ина проницательно взглянула на него.) Дело в том, что я и он связаны несколькими двусторонними близнецовыми тайнами жизни, которые я никому на свете не открою – за исключением вас, ибо вам я всецело доверяю.
– Я не хочу знать ничего такого, чего ваш друг сам не пожелал бы мне рассказать, – оборвала его она.
Теперь, поскольку разведочная беседа свернула на слишком длинную окольную дорогу и он напрасно раздумывал, как бы замедлить свой шаг, чтобы больше приблизиться к Вине, Вульт внезапно подскочил к одной из лип и прочел с прикрепленной к ней таблички составленную Рафаэлой надпись: «Даже в лунном сиянии пчелы гудят среди этих цветов, собирая мед; ты уже спишь, подруга, а я отдыхаю здесь и думаю о тебе, но видишь ли ты во сне, кто любит тебя?»
– Нам нужно спешить, – сказала она. – Как чудесно исцелился ваш глаз!
– От Амура я с радостью приму всё, и даже отравленную стрелу, но только не глазную повязку; я видел вас всегда, боготворимая Вина, а кто из нас двоих в результате больше выигрывает, это дано знать не мне, а вам, – сказал он с любезнейшим выражением лица.
– Прекрасно, – продолжил он, – вплел поэт в свою песню эту строчку: «Видишь ли ты во сне, кто любит тебя?»
Тут он вполоборота повернулся к ней, тихо пропел, глядя в ее прямодушное лицо, упомянутую строку, для которой именно в расчете на такой случай сочинил музыку, и его черный глаз преобразился в длинную молнию любви. Поскольку Вина молчала и лишь ускорила шаг: он взял ее руку (которую она не отняла) и сказал:
– Вина, ваше прекрасное сердце догадывается, что со мной происходит: я хочу предстать перед вами другим, даже – не сочтите это за чрезмерную гордость – более похожим на вас, чем люди толпы. Я не располагаю ничем, кроме своего сердца и своей жизни; однако и то, и другое посвящены Прекраснейшей.
– Туда, сударь! – тихо сказала она и еще быстрее повлекла его к месту, где они собирались исполнить песню; там она остановилась, взяла и другую его руку в свою, подняла на него глаза, полные бесконечной любви, и на ее безгрешном лице ясно обозначились все мысли – как светлые капли росы на цветке. – Мой добрый юноша, я так же откровенна, как вы, и этим священным небом над нами клянусь, что открыто и радостно призналась бы вам в своих чувствах, если бы любила вас – в том смысле, какой, вероятно, имеете в виду вы. В самом деле, я смело решилась бы на это из любви к вам. Уже сейчас вы причиняете мне боль. Вы нарушили мое утро, и моя Рафаэла сочтет, что я недостаточно радостна.
Вульт – еще прежде, чем она произнесла последние слова, – извлек из кармана части флейты, соединил их и одним только брошенным в сторону Вины взглядом подал беззвучный знак, что пора начинать. Она запела приглушенным голосом, но очень скоро голос усилился и быстро стал таким, каким ему должно быть.
Вальт тем временем расхаживал взад и вперед по главной аллее, чтобы поглядывать на них обоих, – но потом, вдалеке, они как бы растворились для него в лунном сиянии. Наконец он услышал чудную приветственную песню, обращенную к спящей: его собственные слова, однако долетающие из туманного далека; услышал, как его сердце, переселившееся в чужую грудь, говорит бедной спящей, пребывающей наверху в доме (о ней самой до сего момента он думал меньше всего), такие слова: «Просыпайся радостно, любимое сердце!» Он поэтому, искренне желая ей счастья, взглянул на ее окно, чтобы попросить у нее прощения, и пожелал ей всего хорошего, что только могут дать жизнь и любовь, – от всей души сожалея, что именно сейчас ее Флитте находится в отъезде. «Ах, дорогая девочка, – думал он, – представляйся себе с каждым днем все более красивой, даже если это не совсем правда! И пусть твоя мать, твоя Вина… тоже думает так, чтобы еще больше радоваться тебе!»
Внезапно он услышал Энгельберту, которая советовала ему, раз уж он пытается согреться ходьбой, лучше подняться в дом. Но поскольку такое внимание со стороны постороннего свидетеля сейчас мешало ему: он зашел в расположенный неподалеку домик из коры, где не видел ничего, кроме ночной небесной синевы у себя над головой и луны, светящей в отверстие крыши; и где ничего не слышал, не имел в себе ничего, кроме сладостных слов, слетающих с далеких нежных губ. Он видел, как за этой корой распахивается мерцающая глухомань неба, и ликовал, ибо Новый год, в украшенном звездами утреннем одеянии, предстал перед ним столь величественным и щедрым.
Между тем Вина, мелодичная вестница праздника дня рождения, подходила все ближе, и голос ее звучал теперь громче, а Вульт шел следом за ней – чтобы никому, кроме ночи, не показывать жаркие слезы разочарования, которые из-за флейты он даже не мог смахнуть с глаз. Энгельберта, находившаяся поблизости, указала рукой на спальню сестры и на ротонду из коры, где скрывался Вальт; и Вина решила, что выполнит это указание, если, продолжая петь, спрячется в ротонде: чтобы проснувшаяся подруга нашла там и ее саму, и исполняемую ею весеннюю песню.
