<…>
– Я выражу свое мнение о веймарском театре, а также о не уступающих ему по величине театре мироздания и театре человеческой жизни.
Но самой странной оказывается еще одна часть рамки: нумер 50, «Письмо И. П. Ф. Р. членам Хаслауского городского совета». Во-первых, в ней повторяется история с завещанием, только теперь «наследство сарыча, истребителя мышей»\ должно достаться – по ходатайству Жан-Поля – «внутреннему человеку» Зрюстрицу, которого еще только предстоит воспитать. Во-вторых, к жилищу Жан-Поля, оказывается, «следует причислить» и его тело, а поскольку завести себе «собственного рецензента» (Зрюстрица) собирается некая компания из пяти писателей, которых, как объясняет Жан-Поль, Зрюстриц величает «пятью директорами, даже пятью чувствами ученого мира, а я, по его словам, являюсь среди них Вкусом», то нельзя исключить, что все, о ком здесь идет речь, – части одной личности, а именно, пять чувств, воспринимающих окружающий мир, и еще особый «внутренний человек». Интересно здесь и упоминание, что Жан-Поль собирается прочитать на Лейпцигской ярмарке, в 1804 году, «Лекции по искусству» – которые действительно вышли, к этому времени, под названием «Приготовительная школа эстетики». Роман, получается, каким-то образом привязан к теоретическому сочинению Жан-Поля, в котором, среди многого прочего, можно прочитать и о вкусе (Эстетика, с. 298; курсив мой. – Т. Б.):
Ибо поскольку поэзия побуждает к игре все силы всех людей, то и каждой силе, правящей в отдельном человеке, она предоставляет наиболее широкий простор для развития, она выражает человека, но не ярче, нежели человек сам выражает себя в ней благодаря своему вкусу.
В заключение, из последней перед подписью фразы, мы узнаем, что составитель письма обращается в нем к «какому-нибудь высокоблагородному городскому совету» (курсив мой. – Т. Б.).
В подлиннике Maushack: слово «сарыч», буквально означающее «истребитель мышей». Это имя приводит на память Петера Эймана, персонажа романа Жан-Поля «Геспер» (1795): он был придворным капелланом в (вымышленном) княжестве Шеерау, в деревне Ст. – Люне, и проявлял свой буйный нрав, убивая Библией мышей. В его доме провели детство главные персонажи романа, Виктор и Фламин, отчасти напоминающие пару Вальт-Вульт.
Персонажи романа: ван дер Кабель, Вальт и Вульт
Попробуем теперь разобраться с персонажами романа, начав с главных действующих лиц – и (поскольку речь, судя по всему, идет об аллегории) обращая внимание на их имена.
Имя завещателя, как я думаю, восходит к личности нидерландского художника (пейзажиста и гравера) Адриана ван дер Кабеля (Adriaen van der Kabel; 1631–1705), который работал в Италии и Франции, где и умер. О нем говорится, например (все сведения – по «Энциклопедическому лексикону» 1837 г., см.: Плюгиар): «Был нрава открытого и разгульного; заказчиков картин принуждал вместе с ним пить, веселиться и идти в трактиры, где он проводил всю жизнь». Интересно, что «его работы иногда путали с работами его брата – Энгеля (то есть: «ангела». – Т. Б.) ван дер Кабеля (Engel van der Cabel; 1641 – после 1695), также известного как Анж или Анджело. Энгель сопровождал брата в путешествиях, и они оба женились в один и тот же день». В Риме, между прочим, Адриан вступил в тайное общество нидерландских и фламандских художников, где носил прозвище Geestigheid (Юмор). Интересно, что этот художник (как и убитый заяц) упоминается в анекдоте, который в романе Жан-Поля «Титан» (1800–1803) рассказывает Шоппе, он же Лейбгебер (Jean Paul III, S. 45): «Так, ван дер Кабель никогда не рисовал по заказу зайца без того, чтобы выпрашивать одну свежезастреленную модель за другой для употребления в пищу и копирования». История двух братьев ван дер Кабелей, получается, – прообраз истории Вальта и Вульта.
Интересно, что проблема раздвоения творческой личности начала интересовать Жан-Поля очень рано, еще до того, как он опубликовал свой первый роман. Его первыми напечатанными произведениями были две книги сатир, не вызвавшие никакого отклика у публики: «Гренландские процессы» (1783; в романе «Грубиянские годы» авторство этой книги приписано Вульту) и «Выборка из бумаг дьявола» (1789). Обе были напечатаны под псевдонимом «И. П. Ф. Хазус (лат. Hasus, Заяц)». Вторая из этих книг начинается с «Предуведомления еврея Менделя», сообщающего, что публикуемые «бумаги достались ему после смерти И. П. Ф. Хазуса, его должника» – с таким уточнением (см. Auswahl):
Никогда, как я уже говорил, не мог бы сам Хазус написать эти колючие сочинения: однако дьявол по ночам забирался в доброе тело моего должника, как в некую пишущую машину, и в то время как душа того на небе занималась лучшими вещами и составляла собственное жизнеописание, он часто сидел вместе с телом, пока не заканчивал свою работу ночной сторож, и от имени покойного, его рукой писал те сочинения, которые теперь, конечно, выйдут из печати.
