в Брёке, в Ватерланде; и за это почти ничего не мог ему предложить, кроме двух жалких слов: Фридрих Рихтер, – то есть моего имени. Харниш, опять-таки, их унаследует, если, как объяснено дальше, снова воспроизведет и проживет мою жизнь.
Брёк в Ватерланде – существующая до сих пор деревня недалеко от Амстердама, издавна славившаяся своей чистотой. Интересно, что в архиве Жан-Поля сохранилось два упоминания этого места (Exzerpte): «В деревне Брёк не может быть ни лошадей, ни скота, чтобы не загрязнять ее; чужаки должны оставлять лошадей на постоялом дворе»; «В деревне Брёк улицы (мощеные кирпичом) ежедневно моют…» Название самой общины Ватерланд переводится как «страна воды». Все это не может не напоминать фамилию Заблоцкие («за грязью», «по ту сторону грязи»). Возникает даже вопрос, не являются ли ван дер Кабель и генерал Заблоцкий одним лицом, – тем более, что о своей близящейся кончине завещатель говорит в каких-то двусмысленных выражениях (с. 7 и 20; курсив мой. – Т. Б.):
Говорить о похоронах и тому подобном – значит расслабиться и проявить глупость. А вот то, в качестве чего я останусь, пусть вечное солнце наверху поместит в одну из своих зеленых весен, а не в мрачную зиму. <…>Я не намерен более открываться миру, от которого меня близящийся час вскорости скроет.
Во всех прочих случаях – Фр. Рихтер, ныне же – ван дер Кабель.
Если Вина, дочь Заблоцкого, олицетворяет фантазию, то сам генерал Заблоцкий, который поручает Вальту переписывать подборку любовных писем, а потом, встретившись с ним в трактире города Розенхофа («Подворья роз»), зачем-то просит рассказывать анекдоты (между прочим, на стене этого трактира Вальт видит оставленную Жан-Полем надпись и дату публикации его первого романа, «Незримой ложи»), – скорее всего, олицетворение немецкого языка. Если мы откроем в «Приготовительной школе эстетики» программу пятнадцатую, «Фрагмент о немецком языке», то увидим, что первый из входящих в нее параграфов называется (курсив мой. – Т. Б.) «Богатство немецкого языка», а второй – «Чистота языка по Кампе», и этот второй параграф начинается словами (Эстетика, с. 289):
Сам по себе вопрос, где родился язык, этот второй орган души, безразличен для нас, если мы понимаем сам язык. В конце концов, у всех потоков один источник, на Востоке, – впереди целый океан.
…«очень богатый, гордый, своеобразный философ, который, можно сказать, строит из себя англичанина», как охарактеризовал его Вульт (в нумере 18). На дне рождения у Нойпетера Клотар действительно произносит философские речи, а после, гуляя в саду хозяина, с презрением игнорирует висящие на деревьях таблички с описаниями чувств… История влюбленности Вальта в Клотара и несостоявшегося брака графа с Виной поначалу кажется очень странной (и занимающей несоразмерно большое место – почти всю «вторую книжечку»). Но уже в предисловии к «Приготовительной школе эстетики» (Эстетика, с. 62) мы читаем, что, оказывается, всю современную ему эпоху («после Кантова солнцеворота») Жан-Поль считает временем «бракосочетания Религии и Философии»: «…теперь все теснее и плотнее связывает и соединяет немец философию и религию… <…> Поэзия торжествует бракосочетание их своей великой поэмой о Всебытии».
В романе Клотар хочет заставить Вину отказаться от материнской (католической) веры в пользу веры более рациональной, протестантской (тогда как Вина сама надеялась обратить его в свою веру, с. 310), – что и приводит к разрыву их отношений.
В «Эстетике» Жан-Поль тоже скептически относится к возможности такого «бракосочетания», говоря об утрате философами связи с реальностью, их эгоизме и склонности к помешательству (Эстетика, с. 354–355; курсив мой. – Т. Б.):
…пустота, которая, как заметил о схоластах еще Бэкон, тем более вредна и тем более побуждает рождать образы из пены фантазии, чем больше у человека сил, так что немало поэтических произведений теперь – просто разбитые яйца, белок и желток которых разлился, не обретя формы и не произведя на свет цыпленка, – а белок и желток это символы философии и поэзии.<…> Земля под ногами людей тает – из-за надуманного мистического настроения, претендующего на некую высшую потенцию романтизма… Ничто не стоит на месте, даже ничто не летит, потому что должно же быть, над чем лететь, – но сновидения видят в своих снах друг друга… И больше ничего не требуется для основательного безумия с известным толком и постоянством!
Интересно, что образ разбитых яиц встречается в романе дважды: в трактирной сцене, о которой мы уже говорили (с. 790), и в самом названии романа, который пишут вдвоем Вальт и Вульт: «Яичный пунш, или Сердце» (и который они все-таки собираются «высидеть», как «яйцо Леды», с. 115).