В ротонде она нашла нотариуса, устремившего взгляд на луну, пребывающего духом в синем эфире; звуки Ваниного пения, более близкие, и Вультовой флейты, дальние, опьянили Вальта: он теперь был вне себя и вне пределов мира. Собственно, никто, кроме Бога, не понимает нашей музыки: мы исполняем ее так, как глухонемые ученики Гейнике артикулируют слова, и сами не слышим языка, на котором говорим… Вина продолжала петь и потому заменила приветствие английской улыбкой.
Поскольку Вальт тоже не смел ничего сказать, он, как и она, улыбнулся – очень широко, растаяв перед ней в любви и блаженстве. Когда же она пропела красивую мелодичную строчку – «Видишь ли ты во сне, кто любит тебя?» – и так близко к его груди воспроизвела ее потаенные звуки: он опустился на колени, сам не зная, для молитвы или для любви, и поднял глаза на Вину, которую, словно спустившуюся с горних высей новую Мадонну, луна облачила в отблески неба. Она кротко возложила правую руку на его кудрявую голову; он поднял обе руки и привлек ладонь Вины к своему лбу; это соприкосновение расплавило его кроткий дух в огне радости, ведь и хрупкий цветок в роскошную летнюю ночь разбрасывает искры, – слезы радости, вздохи радости, звезды и звуки, небо и земля растеклись друг в друга, образовав одно эфирное море; он, сам не зная как, прижал ее левую руку к своему колотящемуся сердцу, и близкое пение казалось ему, словно он впал в беспамятство, доносящимся из далекого далека.
Флейта остановилась теперь где-то совсем близко, последнее слово песни уже отзвучало. Вина кротко помогла Вальту подняться на ноги; он все еще думал, что музыка продолжается. Тут Рафаэла, радостно-нетерпеливая, ворвалась в домик и бросилась на грудь дарительницы прекрасного утра. Испугалась не Вина, а Готвальт: ибо она всецело превратилась в подругу подруги. Вина сказала Готвальту, который все еще не мог говорить: «Мы ведь увидимся вечером, в понедельник?» – «Клянусь Богом», – ответил он, не понимая, как это может осуществиться. Тут к ним присоединился Вульт и выслушал от Рафаэлы громкие изъявления благодарности, а потом вместе с Вальтом молча покинул странный сад.
В доме, наверху, Вальт горячо обнял брата. Вульт истолковал это как выражение радости, награду за свое участие в утреннем празднике Рафаэлы, – и, в свою очередь, разочек привлек нотариуса к груди.
– Позволь мне сказать, брат… – начал Вальт.
– Ох, позволь мне лечь спать, Вальт, – ответствовал тот. – Только сна я сейчас хочу – но по-настоящему глубокого, темного: такого, где можно снова и снова падать из одной тьмы в другую. Ах, брат, сон, по-настоящему крепкий, разве для нас это не то же самое, что упоительнопросторное озеро – для двужилых существ: например, для угря, который возвращается, изможденный, с жаркой земли и теперь может колыхаться и парить в прохладе, тьме и просторе! Или ты отрицаешь такие вещи и всё, из них вытекающее?
– Что ж, пусть Господь пошлет тебе сновидения, причем самые блаженные, какие только бывают во сне! – сказал Вальт.
№ 62. Свиной каменьПреамбулы
В голове Вальта (украшенной цветами) теперь не было ничего, кроме понедельника, когда ему предстояло увидеть Вину – а где, он не знал. Несколько дней спустя Рафаэла через Флору передала ему, что из-за объявленного в стране траура бал-маскарад переносится с понедельника на более поздний срок. Он, изумившись, спросил у девушки: «Как, разве должен был быть маскарад?» Когда чуть позже Вульт хлопнул его по плечу и заметил, что, вероятно, Энгельберта хочет пригласить его на праздник, но из деликатности сообщает ему об этом через сестру, для него будто луч света – или даже звезда – осветил упомянутый Виной понедельник. Камеры его мозга превратились в четыре маскарадные залы; он поклялся, что будет отказывать себе во всем – даже под угрозой голодной смерти – так долго, пока не накопит достаточно денег, чтобы впервые в жизни увидеть этот танец личин и самому принять в нем участие. «Если на мне будет маска, – думал он, – я смогу блаженно танцевать с ней или даже вести ее под руку, в самом деле не задаваясь вопросом, как все это выглядит со стороны». Как бы его растрогало и согрело, если бы он прижал брата-близнеца к сердцу и посвятил в свою тайну! Но сие было невозможно. Боль разочарования слишком глубоко врезала имя Вины и ее «нет» в этот твердый драгоценный камень – Вульт не желал такого терпеть, он предпочел бы сам привести драгоценность в негодность, отшлифовав ее так, чтобы на ней ничего больше не читалось; как человек, движимый не любовью, но самолюбием, не любовным тоскованием, но жаждой мести, он мог бы и умереть, и совершить убийство. После того, как он впал в такое состояние, любому, кроме нотариуса, общаться с ним было очень трудно. Больше всего его раздражало ближнее и дальнее: Вульт проклинал свое жилище и город (первое – еще более или менее сдержанно, второе – давая себе полную волю); город он сравнивал со шлюпом из «Корабля дураков» Бранта – с ложей «К вышнему свету», наполненной погасшими и воняющими н