Я согласилась. Доктор и Гвен недоумевали, почему я не теряю сознание от боли и слабости. Я тоже не понимала, как держусь на ногах, но была рада этому.
Вскоре выяснилось, что пострадавшие при аварии доставлены в эту же больницу, и когда нам всем станет лучше, мы сможем увидеться. Мне диагностировали ожог кожи лица и рук второй степени, а также небольшую интоксикацию парами бензина. Пообещали восстановление в течение полумесяца, но тяжелое, с волдырями и болезненными процедурами.
– Рубцов не останется, если вас это волнует, – сказал доктор. – Судя по всему, у вас высокий болевой порог, значит, вы справитесь. Но держитесь, завтра-послезавтра начнется самое страшное – образование ожоговых пузырей.
– Сколько я была без сознания?
– Со вчерашнего вечера, как все случилось.
– А сейчас?
– Сейчас… – он вскинул запястье, – десять утра четыре минуты.
– Хм… надо же…
– Боже, Сара, как же так… зачем ты полезла в огонь, доченька? – не сдерживая крупные слезы, причитала мать. В ее взгляде я видела опасение и неподдельную боль.
– Иначе было нельзя.
– Но ты сама чуть не сгорела!
– Мы выжили. Все.
– То, что вы сделали, Сара, достойно огромного уважения, – тихо заявил доктор, – родственники пострадавших уже изъявили желание отблагодарить вас, но я запретил им приходить, пока вам не станет… лучше. Да и вам, – он обратился к ребятам и Гвен, – лучше не задерживаться надолго. Ей больно разговаривать, моргать и шевелиться. Обезболивающее не может погасить всю боль. Имейте это в виду. Я оставлю вас, но скоро вернусь.
Врач вышел, и мне поведали, что как только меня доставили в больницу, сюда примчались Патрик, Гвен и ребята из тату-салона. Но если бы только они. Событие быстро приобрело огласку и с шумом прокатилось по Уотербери. О моем поступке уже вчера вечером передавали по местному телевидению и радио. Журналисты успели сделать несколько кадров с места происшествия и у входа в больницу. Услышав это, я прервала рассказ и попросила зеркало. В ответ на эту просьбу все стыдливо отвели глаза.
– Не заставляйте меня злиться. Дуглас. Мэт?
Я гневно посмотрела на друзей, но они молчали.
– Дуглас? – с нажимом повторила я.
– Сара, тебе сейчас нельзя волноваться. Может, лучше сделать это потом, хотя бы через неделю? – тонким голосом проговорила Гвен.
– Неделю?! Вы хотите сказать, что весь Уотербери видел меня такой по телевизору в выпуске новостей, а я сама не могу взглянуть на свое лицо?!
– Сара, они сняли всего пару секунд, и там не очень видно твои…
– Что – мои? Немедленно принесите мне зеркало! Немедленно. Я требую, черт вас подери!
Злость исказила лицо и вызвала боль, от которой по щекам заструились слезы. Перепугавшись, они выполнили мое желание, но прежде уговорили меня как можно спокойнее принять то, что я увижу. Мне подали небольшое квадратное зеркало, я взяла его тонкими красными пальцами и помедлила, прежде чем поднести к лицу.
Смотреть на себя, но не видеть своего лица было жутко. Хуже всего выглядели кроваво-красные воспаленные глаза с опухшими веками. Ни ресниц, ни бровей не было. Запеченные губы потрескались и слиплись. Я в ужасе и злобе швырнула зеркало на пол, где оно и разбилось. Только в тот миг я в полной мере осознала, какую боль мне предстоит терпеть ближайшие две недели.
– Доченька, врач говорит, что все это пройдет, даже следа не останется…
– Дайте мне капли, – злобно приказала я. – Глаза ужасно болят.
Волдыри появились на следующий день. С отвращением я следила, как они наполняются прозрачной желтоватой жидкостью, похожей на гной, и боялась представить, какой кошмар начнется, когда они будут лопаться, превращаясь в открытые раны с капельками крови. По ночам я рыдала и не могла заснуть от жжения, так что врач был вынужден на свой страх и риск назначить мне, помимо обезболивающего, мощное снотворное.
Я почти ничего не ела, только пила из трубочки, и скоро, когда мое лицо больше напоминало фарш, запретила кому-либо себя навещать, пока раны не начнут стягиваться. Учитывая то, что мне приходилось терпеть двадцать четыре часа в сутки, мне стало плевать, кто там и на что обидится. Плюс ко всему больницу стали осаждать репортеры, желающие взять у меня интервью. Выглядывая в окно из-за занавески, я видела их толпящимися у входа с диктофонами и фотоаппаратами наготове. Внутрь их не пускали, но представители этого контингента могли проникнуть в мою палату хитростью. Разумеется, это меня не прельщало.
Один раз, возвращаясь после процедур мимо регистратуры, где стоял небольшой телевизор, я услышала свое имя и остановилась. Глубоко дыша и мрачно хмурясь, я прислушалась к тому, что вещала ведущая новостей в красивом синем костюме.
– … героический поступок Сары Фрай останется в памяти Уотербери надолго… Пожертвовав своим здоровьем, девушка без раздумий вытащила из объятого огнем автомобиля женщину и двух детей незадолго до того, как пламя вызвало взрыв пробитого во время аварии бензобака… В данный момент дети вместе с матерью находятся в больнице и идут на поправку, их жизням более ничто не угрожает…
Услышанное мне не польстило, напротив, расстроило. Почему они восхищаются? Разве можно было поступить иначе? Любой человек на моем месте сделал бы то же самое, разве нет?
