Вульт отблагодарил его… подшучиванием над ней. Суть его насмешек сводилась к тому, что женщины подобны глазам, которые кажутся столь нежными, чистыми и чувствительными к любой пылинке… однако вылечить их можно лишь с помощью сурьмяного блеска, кайенского перца, медной водки и других сильнодействующих едких веществ… Флейтист намеренно периодически подпускал какую-нибудь умеренную шутку в адрес Рафаэлы: чтобы отпугнуть брата от огорчительных признаний насчет его любви.
Мало-помалу оба погрузились, кротко и глубоко, в тишину выпавшего им счастья. От сверкающего настоящего для них ничего не осталось, кроме неба наверху и сердца внизу. Флейтист, оглядываясь назад, измерял путь до Ваниного «я» и находил, что уже до половины прошел его; ее благодарность, бросаемые ею взгляды, ее приближение, попытки уклониться от Рафаэлы: всего этого вполне хватало, чтобы оставить ему – относительно новогодней ночи, когда он намеревался решить всё одним взмахом волшебной палочки, – прекраснейшую надежду и еще большее тоскование. Но как раз второе было в его глазах чем-то более драгоценным и редким, чем первое: Вульт благодарил Бога, когда ему случалось несказанно тосковать о чем-то, – так сильно, видимо, тосковал он по самому тоскованию. Впрочем, лишения и страдания, претерпеваемые из-за любви, уже сами по себе – удачи и радости; они даруют утешение, а сами не нуждаются в нем, – подобно солнечным облакам, которые как раз порождают солнечный свет и разгоняют земные облака.
На Вальта же (чьи поэтические соловьи издавали опьяняющие трели в его теплом и ароматном Эдеме) божественные звезды и счастливый брат произвели слишком сильное впечатление; он поклялся себе, что не вправе долее скрывать, маскируя листвой, от раскрывшегося перед ним друга именно самое святое место в своем сердце, где воздвигнут памятник Вине в виде одного-единственного небесного цветка. Поэтому он, особо не раздумывая, пожал брату руку и заглянул ему в глаза (предпосылая такую увертюру стыдливой исповеди о самом дерзком своем желании), чтобы прощупать почву и подготовить Вульта; после чего начал так:
– Разве не должен человек быть таким же открытым, как небо над ним (я имею в виду, что оно умаляет всё ничтожное, а всё великое – еще более возвеличивает)?
– Меня оно что-то не особенно возвеличило, – ответил Вульт. – Но давай останемся в тени; иначе мне, проходя мимо, придется читать все изречения о чувствах, пришпиленные к деревьям. А я – хотя после более близкого знакомства с Рафаэлой она не могла не предстать передо мной в ином свете, чем прежде, – по-прежнему ненавижу, когда внутреннее насильственно выворачивают или переворачивают, превращая во внешнее, как если бы речь шла о двойственных зоофитах. Когда какая-нибудь барышня заводит разговор о «прекрасной женской душе», мне хочется бежать прочь, потому что к таким душам она явно относит и себя. Да и вообще, у каждого найдется так же много сердец, которые можно открыть и раздарить, как у какого-нибудь князя – табакерок; между прочим, и первые, и вторые украшены портретом дарителя, а не получателя дара. Это – именно общий случай! И так далее! Но я теперь обращаюсь к тебе: способен ли ты, с учетом твоей и нашей деликатности, сделать известными для других, во всех деталях, наиболее священные области своего сердца – эту самую внутреннюю и самую жаркую Африку, – начертив их топографические карты?.. Совсем иначе, брат, обстоит дело с озорными выходками любви… просто скверными шутками… днями рождения Ветхого Адама: всё такого рода дикое мясо, наросшее на сердце (или, если воспользоваться языком врачей, такие экстравазаты, или, на языке знатоков канонического права, такие Экстраваганции), – короче, все случаи, когда ты ударялся в сильный разгул, хоть мне сейчас трудно поверить, что ты на это способен, – ты можешь без вреда для себя открыть мне. Но только не любовь, связанную с настоящей влюбленностью, – подумай об этом, по крайней мере, на случай будущих подобных казусов. Ведь человек, пусть и превосходный, которому ты расскажешь о своем любовном пыле и о той, на кого этот пыл направлен, даже не будет знать (как бы он ни хотел проявить радостное участие к твоим радостным переживаниям), как ему вести себя по отношению к упомянутой тобою персоне. Точно так же как ты? Но тогда разницы между вами вообще не будет, и в конце концов ты сам начнешь выражать ему свое недовольство… Или – совершенно незаинтересованно, но выказывая величайшее почтение? Тогда тебя будет раздражать и стеснять, что он смотрит своими гипсовыми глазами в твои – повлажневшие, но полыхающие пожаром. Этому превосходному человеку придется проглатывать каждое слово, которое не выглядит как изумленное «О» по поводу твоей любимой: прекрасное слово-гласная, которое, когда оно звучит из чьих-то уст, может уподобляться как кругу, так и нулю… Вы двое – или вы трое – всегда будете ощущать неудобство, оказавшись рядом. Ибо мужчина всегда больше стыдится перед другим мужчиной любви, чем брачных уз: потому что когда речь идет о ситуации брака, двое друзей скорее найдут тему для разговора, возбуждающую взаимную симпатию, – смогут, например, жаловаться друг другу на своих жен, и так далее.
