему позволили находиться целый день (который, правда, станет последним); для него эта комната была если и не солнечным, то уж во всяком случае лунным храмом, где не ощущалось недостатка ни в чем, кроме самой луны. Даже синяя песочница, наполненная золотистым песком… сине-белая чернильница и бумага… синий сургуч… и цветочные ароматы, проникающие из соседней комнаты, украшали его тихий небесный праздник надежды. Ведь в любви праздник урожая радости даже на полсекунды не отделен от посевной поры и праздника посева этой самой радости.
Пока он, занимаясь переписыванием, рисовал себе, как забьется его сердце (оно забилось сильнее уже сейчас), когда любимый образ, подобно богине, живьем выпрыгнет – из его головы и долгих мечтаний – в жизнь, то бишь внезапно окажется перед ним: перед ним внезапно оказалась всего лишь ненавистная горничная, с напольной рамой для вышивания в руках; однако вскоре после нее – сама цветущая Вина, роза и праздник роз в одном лице. Трудно сказать, с каким бормотанием Вальт к ней обратился (потому что словесным обращением это не было). Она в ответ склонилась перед ним так низко, как если бы он был золотым фигурным навершием на генеральском жезле, и произнесла любезнейшее приветствие, и уселась к пяльцам… Разве не могла она, как поступила бы на ее месте любая барышня, найти сотню покровов для своего намерения остаться в этой комнате – и набросить их на себя? Разве не могла, например, достать из стенного шкафа свое голубое одеяние – или белое – или вуаль – или окунуть перо в чернильницу – или зажечь электрическую лампу, чтобы запечатать письмо, – или поискать здесь, пусть и безрезультатно, своего отца? Но она вошла именно таким образом и уселась к вышивальной раме: чтобы для какой-то кавалерственной дамы взошла орденская звезда, которая для переписчика-звездочета, как и для многих носительниц такого отличия, не могла стать ничем иным, кроме как блуждающей или туманной звездой.
Переписчик теперь, благодаря присутствию этого небесного существа, плавал в блаженстве, как в незримом аромате дышащей розы: близость Вины была звучащей вокруг него кроткой музыкой. В конце концов он мечтательно-дерзко принялся рассматривать – в зеркале, висящем слева от него, – Ванины опущенные большие веки и серьезно сомкнутые губы: будучи уверенным в собственной незримости и радуясь, что по чистой случайности всякий раз, как он смотрит в зеркало, склоненное лицо Вины заливается теплым румянцем. Один раз Вальт увидел в зеркале невестино сокровище ее взгляда, но она – медленно – снова опустила на это сокровище покров. В другой раз, когда в зеркале ее открытые очи вновь встретились с его глазами, она улыбнулась, словно ребенок; он тотчас повернулся направо, к первообразу, и успел настигнуть эту улыбку. «Хорошо ли вам было после Розенхофа, господин Харниш?» – тихо спросила она. «Как одному из блаженных, – ответил он. – Как сейчас». Он, может, хотел сказать что-то совсем другое, более утонченное; однако настоящее подсунуло себя под прошедшее и заговорило от его имени. Как бы то ни было, он обратил к Вине тот же вопрос. «Я оставалась, – сказала Вина, – с моей матерью, и этого с вас довольно; Лейпциг и его увеселения вы знаете сами». Хотя… может ли знать всё это нищий сын шультгейса и муз, способный взобраться на розы купеческой Долины роз не выше, чем до их колючек (ведь к увеселениям он причастен еще меньше, чем каменщик – к княжеской зале: тот, по крайней мере, имеет доступ к этой зале так долго, пока ее строит)? Однако представителям высших сословий не легче мысленно поставить себя на место нижестоящих, особенно почтенных бюргеров (ведь о пастушеских, то бишь крестьянских, хижинах они судят на основании добротной модели жилища, созданной для них ориентированным на французов Гессне-ром), чем представителям низших сословий – вообразить себя на их месте. «Там божественная весна, – ответил он, – и осень тоже. Первая наполнена соловьями, вторая – нежными ароматами; но этой местности недостает гор, которые, по моему ощущению, должны были бы окружать ландшафт, а не прерывать его; потому что, если говорить о самой горе, то прекрасны и величественны не земли вокруг нее, а еще более дальние горы. Окрестности же Лейпцига создают ощущение ограниченности, поскольку их граница – а точнее, отсутствие видимых границ – не оставляют пищи для фантазии; впрочем, такой пищи, как я слышал, не дает и море, ибо на горизонте оно сливается с эфиром-небом». – «Удивительно, – сказала Вина, – что в этом случае привычки внешнего зрения влияют на силу зрения внутреннего. У меня была подруга из Нижней Саксонии, которую в первый раз наши горы стесняли точно так же, как нас – ее равнины». Нотариуса настолько поразила философская лаконичность Вины – ведь всякий мужчина так же искренне восхищается, обнаружив у женщины мужской ум, как проклинает в ней мужское жестокосердие, – что он вообще не нашел, что на это сказать, и сказал нечто совсем другое… «Посещали ли вы иногда купальни вокруг Лейпцига?» – с запозданием спросила она. Поскольку Вальт не понял, что вопрос относится к Лаухштедту, а подумал, что Вина имеет в виду студенческие купальни на реке Плейсе (и объяснил себе такой вопрос, слетевший с женских губ, особым аристократическим цинизмом), он постарался ответить как можно более обтекаемо: «Лейпцигский магистрат в свое время, из-за участившихся несчастных случаев, распорядился устроить улучшенные купальни». Вина, в свою очередь, не поняла, что он ее неправильно понял. В Германии, как и повсюду на Земле, каждый человек, который оговорился, может рассчитывать на то, что его собеседник ослышится: слишком мало ушей (хотя на каждой голове они представлены в двойном экземпляре) находится для здешних болтливых языков, причем открытые уши найти гораздо труднее, чем маленькие.
Внезапно из комнатки для припудривания выскочил генерал с заплесневело-белым лицом – держа в одной руке какой-то медальон, а другой смахивая из уголков глаз, словно слезинки, катышки пудры. «Скажи, кто на кого больше похож – мать или дочь? А отретушировано и в самом деле очень хорошо!» На медальоне была изображена Вина, которая склонилась к маленькой щеке похожей на нее доченьки, только что поймавшей мотылька, и с материнским безразличием относилась к тому, замечает ли ее нежность сама девочка, слишком увлеченная мотыльком. Генерал, распаленный этим искусством-огнем, спросил и у нотариуса: «Разве мать, то бишь моя Вина, не изображена здесь столь исключительно удачно, что сходство обнаруживается даже в ребенке? Скажите вы, как сторонний!» Вальт, смутившись и покраснев от одной только мысли, что видит ребенка Вины, ответил: «Не равнозначно ли такое сходство тождеству?» – «Причем обоюдостороннему!» – откликнулся Заблоцкий, не вполне поняв мысль нотариуса, но подразумевая (обычная для человека его сословия позиция), что тот уже уразумел всё, а именно следующее: генерал хотел подарить разведенной с ним супруге памятник своей нежности к ней – такое зерцало, которое отображало бы только ее, то бишь нетленный портрет; но, к сожалению, Заблоцкий, по душевной холодности, раньше никогда не просил жену