Ну, тварь, теперь — беги! — говорю я, поднося спичку к соломе. Как пламя охватило весь пучок полностью, приказываю уже морщащимся от жара парням — Отпускай!
Не долго она пробежала, метров сто по улице. Переборщили, видать, со смолой. Бывает, первый раз все же, технология еще не отработана. Рот я ей велел завязать, потому и не кричала считай. Ну, все, упала, значит все. Добивать не надо, горит неплохо. Хуже, чем покрышка, но этой мерзавке хватит. Теперь остальные.
— Поджигай! — машу Вилли. Тот закидывает в соломенную крышу заготовленный факел, и дом занимается. Гори-гори ясно, мать вашу деревенскую поленом в ухо! Тем, кто внутри, рты мы не завязывали, и кричат они все. Не очень долго. Я думал, придется добивать, тех, кто в окна полезет — ан нет. Скоро унялись все. А там и рвануло внутри — бомбы эти самодельные я велел внутри дома разложить. Вот и все. Но не совсем.
— А теперь, скоты вы эдакие — вам пять минут на сборы! Все, кто не успеет — сгорит. Вместе со своим домом. ВСЕ! Пошли вон, животные!.. Парни, готовьте факелы. Спалим, к демоновой бабушке, все это бандитское гнездо!
Тем, кто жил в той стороне, куда нам идти, повезло чуть больше. У них было времени больше на сборы. Минут на несколько. И вот уже — вчера у них были квартиры, а сегодня недоумение, чумазые дети и немного вещей. Горит сажа, рыдают младенцы. И толпа этой сволочи с котомками, стоят, смотрят угрюмо. Радуйтесь! Радуйтесь, сволочи, что вас не сожгли заживо! Неблагодарные какие, счастья свое не знают, только что родились второй раз… В селе нашлась телега, в которую впрягли трофейную драгунскую лошадь. На телеге все трое раненных — Хумос пока лучше всех, Саша и приблудный поровну хреново. И мы стоим, пятеро, ждем Петруху и Борьку, они еще отжигают. Вот и они… чорт, кого они там тащат еще? На месте пристрелить не могли?
— Кто это? Что за дерьмо ты сюда приволок — напускаюсь я на Петруху — Какого хрена, я ж приказал — кто не все — того на месте!
— Я… это… командир, она того… в том доме, ну, что пустой стоял… я ее там поймал..
— И что? Патронов нет, стрелять как разучился?
— Ну… это… я подумал…
— Заткнись. Ну-ка, ты кто такое?
Кто такое, кто такое. Девка, вот кто такое. Растрепанная и немытая. Но волосы вот ведь смешно, в косичках. И чем-то напомнила ту, повешенную баронскими офицерами в валашском пограничье. Только эта темненькая. И глаза серые. Такие, про которые и говорят «утонуть» мол в них. Красивые глаза, чего говорить. И с какой-то безуминкой. Да и вся девка… Ничего. Лет пятнадцать-то есть, а то и больше. Помыть, причесать… Понятно, чего Петруха ее не стрельнул — жалко. Ладно…
— Кто такая, спрашиваю? Чего там делала, чего пряталась? Говори, пока жива — пугаю я уже. Прошла злость, не трону я ее, но пугать надо — Давай, быстро!
— А вы кто? — голосок смешной, звонкий и даже дерзкий. Охренела что ли совсем, еще меня допрашивать будет, сопля малолетняя?! — Вы же из Рисса, я форму вашу знаю! Вы из Рисса, военные, да?!
— Ты… Ты того! — нет, все, ушла злость вся, опять батарейки сели, не могу снова накрутить себя, отдых нужен… — Ты мне тут не того! Отвечай!
— Скажите! Скажите мне! — вдруг она кидается ко мне и прямо-таки виснет на рукаве — Вы из Рисса? Из Рисса, да?
— Из Рисса — кажется, начинаю я соображать, в чем дело — Так… А ну-ка, девонька, рассказывай, кто ты такая и откуда… Это твой дом пустой стоял? И вообще, как тебя звать-то?
