ми, но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам.<…>
Я обращаю внимание всех господ – от г-на члена церковного совета Гланца вплоть до г-на книготорговца Пасфогеля и Флитте (включительно) – на то, как тяжело Харнишу достанется всё это наследство, даже если оно не будет весомее, чем единственный подшитый здесь с краю лист бумаги, на котором наш поэт бегло изложил свое любимейшее желание, а именно: стать пастором в Швеции.
Жан-Поль, может, и получил право (как в свое время Предуведомитель) жить в пространстве своего романа – то ли в «доме в Хаслау, на Собачьей улице» (под видом воскресного проповедника Флакса?), то ли в саду или леске на горе – как Фибель, живший после преображения во «фруктовом лесочке». Однако остальные его приобретения ограничатся двумя «барщинными крестьянами», которые в свете дальнейшего разъяснения («но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам») могут быть только частями его раздвоившейся личности (и одновременно его персонажами), Вальтом и Вультом… И еще – одиннадцатью тысячами «георгдоров, вложенных в берлинскую лавку заморских товаров» (то есть, если иметь в виду личность завещателя, скорее всего – некоторым количеством драгоценных словесных или визуально-образных артефактов-метафор, тех самых, что будут использованы в качестве названий глав):
Сей превосходный историк, мне в данный момент еще неизвестный, будет получать от меня, в качестве скромного выражения признательности, за каждую главу по одному нумеру из моего кабинета художественных и натуральных диковин.
После всего сказанного я даже не решусь утверждать, что роман «Грубиянские годы» остался незавершенным: скорее, он имеет разомкнутую, спиралеобразную структуру. Показан некий цикл, который может возобновляться – в принципе, сколько угодно раз. Эта мысль выражена и в завещании ван дер Кабеля (с. 20; подчеркивание мое. – Т. Б.):
Любая воля вправе быть и безумной, и половинчатой, и выраженной через пень-колоду, только последняя воля такого права лишена, но должна, дабы закруглиться и во второй, и в третий, и в четвертый раз, то есть представлять собой нечто концентрическое, включать в себя, как это принято у юристов, и clausula salutaris, и donatio mortis causa, и reservatio ambulatoriae voluntatis. Так и я хотел бы прибегнуть к этому средству с помощью сказанного выше кратко и немногословно.
Цикл этот отражен в четырех «книжечках», соответствующих (условным) весне, лету, осени и зиме и завершающихся описанием некоего инициационного события (посвящения в поэты).
Самая заметная структурная особенность романа – отсутствие или проницаемость (преодолимость) границ между миром реальности и миром фантазии. Причем касается это как пространственных, так и временных границ.
Впрочем, речь скорее идет не о реальности – Жан-Поль, как мы видели, вполне отдает себе отчет в том, что находится в особой реальности романа, – а о материальном мире, если принять во внимание одну из заметок Жан-Поля (Exzerpte): «Hufeland: от амфибий жизнь требует существования одновременно в двух мирах; так же и от человека – в духовном и материальном».
Посмотрим теперь, как меняется хронотоп от одной части романа к другой.
Действие романа в основном разворачивается в двух местах: деревне Эльтерляйн и городе Хаслау.
Деревня (сейчас городок) Эльтерляйн и городок Хаслау (сейчас Вилькау-Хаслау) – реально существующие места в Саксонии, в Рудных горах.
Тем не менее на карте Жан-Поля эти места обозначены вперемешку с вымышленными (с. 53–54, 56): «Справа, на востоке, словно высокий окутанный туманом берег, тянулась далекая горная гряда Пестица [вымышленные горы из романа Жан-Поля «Титан». – Т. Б.], слева, на западе, мир мало-помалу стекал вниз, как бы следуя за вечерним красным заревом. <…> Так Вульт спустился в уже осененный тенями Эльтерляйн, где когда-то начиналась эта шутовская, закамуфлированная, сновидческая игра, известная всем под названием “жизнь”…»
Этимологию реальных топонимов Эльтерляйн (Elterlein) и Хаслау (Hafilau) исследователи возводят к словам Altarlein, «маленький алтарь», и Hasel-Aue, «орешниковая долина». Тем не менее в этих топонимах явственно слышатся отсылки к словам Eltern, «родители» (деревня Отчизляйн), и Hafi, «ненависть» (город Злогау). Кроме того, в тексте «О смерти после смерти, или День рождения» упоминается «наша любимая Земля, Эрделяйн (Erdelein)» – уменьшительная форма от Erde, «Земля». По-немецки это звучит очень похоже на Эльтерляйн. Неясно только, имеется ли в виду планета Земля, или планета, созданная фантазией поэта, – пространство данного романа, например.
