и, а потому старалась быть более отчетливой.
Но поскольку лицо Вальта приняло такое выражение, будто он хотел отпраздновать и пережить сразу несколько юбилеев этой прекрасной минуты, Вина спросила его – пока любопытная Spes не без умысла проводила мимо них Рабыню Добродетели, – неужели он никогда не танцует. И тотчас он был вовлечен в танцевальный вихрь, сам помогал этому веянию, танцуя как древние римляне, у которых, согласно Бёттигеру, мимический танец состоял лишь из движений пальцев и рук. Ногами же Вальт пламенно выделывал фигуры вальса, приближаясь к той отметке на незримых весах, которая означает передышку и к которой постепенно перемещалась летящая стая танцующих, превращаясь там в стоячее стадо. Ему между тем казалось, будто он летит вслед за летящим вместе с летними птицами летом. Как юноша в первый раз прикасается к руке знаменитого великого писателя: так же бережно, словно к крылу мотылька или к пыльце примулы, прикасался он к спине Вины, сам же старался держаться от нее как можно дальше, чтобы лучше видеть это дышащее жизнью лицо. Если существует танец в честь урожая, который сам по себе и есть урожай; если существует огненное колесо любовного восторга: то именно Вальт, возчик, обладал и тем, и другим. А поскольку он не мог шевельнуть ногой, не пошевелив одновременно и языком, танцзал стал для него увеличенной ораторской трибуной; и, танцуя, он рассказывал Вине: «как здесь даже тело становится музыкой – как человек летает, а жизнь стоит, – как две души покидают скопление людей и одиноко, словно небесные тела, описывают круги в эфирном пространстве вокруг друг друга и в обход правил – как только те души вправе танцевать, которые связаны взаимной любовью, – чтобы в таком искусстве-кажимости гармоничного движения они могли отразить движение духовное». Когда они остановились и Вальт охватил взглядом всю панораму маскарада с ее танцевальными штормовыми потоками, он сказал: «Сколь же величественно выглядят плащи и большие шляпы мужчин – можно сказать, как горная часть парка в сочетании с женской, садовой частью! Бал-маскарад – это, наверное, наивысшее, что может разыграть жизнь, подражая играющей поэзии. Как в глазах поэта все сословия и эпохи равноправны и всё внешнее есть лишь одеяние, а всё внутреннее – радость и благозвучие, так же и здесь люди творят поэзию, подражая себе и жизни: древнейшие облачения и обычаи, возродившись, смешиваются с более новыми; дикари из отдаленнейших земель, представители самых утонченных и самых грубых сословий, насмешничающие карикатуры, сиречь всё то, что при других обстоятельствах никогда бы не соприкоснулось, даже разные времена года и религии: всё враждебное и всё дружественное соединяется в один легкий радостный круг, и круг этот, словно повинуясь силлабическому метру, изумительно движется, движется в музыке – стране душ, – в то время как сами маски принадлежат стране тел… Только одно существо стоит вон там – серьезно, неприкрыто и без личины – и регулирует веселую игру». Вальт имел в виду распорядителя карнавала – человека с маленьким лицом без маски и маленькой непокрытой головой, задрапированного в плащ, – который, как он видел, издали угрюмо наблюдал за происходящим.
Вина тихо и поспешно ответила: «Ваше воззрение само по себе есть поэзия. Наверное, какому-нибудь высшему существу история человеческого рода должна представляться затянувшимся маскарадным переодеванием». – «Мы – фейерверк, – быстро сказал Вальт, – устроенный неким могучим духом, сгорающий в виде разных фигур»; и снова вовлек Вину в свой угловатый вальс. Чем дольше это длилось – пока он не остановился, – тем горячей восхвалял Вальт ароматные вёсны, встречавшиеся ему в полете танца. «О, если бы сегодня я мог принести себя в жертву прекраснейшей душе, я был бы самым счастливым из людей», – сказал он. Всякий раз, как он начинал говорить, Надежда (Spes) оказывалась с ним рядом. Монашка Вина, кроткая голубка – она держала во рту лист оливы, – даже не замечала, как неистово он говорит, и, похоже, по причине свойственной ей смелости так же мало боялась кривотолков, как он – из-за своего невежества.
Сегодня она казалась ему вполне совершенной – хотя и раньше при каждой встрече он верил, что именно теперь впервые осознал всю ее несравненную прелесть; но ведь и луна, когда только всходит на небо (прежде чем начнет светить в полную силу), уже кажется нам совершенным диском.
После окончания немецкого танца Вальт попросил Вину – поскольку внимание с ее стороны теперь представлялось ему триумфальными вратами в мир искусства – станцевать с ним еще и английский: он просто хотел как можно чаще прикасаться к ее руке и как можно дольше находиться напротив добрых Ваниных губ и глаз, не выделывая при этом обязательных фигур. Она тихо сказала: «Да!»