— Меня зовут Мари, господин офицер…
Думал, я, сейчас девка и поплывет, расплачется, как у их бабьей породы принято. Ан нет. Крепкая. Как убедилась, что мы из Рисса — успокоилась, и сухо и четко, по-военному практически, все рассказала. Отец ее, бывший рисский пограничник, в свое время спутался с контрабандистами, ну и рванул в какой-то момент с семьей от греха через ленточку, как колечко стало вокруг подельников сжиматься. Он успел, а у подельников колечко на шее и затянулось, веревочное. Ну а тут и жить остался, и неплохо жил, с местными дружбу водил, и, в общем-то, никаких таких терок не имел. Даже помогал кому-то, и разговоры об замужестве старшей дочери водил.
Но люди же — такие козлы. Как началось — нагрянула к нему местная самооборона — те самые трое, судя по ее описанию, которых мы завалили. Пришли подло, типа в гости. Отца топором со спины убили, мать и сестер… ну ясное дело. Брата закололи. Она успела убежать, да никто и не гнался. Жила все время в лесу, а питалась чем найдется, в неразграбленом соседями саду фрукты какие-то подбирая по ночам. Остальное-то в доме все мал-мал ценное повынесли на тот же день. Сама до того в дом ходить боялась. Ну а как увидела пожар, а до того стрельбу слышала — решила пробраться посмотреть, что такое. Да одежду в доме поискать, резонно решив, что коли в селе пожар, то не до нее станет, а одежка ей нужна — сарафан на ней драный-предраный. Тут-то ее Петруха и поймал.
— Господин офицер — закончила Мари свой рассказ — Простите великодушно, не знаю как Вас правильно величать…
— Я не офицер, Мари, и вряд ли им стану. Я только сержант. Все меня тут зовут просто «командир». Ну или по имени — Йохан. Я с севера. Можешь меня звать и так.
— Господин сержант… А можете Вы мне дать Ваш револьвер? Ну, пожалуйста!
— Револьвер?!
— Да… Ну пожааааалуста!
— Хм… — Ну и глазенки у этого чертенка! Честные-наивные, прозрачные, как хрусталь. И просит так, словно леденец… Что за чорт, что во мне такое шевелится, даже ведь не поймешь — то ли кобелячье что-то, то ли отцовские какие-то чувства. Или вообще все вместе. Так и педофилом стать недолго… И ведь как же хочется. Хочется ДАТЬ ребенку игрушку. Вот прямо глядя в эти серые огромные глазищи дать то, что она просит. Хочется увидеть ее радость… Что за чорт знает что вообще такое происходит-то… А, плевать! Сую руку в карман френча — Револьвер, говоришь?.. А ты умеешь с ним обращаться, Мари?
— Да, господин сержант! У отца был раньше револьвер, и он меня научил, сказал, на случай если придут его арестовать… Но тут у нас не было револьвера, и вообще я была в саду…
— Ну… На. Держи. Осторожнее, он заряжен! — Я протягиваю на ладони девочке маленький бульдог — Там всего пять зарядов, детка. Но ты не бойся, теперь тебя никто не оби…
Бам!..Бам-бам!..Бам! — четыре выстрела вылетают почти очередью — и четверо деревенских мужиков опускаются на землю, схватившись за животы. Мари скачет, азартно высунув язык, кого-то высматривая в шарахнувшейся толпе, подпрыгивает, вытянув руку — Бам! — Ого, отлично, хедшот! Щелкает дважды в холостую курок, и девочка разочарованно опускает оружие.
— Хм… А ты, смотрю я, разбойница, дитя мое… но при этом хорошо стреляешь! Чем тебе помешали эти селюки? Нет, я не против, просто интересно…
— Господин сержант — эти двое пришли вместе с со всеми, и насиловали мою сестру и мать. Тот — брат главного из бандитов. А эти грабили наш дом, хотя дружили с отцом.
— Ну… что ж, парни, доколите этих свиней, да и двинулись. Садись на телегу, Мари. Что ты еще хочешь, детка? Наверное, ты голодна?