Да, мне не повезло, я оказалась там одна. Но не окажись там вообще никого, эти люди, скорее всего, сгорели бы заживо прежде, чем смогли выбраться из помятого автомобиля.
Да, теперь я вынуждена справляться с безумной болью и бояться взглянуть на себя в зеркало. Но это пройдет со временем, а лицо, ныне покрытое кровавыми язвами, восстановится.
Да, когда жжение становится невыносимым, я сожалею, что оказалась там в тот вечер и отважно бросилась в огонь. Мне кажется несправедливой полученная «награда» за мою смелость. Но едва боль утихает и дает мне поспать хоть немного, я корю себя за малодушие. Эти люди живы, я – тоже. А могло быть иначе. Разве было бы мне сейчас лучше, если бы я тогда проехала мимо и не помогла им?
Я все видел
– Ну, Сара, как мы поживаем?
– Паршиво, – отозвалась я, вяло приподнимаясь в постели.
Изучив мой характер за полторы недели, доктор Фергюсон лишь доброжелательно усмехнулся в ответ на мою грубость.
– А ты вспомни, как плохо было в самом начале, и нынешнее положение покажется тебе манной небесной. Тут к тебе в гости просятся, кстати. И очень настойчиво.
– Кто? – с робкой надеждой спросила я.
– Глава спасенного тобой семейства. Поблагодарить хочет. Впускать его?
– Впускайте. И всех остальных, кто придет, тоже. Надоело затворницей быть.
К середине второй недели моего пребывания в больнице раны, оставленные вскрывшимися волдырями, почти затянулись и выглядели как красноватые пятна. Это, в принципе, приемлемо, по сравнению с тем, как оно выглядело ранее.
– Кое-кто очень обрадуется. Ладно, я ухожу. Не забывай пить таблетки. И от мази не отказывайся. Знаю, что надоело. Но надо довести лечение до конца. Таковы правила. Я зайду завтра утром.
Фергюсон вышел, и через минуту на его месте появился невысокий мужчина, поджарый, с седыми висками, но на лицо не очень старый, лет сорока пяти. В руках он держал гигантскую плетеную корзину, забитую соками, фруктами и шоколадом. Рассматривая его, я позабыла о том, как сама выгляжу.
– Сара Фрай? Бедняжка… – приблизился он. – Меня зовут Джеймс, я пришел, чтобы поблагодарить тебя… за спасение своих близких. Раньше к тебе не пускали, и я не мог… мне сказали, ты сама запретила, чтобы кто-то приходил. Не представляю, сколько боли тебе пришлось перенести!
Его голос полнился искренним состраданием, мужчина не мог оторвать жалостливого взгляда от моего лица на протяжении всей своей речи. Когда он закончил, я безрадостно спросила:
– Неужели все так плохо?
– О чем ты?.. – осекся он и потупил глаза.
– Вы знаете.
– Бедное дитя! Мне тебя очень, очень жаль. Но я безмерно тебе благодарен!.. Если бы ты в тот вечер не проезжала мимо!..
– Они еще в больнице?
– Линду выпишут завтра, это моя жена, а Глория и Макс еще останутся здесь ненадолго. Мы обязательно придем к вам все вместе еще раз!
– Я тоже скоро выпишусь. Надоело мне здесь.
– Ах да! – он, казалось, так опешил от моего вида, что совсем забыл о корзине. – Прими это в знак моей благодарности. Я в любом случае оставлю это здесь, откажешься ты или нет.
– Ладно уж, – усмехнулась я. – Вон там поставьте.
Выпроводить Джеймса оказалось куда сложнее, чем я думала. Но это было только начало. Гости повалили, как из рога изобилия, заставив меня пожалеть о снятии запрета на посещение. Привыкшая к уединению, боли и собственному уродству, теперь я терялась, когда потребовалось снова общаться с людьми, которые так или иначе задерживали взгляд на красных пятнах, недавно бывших ожоговыми пузырями.
Сперва меня навестили Патрик и Гвен, затем ребята из тату-салона, и все приносили что-то с собой, так что угол палаты оказался вскоре заставлен. А вечером, когда время посещения кончилось, несмотря на строгий запрет врача ко мне прорвались несколько гонщиков – Тревор, Саймон и Генри, только что с тренировки. Как ни странно, им я была рада больше всего, ведь они напомнили мне о Гранж Пул Драйв, по которому я, оказывается, так скучала. От мужчин пахло потом и бензином, но это не доставило мне неудобства, а даже понравилось.
– Мне тоже однажды лицо обожгло открытым огнем, – задорно рассказывал Саймон, присаживаясь на край больничной кровати. – Ничего страшного, видишь? Все равно я красавец, все зажило.
Остальные захохотали и тоже подошли ко мне.
– Да уж, красавец, конечно. Не слушай его, Сара.
– Мы тебе там кое-что принесли. Вижу, что не первые.
– Да, поставьте в общую кучу. Спасибо вам, ребята. Так скучаю по Гранж Пул Драйв… по всем вам!
Я действительно была тронута их визитом даже более, чем ожидала. Они единственные, кто не причитал по поводу состояния моей кожи, а махнул на это рукой, не понаслышке зная, что любая рана заживет.