Так что, когда я протянул руку, я схватил fille de chambre за —
На этом роман Стерна обрывается (или заканчивается).
Вульт – в «Грубиянских годах» – похоже, вспоминает этот эпизод (в нумере 27, с красноречивым названием «Друза шпата со Снежной горы», с. 246; курсив мой. – Т. Б.):
– Ну, я не постесняюсь, – ответил нотариус, – признаться по крайней мере тебе, моему кровному брату, что для меня все еще немыслимо, чтобы благородно одетая красивая женщина могла забыться и предаться греху; другое дело – крестьянка. <…>
Тут флейтист, будто одержимый изумлением, начал подпрыгивать прямо в комнате, молотить руками, как мотовило, кивать головой и выкрикивать вновь и вновь: «Благородно одетая!» Остается пожелать, чтобы читательницы если и не оправдали, то хотя бы извинили его неприличное изумление, задумавшись о щекотливых положениях, в которые он наверняка попадал во время своих дальних путешествий…
Нечто подобное этой сцене происходит и на балу личин, в сцене встречи Вальта и Якобины (с. 624):
Незадолго до того, как танец внезапно оборвался, приблизилась Рабыня Добродетели и потянула Spes за собой в соседнюю комнату. Spes последовала за ней, надеясь на сотню редчайших событий. «Так вы меня больше не узнаете?» – спросила маска. «А вы меня разве знаете?» – откликнулась Spes.
«Закройте на минутку глаза, я отвяжу вашу маску, а заодно и свою», – сказала та. Вальт подчинился. Дама быстро поцеловала его в губы, шепнув: «Да, я вас уже где-то видела…» Это была Якобина. В то же мгновенье генерал Заблоцкий вошел через вторую дверь. «Ну, Якобина, ты опять с надеждой?» – обронил генерал и тут же ретировался.
«Быть с надеждой» – немецкое идиоматическое выражение, означающее «быть беременной».
Эпилог 2: Родовспомогатель
В романе Жан-Поля в самом деле дважды идет речь о родах: в нумере 42 («Жизнь») появляются «скачущий на лошади врач, спешащий к роженице, – мчащийся вслед за ним тощий деревенский цирюльник, прихвативший мешок с инструментами» (с. 371); Вальт видит их и почти сразу же – «разделяющую погодные зоны гору» (с. 373). И потом, когда во время недели блесток Вальт – за Флитте – оплачивает счет «врача, оказывающего вспоможение при родах» для «бедной Биттерлихши» [ее фамилия, Bitterlicb, значит Горемычная] (с. 475):
«Эта женщина пребывала и пребывает до сих пор в самом жалком положении, какое только можно вообразить; и ведь она даже не красива!» – пояснил Флитте.
Эти персонажи, больше в романе не упоминающиеся, приводят на память рассказ о рождении Тристрама Шенди в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна: скачущий на лошади – к роженице – доктор Слои; слуга Обадия, посланный позже за забытым доктором «мешком с инструментами»; тугие узлы на веревке, которыми стянуто отверстие мешка и которые позже окажутся узлами повествования…
Но дело в том, что Тристрам Шенди, о рождении коего идет речь в этой книге, – вовсе не человек, а… «гомункул (The Homunculus)», который «создан той же рукой, – повинуется тем же законам природы, наделен теми же свойствами и способностью к передвижению, как и мы» и «на взгляд разума, при научном подходе к делу, признается существом, огражденным принадлежащими ему правами» (Тристрам Шенди, с. 7). Возглас отца Тристрама – «Господи Боже!» – «разогнал и рассеял жизненных духов (the animal spirits), обязанностью которых было сопровождать ГОМУНКУЛА, идя с ним рука об руку, чтобы в целости доставить к месту, назначенному для его приема» (;там же). Именно это существо, еще не родившееся, а лишь рассказывающее о своем рождении («…и если бы не то обстоятельство, что мне необходимо родиться, прежде чем быть окрещенным, то я сию же минуту рассказал бы читателю, как это произошло», там же, с. 54), – литературный персонаж как гомункул, то есть искусственно созданная живая личность, – именуется в начале «Тристрама Шенди» так, как можно обратиться к маленькому ребенку: «столь юный путешественник, паренек мой» (so young a traveller, my little Gentleman); Жан-Поль тоже прибегает к похожему наименованию, в «Предуведомителе» (с. 758–759; курсив мой. – Т. Б.):
Я мог и не упоминать, что, достигнув Фихтельберга, хочу поговорить – письменно – с моим дорогим Хофом, находящимся в Фогтланде, поскольку могу устно болтать на тамошнем наречии и поскольку мой собственный паренек родом оттуда (mein eigener Kerl daraus her ist). Мое желание, или цель, в таком произведении, как это, состоит и будет состоять в том, чтобы этот умудренный днями и годами город мог наслаждаться сном, который я хочу нагнать на него в сей книге жесткими гусиными перьями, на перинах из мягкого пуха той же птицы…..
Что произойдет дальше, можно узнать из «Предисловия» к «Зибенкэзу», подписанного именем Ж.-П. Фр. Рихтер.
