В то же время резко захотелось вызывающе положить ногу на ногу. А где же волшебный трюк доктора Розена для меня? У меня в шкафу хранится какая-нибудь заначка, которую я могла бы принести в группу и – ррраз! – стать готовой к близости и интимности? Мы с Марти начали ходить в группу в один день, но он меня обставил. Я пришла к доктору Розену, желая смерти, потому что была хронически и фундаментально одинока, но у Марти в тумбочке хранились таблетки цианида. И он каким-то образом вырывается вперед?! Я сидела, растя в себе зависть и гнев, но вслух не сказала ничего.
Когда оставалось пятнадцать минут до конца сеанса, доктор Розен снова обратил внимание на жестянку Марти.
– Выберите кого-нибудь, кто будет хранить ее для вас.
Я уставилась в покрытый пятнами ковер и не отводила взгляда, пока Марти пристально оглядывал нас. Наверняка он выберет Патрис, нашу мать-медведицу.
– Кристи.
Да чтоб у святого Фрейда яйца загорелись! Я прищурилась на Марти, испуганная и раздраженная тем, что он выбрал меня в хранительницы младенца, которому не суждено вырасти, чьи плоть и кости были запечатаны в серебряную жестянку. Я нахмурилась на доктора Розена за то, что он подстроил эту гнусную аферу. Мне хотелось вскочить, биться головой о собственные кулаки и кричать, пока не порвутся голосовые связки:
«Я пришла сюда не за смертью, костями и прахом! Я пришла сюда ради жизни! Я ХОЧУ ЖИТЬ!»
Согласно какой странной логике, я, случайно попавшая в одну группу терапии с Марти, внезапно оказалась стражем его жестянки? Разве этот ребенок не заслуживает того, чтобы оставаться в руках человека, который нежно любил его, или, на худой конец, его родителей? Случайность выбора была нестерпима.
Доктор Розен велел Марти посмотреть мне в лицо и спросить, возьму ли я жестянку. Когда мы с Марти схлестнулись взглядами, я видела его боль, но не могла ее вынести. Я повернулась к доктору Розену.
– А давайте лучше я возьму таблетки цианида?
– Это вряд ли, – возразил тот. Пауза. Потом: – Вы не обязаны это делать, вы же знаете.
– Что?
– Шутить, когда напуганы, расстроены или разгневаны. Отражать удар.
– Это еще что? Да пошли вы на хер, доктор Розен!
Доктор Розен потер ладонью область сердца – жест, который я уже видела прежде. Однажды он пояснил, что, когда кто-то прямо выражает ему свой гнев, это признак любви, который он вкладывает в сердце как драгоценный дар.
– Уже лучше.
– Ладно, – прошептала я, пристыженная. Спросила у Марти, как звали малыша.
– Джеремайя, – ответил он.
Я не могла просто так бросить Младенца Иеремию. Какая-то часть этого возлюбленного дитяти до сих пор оставалась в жестянке, и я не желала поворачиваться к ней спиной. Я была эгоистичной и эгоцентричной, но не совсем уж чудовищем. Руки потянулись за банкой.
Доктор Розен передал ее Патрис, а уже она вручила мне. Я взяла жестянку в руки, стараясь держать совершенно неподвижно. Я не хотела чувствовать содержимое. Опустив банку на колени, я представляла, что она наполнена крохотными ракушками. Очень старалась не думать о костях. Образ меня самой, раскачивающейся и рыдающей, баюкающей на руках жестянку, промелькнул в сознании, но порыв гнева на доктора Розена испарил нежную скорбь.
– Вопрос, – сказала я доктору Розену. – Марти больше сближается с Джанин, если расстается с Джеремайей. Но что будет со мной, если я его возьму?
Издав в потолок пару задумчивых «м-м-м» и «эм-м-м», он ответил:
– Для вас этот прах символизирует привязанность к группе. Вам нужна поддержка группы, чтобы прильнуть к смерти, перестать бежать от нее, – он подался вперед, словно опасался, что я его не расслышу. – Вы хотите двигаться вперед? Начинайте чувствовать.
– Я не знаю…
Трясущиеся руки схватили жестянку.
– Не знаете чего?
– Как это сделать. И смогу ли я…
– Мамэле, это уже происходит.
Через две недели Марти вытащил из кармана конверт и показал его доктору Розену.
– Мои таблетки, – пояснил Марти. Он высыпал желтые кругляши в ладонь и подал их доктору Розену, который поднялся с места и сказал:
– Мы устроим им погребение.
Все проследовали за доктором Розеном в маленькую ванную сразу за групповой комнатой. Рори держала Марти за руку, пока он не подготовился расстаться со своей ношей. Доктор Розен объявил, что произнесет кадиш скорбящего.
– Что оплакиваем? – поинтересовалась я.
– Смерть суицидальности Марти.
– Лехаим, – сказал Карлос.
– Это означает «за жизнь», – пояснил Полковник, кладя скрюченную руку мне на плечо.
– Я смотрела «Скрипача на крыше», – отозвалась я, сбрасывая его руку.
– Лехаим воистину, – сказал доктор Розен, ласково улыбаясь Марти, который бросил таблетки в унитаз и наблюдал, как они кружатся там, пока их не унесло в сливную трубу.
Затем мы снова заняли свои места в групповой комнате. Доктор Розен уставился на меня.