Эльтерляйн расположен на самой границе, проходящей прямо через дом родителей Вальта и Вульта (с. 40, 42; курсив мой. – Т. Б.):
Дело в том, что Эльтерляйн имел сразу двух господ: на правом берегу ручья жили ленники известного князя, на левом – подданные не менее известного вельможи; в обычной жизни сельчане называли себя просто правыми и левыми… <…>…дом Харнишей оказался построенным над ручьем, так что не только стропильная ферма простиралась над двумя разными территориями… <…>
Готвальт спал, и бодрствовал, и сосал материнское молоко как левый, Вульт же – как правый…
Разделение на правое и левое важно, потому что позже (в «четвертой книжечке») Вальт и Вульт, поселившись вместе, тоже разделят свою комнату на правую и левую половины, а еще позже, уже в самой последней главе, Вальт увидит сон о «правой земле».
Пограничное пространство – также трактир, соседствующий с кладбищем [как напоминанием о смерти?] (с. 103):
Пройди Вульт хоть десять миль в поисках красивого постамента для скульптурной группы, изображающей момент взаимного узнавания братьев-близнецов, он едва ли нашел бы что-то лучшее, нежели этот гернгутерский сад мертвецов с его плоскими клумбами, засеянными садовниками… <…>…которые все рифмовались друг с другом посредством красивой концевой – по отношению к жизни – рифмы: возвратился. Как красиво здесь костяк смерти был облачен юной плотью, а последний бледный сон прикрыт цветами и листьями! Вокруг каждой тихой клумбы, с ее сердцем-семенем, жили верные деревья, и юный лик всей живой натуры был обращен сюда.
Именно в этом трактире братья решают, что будут вдвоем писать роман, и испытывают, помимо прочих, такое переживание (с. 116): «Порой какая-нибудь звезда выныривала из дымки и становилась летательным аппаратом души».
Еще непосредственно за городскими воротами имеется Долина роз – место, ассоциирующееся в этом романе с поэзией, поэтическими переживаниями (хотя Долина роз, Rosenthal, – реально существующее место недалеко от Вилькау-Хаслау).
Зная теперь, что Нойпетер – отец Рафаэлы, души Вальта, и что в «Жизни Фибеля» образу Нойпетера отчасти соответствует образ Пельца (Pelz, «шкура, мех»), мы не удивимся тому, что в Хаслау Вальт поселяется именно в нойпетеровском доме. Но это означает, с другой стороны, что плохой вкус Нойпетера, свойственное ему самодовольство – недостатки, которыми на данном этапе обладает сам Вальт.
Во второй книжечке мы узнаём, что Вульт поселился у театрального портного (то есть: мастера формы) Пурцеля.
Продолжает развиваться метафора сада: мы узнаём про безвкусный сад Нойпетера, созданный по французскому образцу, про английский сад Клотара; слышим от Вальта, что «только сердце может разбить настоящий сад, в десять раз меньший, чем этот [чем сад Нойпетера]» (с. 219).
В связи с описанием концерта (и первой встречи Вальта и Вины) в роман вводится еще одна тема – тоскования по вечности, целостности (с. 227–228; курсив мой. – Т. Б.):
Когда слезы высохли и глаза просветлели, взгляд Вальта упал на тлеюще-карминные полосы, которые заходящее солнце протянуло за арочными окнами концертного зала; – и ему показалось, будто он видит солнце, стоящее на далеких горах, – и застарелая тоска по дому в этой человеческой груди откликнулась на старинные звуки и призывы, исходящие от альпийского отечества; и человек этот, плача, полетел сквозь безоблачную синеву к тем благоуханным горам; он летел и летел, но достичь гор всё не мог – О вы, беспорочные звуки, как же священны ваши радости и ваша печаль! Ибо вы радуетесь и жалуетесь не из-за какого-то конкретного обстоятельства, а из-за целостного устройства жизни и бытия, и достойна ваших слез одна только вечность, чьим Танталом является человек.
В третьей книжечке – с того момента, как Вальт попадает во дворец генерала Заблоцкого и начинает заниматься переписыванием его текстов – взаимодействие, взаимопроникновение материального и духовного миров становится чрезвычайно активным (с. 311):
Узоры на обоях превращали красивый кабинет в цветочную беседку, написанную красками, но полную цветочных ароматов (которые долетали сюда от настоящей беседки), – и заполненную зеленоватым сумраком. Жалюзи были опущены, чтобы защитить Вальта зеленой завесой от слепящего дня; но, наверное, даже зимой этот лиственный скелет иссохшего летнего многоцветья окунал в зелень, словно по волшебству, любой день.
Позже, когда Вальт отправляется на прогулку в ван-дер-кабелевский лесок, проницаемой становится даже граница между эпохами жизни Вальта и эпохами человеческой истории (с. 315):
Вокруг Вальта порхали, передвигались, толпились сновидения: из далеких веков – из земель цветов и цветения – из времен детства; да, один сон-детеныш сидел и пел в зеленом рождественском садике, памятном с детской поры: длиной всего в пядь, на четырех колесах, влекомом за веревочку маленьким человеком. И вот, с неба наклонилась волшебная палочка – надо всем этим ландшафтом, полным замков, сельских домов и лесочков, – и превратила его в цветущий, плодородный Прованс времен средневековья.