Второе, в чем Жан-Поль обвиняет философов, – отсутствие «чувствительности» [о чем мы уже говорили, обсуждая клаузулу, касающуюся слез, в завещании] (Эстетика, с. 370):
И разве вторая порча эпохи не заключается в том, что не желают принять из рук времени – из рук того времени, что увенчало короной избранного французскими энциклопедистами несвятого отца всех добродетелей, Эгоизм, и возвело в дворянское звание немало смертных грехов, чтобы они служили ему, – разве вторая порча не заключается в том, что не желают принять из рук времени предлагаемое им наилучшее средство против первой порчи… а именно, чувствительность?
Нищая, но святая чувствительность! С чем только не путают тебя, тогда как ты, единственно ты можешь служить прекраснейшей посредницей между человеколюбием и себялюбием, – получше, чем поэзия, служащая, по Шиллеру, посредницей между формой и материалом!
Почти в самом конце «Эстетики» (с. 396) Жан-Поль говорит, что «нашему испорченному времени… <…> хотелось бы свести на землю возвышенную Музу, чтобы та, танцуя, играя на флейте, скрасила ему мимолетный пир жизни», – и что этого нельзя допустить.
Интересно, что и дворянский титул графа тоже, видимо, понимается Жан-Полем в иносказательном смысле (если судить по его Эстетике, с. 344):
Конечно, «Гёттингенские ученые известия» любят извещать о новых книгах поэтов, но при этом смотрят на дворянство по рождению, на дворянство, данное классической почвой, Римом, Венецией, Падуей, Лондоном, Парижем, Мадридом; ибо они ценят стихи, написанные на языке, интересующем ученого как ученого, а почти всякий язык – такой, за естественным исключением родного.
Вальт, споря с Вультом по поводу дворянского сословия (в нумере 30), говорит, что «внутри государства знать как бы воплощает собой итальянскую школу, а бедный народ – нидерландскую…» Эта фраза сразу переносит нас к рассмотрению типов романа в «Эстетике» Жан-Поля.
Об «итальянской» школе там говорится (Эстетика, с. 258–259):
В этих романах сам тон, более высокий, заставляет возвыситься над обыденными низинами жизни, он требует и предпочитает большую свободу, более всеобщий дух высших сословий – меньшую индивидуализацию – местность менее определенную, или итальянскую, или идеальную с точки зрения природы и истории – благородных женщин – великие страсти и т. д. и т. д.
«Голландская» школа (то же, что «нидерландская») изображает замкнутый мещанский мирок (не потому ли Предуведомитель желает говорить с «голландцами»?).
И, наконец, третья, «немецкая», школа, к которой Жан-Поль относит роман «Грубиянские годы», представляет собой смешение двух первых (Эстетика, с. 259):
…на протяжении всего жизненного пути героя, на пути, совпадающем, быть может, с жизненным путем самого поэта, поэт, окруженный всей мелочью житейских конфликтов, не должен, рисуя героя, ни возвышать его, ни принижать, ни пользоваться контрастным фоном, и все же он должен покрыть серость мещанской повседневности яркими красками вечерней зари, сияющей с романтических небес. Герой в романе немецкой школы стоит между двумя сословиями и состояниями, он – посредник между ними, между языками и событиями…
Как дворянин, граф Клотар должен олицетворять в романе итальянскую школу. Но он предстает перед нами еще и как англоман, и как владелец английского парка. Впрочем, эпитет «английский» в «Эстетике» тоже используется как метафорическое обозначение одной из разновидностей романного жанра (с. 114; курсив мой. – Т.Б.):
Голландский парк кажется решительным опровержением всякого романтизма, но парк английский, простирающийся в неопределенность ландшафта, может окружить нас вольной игрой романтической местности, на фоне которой отпущенная на волю фантазия получает полную свободу играть и резвиться в сфере прекрасного.
Фамилия Клотар (Klothar) происходит от франкского имени Хлотарь (Chlot-har), что означает «Знаменитый своими сражениями». Так звали двух королей из династии Меровингов. Имя Ионатан отсылает, конечно, к библейскому Ионафану: старшему сыну царя Саула и другу молодого Давида, услаждающего царя музыкой.
Ключевым для понимания образа Рафаэлы в романе является нумер 54, где рассказывается, как Флитте пишет миниатюрный портрет Рафаэлы, а Вальт при сем присутствует. Дело в том, что в «Приготовительной школе эстетики» Жан-Поль прибегает к образу художника-портретиста, чтобы показать, как создается литературный персонаж (Эстетика, с. 220–222; курсив мой. – Т. Б.):
Поэт совершенно непоэтично понял бы Лихтенберга, а Лихтенберг – сам себя, если бы оба они решили, что Лихтенбергов Orbis pictus или любой другой перечень наблюдений над характерами должен служить ящиком с красками для изображения характеров, так что все поэты подходили бы к нему, а потом блистали выписанными оттуда репликами слуг и служанок.