– Вы готовы? – спросил он.
– К чему?
– Вы знаете, к чему.
– Не знаю!
– Думаю, знаете.
Конечно же, я знала.
11
На ярлычках моего багажа было написано «Кристи Тейт-Рамон». Передавая мне сумки, папа Дженни, Дэвид, сказал: «Я всегда хотел двух дочек». Он обнял меня, а потом махнул нам с Дженни, веля сесть в такси, дожидавшееся на подъездной дорожке. Нас было пятеро: Дженни, ее папа Дэвид и мама Сэнди, ее брат Себастьян и я. До начала учебы в старших классах оставалось шесть недель.
Когда самолет сел в Гонолулу, все в аэропорту были в цветастых рубахах, и нас приветствовали словом «махало». По дороге в отель мы повторяли его снова и снова, как благословение.
Три дня мы исследовали роскошный главный остров. Останавливались на обочине дороги, чтобы полюбоваться водопадами, летящими со скальной стены, ели макадамию и фотографировали чернопесчаные пляжи. Во второй вечер побывали на обязательном луау, где с восторгом тыкали пальцами в жонглеров пои[28] и надевали на шею леи из свежих орхидей.
На четвертый день, сразу после обеда, Дэвид загрузил нас, детей, в арендованный седан вместе с полотенцами и буги-бордами. Мы направились на уединенный пляж с черным вулканическим песком в самом конце шоссе, который заприметили в первый день любования достопримечательностями. Сэнди осталась в кондо, чтобы заняться стиркой.
– Прибой, прибой, прибой, – распевал Дэвид, пока мы ехали по извилистой дороге, обнимавшей склон горы. Себастьян сунул кассету в магнитофон и вывел громкость на максимум. The Cure мрачно запели о пляжах и пистолетах. Мы опустили оконные стекла и подпевали во весь голос, и ветер влетал в наши глотки.
Дэвид припарковал машину и направился к затененной зарослями тропинке, у которой на железной изгороди висел знак «посторонним вход воспрещен», частично скрытый какой-то цветущей лианой.
Я на миг замерла, страх уколол позвоночник: мы нарушали правило.
Дэвид насвистывал. Голубое небо над головой не предвещало ничего, кроме чистого воздуха и освежающего купания, когда доберемся до пляжа. Разве может что-то плохое случаться в местах, где так много цветов?
Мы спускались вниз цепочкой, я была замыкающей. Шлепанцы едва не рвались от нагрузки, когда я пробиралась по крутой горной тропинке.
Тропа выровнялась и привела нас к широкой поляне, заросшей диким разнотравьем, откуда мы увидели, как волны прибоя накатывают на берег. Кристаллики черного песка поблескивали на солнце. Дэвид нашел плоское сухое местечко, где можно было бросить вещи. Больше никого на пляже не было – ни вечного спасателя в кресле, ни расстеленных пляжных полотенец – никаких признаков жизни. Этот кусочек рая принадлежал нам безраздельно, и это ощущалось как свобода. Я стянула футболку и шорты, поправила лямки цельного купальника. Себастьян нырнул в прибой. Мы с Дженни потрусили за ним.
– Встретимся в воде, – сказал Дэвид, наклонившись над футляром с контактными линзами и большой «походной» бутылкой физраствора.
Волны здесь смотрелись мягкими – не такими мощными валами, как на острове Падре у побережья залива в Техасе, где отдыхала моя семья. Небо по-прежнему казалось безобидной голубой чашей. Моей самой большой проблемой тогда было сожаление, что тело у меня не такое стройное, как у Дженни.
Когда зашли достаточно далеко, чтобы вода достигла середины бедер, волна сшибла меня с ног. Все тело оказалось под водой, и обратное течение потащило вниз. Я постаралась вынырнуть и встать, но как только удалось, другая волна снова опрокинула меня, и я кувыркнулась через голову в пенном прибое. Соленая вода ужалила глаза и хлынула в нос. Словно незримая сила, затаившаяся под песком, утаскивала меня вглубь, вызывая на бой. Каждый раз как голова выныривала из воды, я пыталась отдышаться, но, не успев наполнить легкие воздухом, снова оказывалась опрокинута. Все усилия встать на ноги были тщетными.
Надо было выбираться. Я лихорадочно загребала руками и работала ногами, словно крутя педали велосипеда, но обратное течение продолжало засасывать меня в море. Наконец, кое-как дотянув до места, где получилось встать, я задыхалась и кашляла, обессиленная, сложившись пополам. В голове гудело после отчаянной борьбы с морем. Я, шатаясь, выбралась из воды.
Когда я оказалась на берегу, грудь тяжело вздымалась – спасение отняло немало сил. Руки болели от стараний разгрести себе путь сквозь воду. Дженни тоже вылезла из воды и подошла ко мне. Мы решили, что принимать солнечные ванны будет как-то поприятнее.
– А где папа? – вдруг спросила она, оглядывая берег.
Я приложила ладонь козырьком ко лбу и стала всматриваться в океан – влево, вправо, снова влево. Никаких признаков Дэвида. Страх снова уколол, прямо в позвоночник, угнездившись в основании шеи.
– О Боже! – Дженни, ахнув, указала прямо вперед и ступила в прибой. В 9 м от нас на воде покачивался какой-то оранжевый предмет. Доска Дэвида. А рядом в волнах зависло что-то большое и белое.