Но в книге имеется еще и предисловие, подписанное самим Хазусом, где говорится, что он, прежде чем попал на Землю, жил на разных других планетах:
На этих лучших планетах провел я мои лучшие часы и столетия, занимаясь тем, что стоял у писчего пульта и придумывал сочинения… Совершенно ясно, по крайней мере, следующее: Свифт и Стерн не потерпели никакого ущерба от того, что я громко и внятно надиктовывал им целые кипы моих сатир…
Получается, что Хазус – или периодически вселяющийся в него дьявол – есть некое бессмертное существо, что-то вроде духа повествования, если воспользоваться выражением Томаса Манна (в «Избраннике»).
Подтверждение такой гипотезе можно найти в «Приготовительной школе эстетики» Жан-Поля (Эстетика, с. 155, 221, 83; курсив мой. – Т. Б.):
Ибо если комическое состоит в контрастировании, переставляющем субъективное и объективное начала, то, коль скоро, согласно вышеизложенному, объективное начало непременно есть требование бесконечности, я не могу мыслить и полагать таковую помимо меня, но могу полагать ее только во мне… Следовательно, я полагаю сам в себе этот раскол <…> и разделяю свое Я на конечный и бесконечный сомножитель, получая второй из первого… <…>
Поэтому самые определенные и самые лучшие характеры у поэта – это два издавна лелеемых идеала, родившихся вместе с его Я, два идеальных полюса его волящей природы – углубленная и возвышенная сторона его человеческой сущности. Всякий поэт рождает своего особого ангела и своего особого дьявола… <…>
Если талант – это искусный актер и обезьяна, радостно вторящая гению, то эти страдательные гении межи – тихие, серьезные, прямоходящие лесные – и ночные – люди, у которых рок отнял дар речи.
Фамилия братьев, Харниш (Harnisch), означает «рыцарский доспех», и в романе содержится много аллюзий на «Дон Кихота». Приведу одну из них, неожиданно связывающую этот мотив с поэтологическими проблемами (с. 118; курсив мой. – Т. Б.): «Мое мышление грубее, чем у тебя, – сказал Вульт. – Я уважаю всё, что относится к желудку, этому монгольфьеру человека-кентавра; реализм есть Санчо Панса идеализма». «…я защищаю незримую церковь, как рыцарь, и сражаюсь с неверными», – говорит Жан-Поль в «Приготовительной школе эстетики» (Эстетика, с. 344).
И еще несколько неочевидных характеристик братьев.
Оказывается, реализм представлен именно бессмертным дьяволом и шутом Вультом, который, возможно, ответственен за стиль (Эстетика, 279): «…стиль – это второе, гибкое и подвижное тело духа… Впрочем, бывает ученый стиль – широкий, как тулуп солдата на часах; он запахивает в себя мысль за мыслью, тогда как стиль гениально-вдохновенный есть созревающий вместе с зелеными бобами стручок» – «в качестве бедного флейтиста в длинных штанах-шоссах [то есть средневековых штанах-чулках. – Т. Б.], желтом студенческом колете и зеленой дорожной шляпе» (см. выше, с. 52)?
Оба брата связаны с собаками. Переодетый Вульт в трактире достает из жилетного кармана зубочистку «с рукояткой в виде собачки-шпица» (с. 393). Вальт, в другом трактире, «связал себя с хозяйским шпицем… <…> тесными узами курортного знакомства и дружбы» (с. 352). Вульт говорит брату: «Ты, Вальтхен, не припомнишь такого, чтобы вчера, или сегодня, или завтра я давал тебе понять, что не по каким-то иным соображениям, а только ради тебя вселился в твою конуру для легавой, таксы и борзой» (с. 524). С таксой себя, видимо, отождествляет «И. П. Ф. Рихтер» (см. название главы № 50). Вероятно, и других упомянутых в этой фразе охотничьих собак следует понимать как метафорические обозначения поэта. Этим, возможно, и объясняется содержащееся в завещании требование «прикончить зайца». Во всяком случае, сохранилась такая запись Жан-Поля (Exzerpte): «Ту среди борзых собак, которая привыкла приносить зайца, называют Рыцарем».
Персонажи романа: потенциальные наследники
В завещании ван дер Кабель обращается к семи потенциальным наследникам, предлагая им обращаться с Вальтом следующим образом (с. 17; курсив мой. – Т. Б.):
Если это правда, дорогие семь родственников, что вы любили только мою персону, то это проявится таким образом, что вы хорошенько порастрясете образ, созданный по подобию ее (что самому образу пойдет только на пользу), что вы основательно, хотя и по-христиански, помучаете и подурачите его и вообще будете для него приносящим дождь Семеричным созвездием и его Злой семеркой. Чем чаще ему придется по-настоящему раскаиваться, то есть пасовать, тем больше пользы и для него, и для вас.
Попытавшись выяснить, что такое «Злая семерка», я с удивлением обнаружила, что это название карты-джокера в карточной игре «Карнёффель», известной в Европе с XV века. Другое название этой карты – «Дьявол»