И тут он услышал, как кто-то – еще тише – позвал его по имени; подошедшая сзади Spes шепнула: «Пройди прямо сейчас через большие двери танцзала и, когда окажешься снаружи, посмотри налево». Это был Вульт. Вальт обрадовался, обнаружив среди незнакомых людей человека знакомого и любимого, которому мог теперь показать свой остров блаженных. Он направился к выходу; Spes свернула к пятому по счету кабинету и, когда нотариус уже был снаружи, с порога сделала знак, чтобы он последовал за ней. Вальт хотел было сразу обнять брата, но тот уже потянулся к обеим дверным щеколдам – «Не забывай о половой принадлежности наших маскарадных персонажей!» – и запер дверь. Потом отбросил личину, однако от его лица, от его слов повеяло странно-жаркой пустынной сухостью или сухим лихорадочным жаром. «Если ты когда-нибудь испытывал любовь к брату, – начал он сухо, снимая с головы венок и высвобождаясь из женской одежды, – если для тебя хоть что-то значит исполнение братниного сокровенного желания, в важности которого ты убедишься через двадцать четыре часа, и если тебе, поглощенному собственными радостями, не безразлично, ощутит ли твой брат самомалейшую или величайшую радость; короче, если ты готов выслушать одну из его покорнейших просьб: тогда раздевайся; но это только полдела; потом оденься и стань Надеждой, а я стану Возничим, что и будет целостностью».
«Дорогой брат, – испуганно ответил Вальт (и выпустил из легких воздух, накопленный в долгом ожидании), – на это я, само собой, могу дать тебе только один ответ: “С радостью”».
«Тогда поторопись!» – откликнулся Вульт, даже не поблагодарив. Вальт промямлил, что торжественный тон брата его, можно сказать, пугает; что он не улавливает смысла такого обмена. Вульт сказал: завтра всё разрешится приятнейшим образом, сам же он вовсе не угрюм, скорее настроен чересчур шутливо… Пока они обоюдно вылупливались из куколок и снова окукливались, Вальт вдруг засомневался: сможет ли он, в дамском маскарадном костюме, станцевать с Виной – дамой – обещанный ему английский танец. «Ох, я так радуюсь предстоящему танцу, – сказал он брату. – Между нами, это будет первый Angloise, который я станцую; но мне еще нужно сообразить, как примирить мое сегодняшнее счастье с новым маскарадным костюмом». Тут прежде сухое лицо Вульта заиграло оживленными гримасами. «Клянусь небом и адом, – воскликнул он, – мне легче было бы чихать, следуя музыкальному такту, или завести руки с инструментом за спину и так играть на моей flûte traversière, нежели тебе – воспроизвести то, что ты задумал! Вальсы, которые ты танцевал в этом зале до сих пор (только не обижайся), – всего лишь хорошие миметические подражания: отчасти – движению по горизонтали, как у возничего, отчасти – круто-перпендикулярным передвижениям горняка; но английский танец, мой друг! и какой? Это ведь будет поистине дьявольская пляска, даже не ирландская… А ты подумал о своей даме – как она поникнет, покраснев от стыда и мертвенно побледнев, словно женская ипостась Рыцаря печального образа, словно страждущая носительница твоего креста, если ты хоть раз споткнешься, плюхнешься на землю, устремившись вниз подобно хвостатой комете?.. Однако всё это можно великолепно уладить, чего я и хочу. Толпа увидит только, что Возничий способен сбросить личину и исполнить этот танец всерьез. Потому что я сам станцую Angloise в твоем костюме. Меня даже в Польше признавали танцором; что уж говорить о здешних краях, где из польских танцоров можно встретить разве что медведя».
Вальт на две или три минуты потерял дар речи, потом медленно произнес: «Дама, которую я имел в виду, – Вина Заблоцкая; это ей я, по твоим словам, до сих пор доставлял неудобства. Но поскольку она уже пообещала танец моей маске, то как ты собираешься оправдать в ее глазах меня и такой обмен?» – «О, в этом-то и заключается наш триумф! – сказал Вульт. – Но ты не догадаешься, как я поступлю, раньше завтрашнего дня». После он открыл брату, что именно сегодня играл в «фараона» и выиграл так много, что Вальт должен принять от него золотую монету – как малость, годную лишь для дальнейшего размельчения; хотя бы ради того, чтобы ему, пока он будет среди зрителей, нашлось, чем заняться: в желудочной комнате; Вульт еще посоветовал брату, принявшему теперь обличье Spes, не вступать в общение ни с какими женскими масками – иначе, мол, одна добрая надежда легко может обратиться в другую.
Вечерняя звезда Вальта мало-помалу вновь засияла в полную силу; и, помогая брату облачиться в полунагрудник, он, заглянув ему в очень серьезное лицо и глаза, горячо сказал: «Будь радостней! Радости – это человеческие крылья; больше того – крылья ангелов. Сам я сегодня слишком опьянен всем происходящим, чтобы достаточно деликатно высказать тебе мое пожелание: люби еще больше людей, не только одного меня».
«Любовь, – возразил Вульт, – если воспользоваться твоим флейтовым языком, – неизменно остается болью: либо сладкой, либо горькой; это всегда ночь, в которой ни одна звезда не взойдет без того, чтобы не зашла другая, за моей спиной; а вот дружба – день, где ничто не заходит за горизонт, кроме солнца, заходящего один-единственный раз; но тогда сразу наступает кромешная тьма и является дьявол…