один легкий радостный круг, и круг этот, словно повинуясь силлабическому метру, изумительно движется, движется в музыке – стране душ, – в то время как сами маски принадлежат стране тел…». <…>
Вина тихо и поспешно ответила: «Ваше воззрение само по себе есть поэзия…»
Речь вряд ли может идти о подлинном любовном соперничестве братьев, потому что они – части одной личности (демоническая, или творческая, «художественная», – и человеческая); да Вальт почти никогда и не общается напрямую с Виной (явно существом высшего порядка, из иного мира), которую видит лишь в редкие, исключительные мгновения; Вульт на балу формулирует эту мысль (с. 623):
Теперь он получил всё: а именно, ее любовное «Да», обращенное к нему как к человеку-кажимости, как к исполнителю роли Вальта; и посмеялся над подлинным Вальтом, который – будь то в качестве исполнителя роли или подлинности – представляет собой не более чем надежду и ничего, кроме надежды, не имеет…
Но Вульт после «танца личин» уходит (навсегда ли?), а в тексте «О смерти после смерти» сказано (с. 783): «…эта обезьяна при нашем религиозном сознании умирает у ног бодрствующего внутреннего человека…»
Смерть, может быть, действительно (в этом эпизоде романа) имела место – краткая смерть инициационного события. Во всяком случае, в архиве Жан-Поля сохранилась запись (Exzerpte): «Северное сияние – празднующая на небе бал и танцующая душа умершего». А про зал, где происходит «танец личин», когда Вальт только вступает в него, говорится (с. 614; курсив мой. – Т. Б.): «Какое щедрое на порождения небо северного сияния, с бегущими друг против друга зигзагообразными линиями! Вальт поэтически вознесся в горние выси, поскольку он, как при возрождении Земного шара в Судный День, видел здесь смешение дикарей, старинных рыцарей, лиц духовного звания, богинь, мавров, иудеев, монахинь, тирольцев и солдат». Да и Вульт, уже после маскарада, думает о собственной смерти, рассуждая о ней в несколько шутовском духе (с. 628–629):
Вульт, казалось, задумался, и ему в голову пришла новая мысль. «Пусть Он проваливает, трупный маршал, я уж как-нибудь сам запру свой гроб, а ключ буду носить на шее и никого к нему не подпущу, разве что одного или двух добрых друзей. Что же до полного траура и полутраура по мне, то это никого, кроме меня, не касается. Музыка, понимаемая как реквием, на протяжении всего срока траура будет менее всего запрещена, но я настаиваю на тщательном соблюдении траурного регламента. Стульчак должен быть обит черной тканью – соответствующая ночная посудина пусть будет из голубоватой стали, как кинжал; каждая мышь в моем доме должна носить креп – мои папильотки можно украсить траурными кружевами, косичка же пусть будет заключена в траурный футляр… Но это, черт возьми, что такое? Там стою я, собственной персоной, и собственноручно показываюсь себе же. – Погоди, мы прямо сейчас выясним, кто из нас двоих, настоящих “Ты”, – настоящий и самый стойкий».
Тут он нанес себе – и одновременно нотариусу – дюжий удар, от которого и очнулся…
Персонажи романа: Вина, генерал Заблоцкий, граф Клотар, Рафаэла
Если поискать аналогию образу Вины в «Приготовительной школе эстетики», то такую аналогию, кажется, можно усмотреть в программе второй («Ступени поэтических сил»), в параграфе 7-м, который называется «Образная сила, или фантазия» (Эстетика, с. 79–80, 87; курсив мой. – Т. Б.):
Но фантазия, или образная сила, есть нечто высшее, она есть мировая душа души и стихийный дух остальных сил… <…> Фантазия всякую часть превращает в целое – тогда как прочие силы и опыт только рвут страницы из книги природы, – она все обращает в целокупность…<…> Она словно приближает к разуму абсолютное и бесконечное и нагляднее являет их смертному человеку. Поэтому так много требуется ей прошлого и будущего… <…> не из воздуха, заключенного в комнате, но только из целого атмосферного столба, взятого во всю его высь, может быть сотворена эфирная голубизна неба.<…>
Уже в жизни фантазия являет свою косметическую силу: она освещает своим светом далекое прошлое, изливающееся последними каплями дождя, она обрамляет его блестящей радугой мира и покоя, радугой, к которой нам никогда не приблизиться: она – богиня Любви, богиня Юности.<…>
У гения все силы цветут одновременно; фантазия – не цветок, а богиня Флора: сила сил, она смешивает пыльцу цветочных бутонов, готовя новые соединения.
Начнем с последнего: в романе (в нумере 47) Вина действительно сравнивается с богиней Флорой; о ней и о ее отце говорится (с. 408): «Вина стояла, словно богиня цветов, рядом с красавцем Вакхом».