Накануне Рождества 1794 г. Жан-Поль из Берлина, где вышла его книга (первая часть «Зибенкэза»), приезжает в Шеерау (вымышленный город, упоминаемый в «Геспере» и других жан-полевских произведениях). Он приходит в лавку господина Якоба Эрманна (Jakob Oehrmann: фамилия ассоциируется с Ноегтапп, «слушающий человек», Ohrmann, «человек-ухо», и Ehrmann, «порядочный человек»), чтобы там составить предисловие к своей новой книге («Зибенкэз»). Якоб Эрманн характеризуется на протяжении этого текста по-разному: «мой бывший судебный сеньор» (Gerichtherr; в «Грубиянских годах» эту роль исполнял генерал Заблоцкий), «негоциант [как Петер Нойпетер – Т. Б.] и судебный сеньор» (Kauf– und Gerichtberr), «капитан» (Hauptmann), «старший судья» (Gerichtprinzipal), «ходячий Ост-Индский торговый дом» (lebendiger ostindischer Haus). Дочку Эрманна зовут Иоганна Паулина (как самого Жан-Поля: Иоганн Пауль или Жан Пауль). Про себя Жан-Поль говорит, что был возведен в сан князя (в последней главе романа «Геспер»). А еще он пишет об этих персонажах (Зибенкэз, с. 7–8):
Дело в том, что, стоя у печки, я мысленно исследовал публику и нашел, что ее можно разделить на три категории – на покупающую, читающую и избранную публику, подобно тому, как многие мистики различают в человеке тело, душу и дух. Тело, или покупающая публика, состоящая из дельных теоретиков и дельцов-практиков, это истинное corpus callosum [ «мозолистое тело», сплетение нервных волокон в головном мозге, соединяющее правое и левое полушария. – Т. Б.] империи, требует и покупает самые крупные, объемистые и увесистые книги и поступает с ними, как женщины с поваренными книгами, а именно – раскрывает, чтобы работать, руководствуясь ими. <…>
Вторая часть публики – душа, или читающая публика, – состоит из девушек, юношей и праздных людей. Я воздам ей хвалу в дальнейшем, ибо она читает всех нас… <…>
Избранную публику, или дух, я мог бы и не упоминать; те немногие, которые, подобно Гердеру, Гете, Лессингу, Виланду и еще нескольким, умеют ценить не только искусство всех наций и все эстетические ценности, но и более возвышенные, как бы космополитические красоты, составляют меньшинство при голосовании; но они еще и потому мало существенны для автора, что не читают его.
Цель Жан-Поля (там же, с. 10 и 12; курсив мой. – Т. Б.): «…я считал своим нравственным долгом усыплять отца если не пением, то разговором, а затем рассказывать бодрствующей дочери все то, что я рассказываю публике посредством печатного станка… Тогда наступал мир, тогда я и дочь открывали окно наружу, к звездам и цветам, и я утолял жажду этой бедной души медвяным соком прекраснейшей флоры поэзии».
Интересно, что Жан-Поль хочет поднести Паулине свое сочинение и, в частности, ту его часть, которая называется «Плодовый эскиз», «в качестве сладкого фруктового десерта»: «и в этом наливном спелом плоде, в яблоке<…>я хотел бы засесть сам в качестве яблочного червя. Это было бы прекрасным переходом к моему уходу или прощанию, так как я не знал, случится ли мне, после того как станет известным мое новое княжеское звание, когда-либо еще раз увидеть или услышать Паулину, этот цветок-полип, с его трепетными, нежными щупальцами, которые лишены зрения, но обладают чувством и лишь потому тянутся к свету» (Зибенкэз, с. 18; курсив мой. – Т. Б.). То есть Жан-Поль, как персонаж романа, хочет остаться в этом романе в качестве микро-змея, соблазняющего душу-Еву яблоком познания… В «Грубиянских годах», в сцене предъявления векселя, тоже неожиданно появляется червяк (с. 492–493):
Она [Рафаэла] отдернула в сторону белый полог кровати и показала ему [Вальту] короткую продолговатую выемку на ослепительной перине, со словами: «Здесь он всегда лежит по утрам, этот очаровательный червяк (der holdselige Wurm), которого я выкармливаю, солдатское дитя…
Но вернемся к «Зибенкэзу». Усыпить владельца лавки действительно удается, и тогда Жан-Поль – действуя, как контрабандист, – потихоньку меняет сознание своего слушателя и удаляется, как удалился Вульт в самом конце «Грубиянских годов» (там же, с. 19–20; курсив мой. – Т. Б.):
Тут я, к своему изумлению, увидел, что коммерсант уже заснул и закрыл лавочку своих органов чувств. Мне было досадно, что я его напрасно боялся и держал к нему столь длинную речь: тут я сыграл роль чорта, а он – роль царя Соломона, которого сатана ошибочно считал живым.
Для того, чтобы слушатель, усыпленный моей речью, не проснулся от внезапного молчания, я продолжал спокойно разговаривать с ним, но в то же время постепенно отступал и ускользал по направлению к окну, говоря diminuendo, то есть все более тихим голосом, следующее: «И вот, я твердо надеюсь, что эта публика когда-нибудь научится предпочитать кухонную утварь священной и, решая вопрос о моральном и философском кредите какого-либо профессора, будет прежде всего спрашивать: “Хороший ли это человек?” И далее, можно надеяться, что теперь, дражайшая слушательница (добавил я, не изменяя тона, чтобы спящему слышались все те же звуки), я смогу рассказать вам “Цветы, плоды и тернии”, которые я не успел еще рассказать на бумаге и которые я сегодня легко доведу до конца, если вы там (это относилось к отцу Якобусу) будете достаточно долго спать».