Вальт промолчал; а чуть позже улегся в постель, в это царство грез, и закрыл глаза, дабы видеть всё, что делает его счастливым.
№ 61. Лабрадор-обманка с острова Сент-ПолАнтикритическая злость Вульта. – Новогодняя ночь
На сладкие плоды и розы, которые они выращивали на незащищенной от ветров стороне своей жизни, опять подул резкий ветерок, то бишь господин Меркель, который с подлинным пренебрежением отослал назад их роман, сочтя, что если Вальтова часть еще более или менее сносная, то Вультова – не просто безвкусна, но представляет собой перепев мелодий кукушки Жан-Поля, которые и сами по себе (не говоря о подражании, этих часах с кукушкой) достаточно скучны. Такой отзыв вывел флейтиста из себя, и он до тех пор изучал все критические листки этого сам-себе-редактора, выискивая там несправедливые суждения, злобные выпады, ошибочные заключения, промахи и ошибки, пока не смог – воспроизводя известный прецедент – предъявить ему в письме ровно столько претензий, сколько упреков в повторениях предъявили в свое время Делшно[11], в связи с его homme aux champs: а именно шестьсот сорок три.
Всё это письмо было наполнено иронией, то бишь напичкано похвалами: в начале Вульт уважительно упомянул критику вообще, сравнив ее с необходимой работой каторжан, ибо и критика, мол, состоит из полирования мрамора, шлифования стекол для очков, опиловки брусков красящей древесины и отбивания пеньки для производства веревок; далее он показал, что хотя гениев могут укрощать и приручать только гении, а слонов слоны, критическая блоха вполне годится для того и другого, ибо не отличается от прочих слонов ни обликом, ни размером (если рассматривать ее под увеличительной лупой), – и даже имеет перед ними то преимущество, что ей легче забираться в ухо, наносить уколы и прыгать повсюду; затем тем не менее пояснил, что распространенные ныне попытки читать наставления людям масштаба Гёте так же бесполезны, как если бы солнечные часы вздумали указывать солнцу, куда ему двигаться; затем, не без злорадства, приблизился к самому господину Меркелю, подчеркнув, что тот проявляет себя главным образом по отношению к великим авторам (которые выдерживают его атаки первыми и с наибольшим спокойствием), изливая именно на них желчь и мозговую жидкость: ведь и струю мочи изливают чаще всего на стены величественных общественных зданий, таких как ратуши, оперные театры и церкви (редко – на маленькие частные дома). Вульт выразил удивление, что публика еще не представила себе с достаточной ясностью, каких мук и трудов стоила критику его попытка (предпринятая в «Письмах одной женщине») без чьей-либо помощи оттащить с дороги мертвого коня муз: этот мученик, которого мог бы понять разве что помощник живодера, на протяжении многих дней в полном одиночестве – поскольку любой прохожий из предрассудков считал ниже своего достоинства предложить помощь в таком деле – возился с павшей клячей; наконец, составитель письма воспользовался случаем, чтобы взглянуть на гордого страдальца в благоприятном свете: ведь и сам М. не мог не удивиться и не почувствовать удовлетворение, видя чудовищно гигантские ноги и гигантскую грудь той тени, которую он отбрасывает на плоскую Бранденбургскую равнину при низком положении утреннего солнца Нового времени…
Но поскольку Вульт по ходу дела становится все более язвительным и даже выказывает презрение к оппоненту, составитель настоящей главы полагает, что никакое Кабелево завещание и никакой обещанный за эту главу лабрадор-обманка с острова Сент-Пол не могут принудить его приводить здесь дальнейшие выдержки из Вультова письма; тем более, что и сам Меркель не обнародовал письмо целиком, то бишь не ответил на все высказанные там положения, – и именно этого господина я здесь публично призываю дать свидетельские показания: не содержал ли неопубликованный остаток еще более неприличных нападок и не по тем же ли основаниям, что и я, критик предпочел его утаить…
После этой истории роман был отослан господину фон Тратнеру в Вену: потому что почтовые отправления туда, как объяснил Вульт, оплачиваются лишь половинным почтовым сбором. «Я благодарю Господа всякий раз, когда у меня появляется возможность хотя бы надеяться», – сказал Вальт. Между тем к прежнему рабочему заданию добавилось новое. Книготорговец придерживался того правила, чтобы каждую неделю присылать не больше одного листа корректуры; соответственно, выполнение этой наследственной обязанности очень растянулось по времени. Нотариус каждую неделю совершал хоть и не новые, но бессчетные корректорские ошибки; только в букве «В» он никогда не ошибался, ведь с нее начиналась Вина: его Вера и его Вотще.
Мертвенно-пустынной была бы двойная жизнь братьев, если бы не любовь, заставляющая всех пленников необходимости строить высоченные воздушные замки – в таком количестве, какое они способны заселить! Для молодых нет ничего легче, чем претерпевать бедность (в отличие от стариков, которым легче всего претерпевать богатство); ведь любая любовь – будь ее объектом чье-то сердце или наука – заливает своим искусственным светом сумеречное настоящее и позволя