Вальт впервые видит (повзрослевшую) Вину на музыкальном концерте, «в небесно-голубом, расшитом серебром платье» (нумер 27, с. 231), – и потом случайно обнаруживает это платье висящим в стенном шкафу в доме генерала (нумер 28, с. 257)…
Радуга тоже ассоциируется с Виной, а один раз, однозначно, – и с поэзией (с. 417; курсив мой. – Т. Б.):
Нотариус увидел, как цветные росинки поэзии, до сих пор разрозненно лежавшие на ладони Вины, собираются в радугу и стоят на небе – как первый сверкающий полукруг круга жизни.
Наконец, радуга присутствует и в центральной по значимости сцене с водопадом – в тот момент, когда Вальт впервые осознает свою любовь к Вине (с. 425–426; курсив мой. – Т. Б.):
Готвальт отвел глаза от восточного горизонта и взглянул вверх, потому что странное золотое сияние вдруг легло на зелень воды, – тут он увидел над своей головой, как недвижно парящий водопад вспыхивает под утренним солнцем и превращается в летящий огненный мост, по которому, поджигая его, катится солнечная колесница, влекомая конями. Он быстро опустился на колени, сдернул с головы шляпу, вскинул руки и, глядя вверх, громко воскликнул: «Как же велик Бог, Вина!»
Потом в какой-то момент случилось – никто не понял, как и когда, – что юноша взглянул на деву и увидел: она смотрит на него как-то удивительно, по-новому и очень взволнованно. Его глаза открыли для нее всё его сердце; Вина затрепетала, затрепетал и он. Она взглянула вверх, на дождь из роз и огня, который брызгал на высокие зеленые ели золотыми искрами и утренней алостью; и, казалось, воспарила – просветленная – над землей, и огненно-алая радуга живописно осветила сверху ее фигуру. Потом она снова взглянула на него, ее глаза быстро опустились и быстро поднялись, как всходит и заходит солнце на полюсе, – грохот, возвышающий сердце, и грозовое свечение низвергающегося потока окутывали их двоих шумовой завесой, небесными золотыми крыльями укрывали от мира – юноша протягивал руки теперь уже не к одному только небу, но и к самому прекрасному, что есть на земле —
Я думаю, что Вина – мировая душа, любовь, муза – приводит Вальта к подлинной вере в Бога и к осознанию целостности и бесконечности мира (это видно по сцене с Днем рождения Рафаэлы), тем самым отдаляя его от демонического Вульта, и что она просто олицетворяет собой поэзию: «цветущая Вина, роза и праздник роз в одном лице», однажды говорится о ней в романе (с. 569), а словосочетание «долина роз» в «Приготовительной школе эстетики» является иносказательным обозначением поэзии (см.: Эстетика, с. 335).
В нумере 19 Вальт рассуждает о Вине так (с. 182; курсив мой. – Т.Б.):
В застольной беседе ему очень понравилось замечание, что Вина – католичка: ведь он и раньше всегда представлял ее себе как монахиню и одновременно – как итальянскую чаровницу. Даже то, что она полька, в его глазах наделяло ее новой красотой; не потому, что он какому-то одному народу присудил цветочный венец красоты, а потому что часто думал в своих фантазиях: Боже, как чудесно, должно быть, полюбить польку – или британку – или парижанку – или римлянку – берлинку – гречанку – шведку “ уроженку Швабии – жительницу Кобурга – или женщину из XIII столетия – или из эпохи рыцарства – или из Книги судей – или из Ноева ковчега – или младшую дочь Евы – или добрую бедную девушку, которая будет жить на Земле в самом конце времен, непосредственно перед Страшным судом. Таковы были его мысли.
То есть польское происхождение Вины – возможно, лишь знак ее инородности, инаковости.
Вальт (в нумере 36) говорит, что «Вина значит Победительница». И действительно, в своем сочинении «Совет относительно древненемецких крестильных имен» (1804), позже вошедшем в роман «Путешествие доктора Катценбергера на воды», Жан-Поль упоминает имя Diotwina: «Диотвина (Победительница)» (Jean Paul VI, S. 150). Но вообще Вина (Wina) – сокращение от Винифред. Это – кельтское по происхождению имя, изначально означавшее «белая» или «волна», а позже понимавшееся как «друг мира» или «друг-защитник». По легенде, Святая Винифред жила в VII веке, происходила из семейства королей Южного Уэльса, была обезглавлена своим почитателем, потому что хотела непременно стать монахиней, но дядя сумел ее оживить и она действительно стала монахиней, а потом абатиссой. Не потому ли Вальту Вина всегда представляется монахиней (и появляется в костюме монахини на «танце личин»)? На месте убийства Винифред возник священный источник (существующий до сих пор), и, согласно преданию, «кто бы на этом месте ни попросил трижды благодеяния от Бога именем Святой Винифред, он получит эту милость, если просил ради блага своей души». В романе Вина ассоциируется с водопадом.
Польская фамилия Вины и ее отца, Заблоцкие, означает «по ту сторону грязи». Повторю еще раз цитату из завещания ван дер Кабеля (с. 14; курсив мой. – Т. Б.):
Как известно, сам я прежде получил это ожидающее его наследство от моего незабвенного приемного отца ван дер Кабеля –