— Нет, спасибо, господин сержант, я не голодала, в саду много плодов, и вода в ручье вкусная…. Но я, и правда, очень-очень хочу кое-что…
— Что же, ты хочешь, Мари?
— Пожаааалуста… Дядя Йохан… У Вас есть еще патроны?
Покинули мы негостеприимную деревеньку под рев сгорающей заживо скотины и вой местных. Уже даже немного жалко стало. Чуть сильнее — безвинную скотину и поменьше — человеков. Скотина-то вообще не виновата, но что поделать, такова ее скотская доля. Шагаем мы, по-вокруг повозки с раненными и Мари, и даже как-то и ничего, жизнь наладилась снова.
— Эй, индюки беременные! По сторонам гляди, ружье наготове! Вы не с девочками прогуливаетесь, уясните уже себе, сракоголовые, тут война, а не свадьба, и тут вас убивать будут! Не меня, меня нельзя, а вас! — про себя подумал, что ведь как обычно может случиться — будут стрелять в них, а попадут еще ненароком в меня — Вилли! Если ты вывихнешь себе челюсть, зевая, я ее тебе вправлю! Прикладом, Вилли! Остальных тоже относится! Шевели копытами, парни, а то что-то сзади жареным запахло!
Похохатывают, это хорошо. Немудреный юморок солдаты всегда любят. Все, конечно, не выспались, зеваем, как сволочи. Я-то хоть до утра приплющил часиков пять — а они ж и на часах стояли, причем по двое уже. Но мне положено, я все же командир. Но все одно зеваю аж до хруста, башкой мотаю и мычу. Все остальные, так уж человек устроен — тут же зевать начинают. И ржут. Но окрикивать, чтоб бздительности не теряли, все одно надо постоянно. Еще неизвестно, что там впереди. Бой нам сейчас особо и не выдержать. Оглянулся — ага, смотри-ка, за нами в километре наверное, тянутся кто-то из погорельцев. Ясное дело — кто-то может и останется разгребать погорелье, а может, кто и сразу, как мы ушли, побежал скотину спасать. Но в основном-то — пойдут в село к родне, а кто без родни или не примут — нищенствовать, да батрачить.
Задумался — и чего это меня вдруг так разозлило? Нет, ну понятно — своего всегда жалко, да еще и Арно… Ну, ясно, что вот одно дело — от драгун Басс пулю словил. Это дело другое. Хотя, если б вдруг мы тех драгун в плен взяли — тоже бы перестреляли попросту. Ну а тут-то я чего? С дитями семью сжечь велел, деревеньку в дым пустил. Дирлевангер прям какой-то. Не, ну девку-то правильно, и ей еще повезло, что малолетка совсем. И как только смогла заколоть Арно? Не иначе уболтала, да усадила на пенек, молока принесла. Иначе бы и не достала так кольнуть. Подгадала, чтоб молоко глотать начал, и того. Чтоб и крику не было. Нет, ее правильно, хотя можно было и просто пристрелить. Или повесить, как тут принято. Но как-то привык за наших — запаску привешивать, коли уж такая возможность выдавалась. А деревенька… Да и наплевать. Вон, ребята никто не протестовал особо, тут дело вообще-то обычное. И это еще пусть радуются, что не баронские пришли — те бы сюсюкать не стали. А вообще, правильно говорят — с человека весь тонкий налет глупой цивилизованности слетает-то быстро, только сунь его в настоящую жизнь. Вот и мне сказать — детей порешил, деревню сжег — а и не совестно особо. Все правильно сделал. И еще раз сделаю, коли кто посмеет. И даже и не раз. Мне мои солдаты — дороже любых детей и деревень. А что население теперь может тоже «наше», то есть рисское — та нам наплевать. Мы, вообще-то наемники, можно сказать — ландскнехты. Нам пока денег за сохранность населения не платят. И, коли уж само население заплатить нам не сообразит — деньгами ли, или отношением хорошим — то пусть на себя пеняет. Так-то вот.