– А почему нет?
Макс ничего обо мне не знал. Я снова покосилась на часы. Почему я не могу побудить ноги двигаться к двери? Зачем я заставляю себя пройти через это? Возможно, эта группа – вся эта терапия – никогда не приведет ни к чему из желаемого.
Я могу добросовестно приходить сюда дважды в неделю, платить семьдесят баксов за сеанс – и все равно умереть в одиночестве.
Бабуля Мэгги подняла левую руку и постучала по обручальному кольцу.
– У доктора Розена отлично получается выдавать замуж таких женщин, как ты. Вот увидишь! Я вышла замуж два года назад.
Мэгги было около шестидесяти пяти, а она ходила к доктору Розену с тех пор, как Джордж Буш был вице-президентом. Мысль о том, что придется ходить сюда десятилетиями, прежде чем я остепенюсь и заведу семью, едва ли могла меня утешить.
– Шесть месяцев, – произнесла я. – Если моя жизнь не станет лучше к июлю, я ухожу.
И плевать на пятилетний срок, который я начала отсчитывать со своего первого назначения. Я лечилась у доктора Розена три с половиной года, уже согласилась на три сеанса в неделю и тратила восемьсот долларов в месяц на терапию. Ставки выросли. Мне нужны были результаты.
– Угроза уйти – интересный способ строить доверие и близость, – ухмыльнулся Макс.
– Я прихожу сюда трижды в неделю…
– Как и я, – перебил Лорн.
– И я, – сказала Патрис.
– Да это настоящая секта! – все в ответ рассмеялись.
– Шесть месяцев, – повторила я.
– Из вторничной группы тоже уйдете? – полюбопытствовал доктор Розен.
– Да. Все или ничего. Шесть месяцев.
Тем вечером я сидела в кабинете. Солнце опустилось за горизонт. Я набрала в поисковой строке: «психотерапевты в Чикаго». Появился список ссылок. Психолог по имени Линда, аналитик по имени Фрэнсис, принимавший пациентов в том же здании, что и доктор Розен. Я попыталась представить, как звоню Линде или Фрэнсису, но никак не получалось. Слишком много нужно энергии, чтобы дать допуск новым людям. Яблоки. Глисты. Джереми. Стажер. Доктор Розен и первые две группы научили меня есть, спать и заниматься сексом. Я скучала бы по доктору Розену и его дурковатому смеху. Я скучала бы по вторничной команде. Первый сеанс в «продвинутой» группе никак не изменил мою жизнь, но я была обязана дать ей какое-то время. Обязана самой себе. Просто на всякий случай я поместила в закладки контактную информацию Линды и Фрэнсиса.
Новая жизнь с тремя групповыми сеансами в неделю: по понедельникам и вторникам я ходила в группы перед работой; по четвергам приезжала в середине дня. «Долгий обед» – так я это называла. Я работала с половины десятого утра до семи вечера, если не было проекта, который требовал задерживаться. По вечерам выключала компьютер и шла домой, в свою новую квартиру через улицу от Клэр, которая недавно заключила помолвку со Стивеном. Вместо того чтобы становиться третьей лишней в их жизни, я сняла квартиру с одной спальней в высотке на углу Кларк и Мейпл у Кэтрин, розеновской пациентки из пятничной женской группы. Хотя я скучала по обществу Клэр, мне было приятно валяться во всех углах нового дома и смотреть на закат из западных окон.
Доктор Розен рассматривал этот переезд в собственное жилье как свидетельство, что я освобождаю место для романтических отношений. Я прищурилась, когда он это сказал, боясь утратить скептицизм, прочный, как сланец, ради мимолетной, насквозь просвечивающей надежды. По выходным я ходила на встречи 12 шагов и проводила как минимум полдня в офисе, просматривая документы и доказывая (себе), что заслуживаю места в «Скаддене». В привычном фоновом шуме жизни я ждала, что вот-вот случится Большое Событие. Я ждала, что «продвинутая» группа, которая представлялась мне паяльной лампой, нацеленной прямо в мое сердце, сотворит волшебство. Но не было волшебства, искры не летели от голого пламени, не случалось форсированного усиления моей способности привязываться к людям. Было сидение в кругу, разговоры, слушание, чувствование – все то же, чем я занималась с самого начала лечения у доктора Розена.
Таймер, поставленный на шесть месяцев, размеренно тикал.
Кое-какие перемены, впрочем, наблюдались. Первой из них стало то, что я столкнулась со страшными запорами. Кишечник опорожнялся лишь раз в восемь дней, так что семь суток подряд я ходила с тупой пульсирующей болью в нижней части живота. Больно было сгибаться. Больно бегать. Больно чихать. Я ощущала себя более толстой, чем в самый «толстый» день в преддверии месячных. Пищеварительная система разладилась, как только я начала ходить в новую группу. Во мне ничто не двигалось. Если это единственный дар новой группы, мне он не нужен. Чтобы утешить себя, я пролистывала календарь до июля, как ребенок, считающий дни до Рождества, разве что не предвкушала явление жизнерадостного мужика в красном халате с подарками, а воображала, как завершу отношения с этим сказочником-терапевтом, который обещал, что я не умру в одиночестве. Когда я пожаловалась в понедельничной группе на запор, Макс не преминул напомнить доктору Розену о его легендарной диарее в конце восьмидесятых. Когда я спросила, что мне делать, Макс буркнул: «Может, если бы ты не поставила себе шестимесячный дедлайн, в тебе не было бы столько дерьма».
Утром по вторникам я рассказывала первой группе, что понятия не имею, что делать в новой группе. Я пыталась описать, каково это – не понимать, что делать со своими руками или голосом в течение девяноста минут подряд. Патрис покачала головой.
– Неправда, она прекрасно справляется.
– Мне вообще кажется, что никакая это не групповая терапия, – продолжала я. – Никто, за исключением Лорна, не приходит туда ни с какими проблемами. Они болтают, как старые приятели. Никто не знает о моих острицах, расстройстве пищевого поведения или о том, как я унизила себя с Джереми. Кажется, их вообще не волнует ничто, кроме того, что прямо сейчас маячит перед носом.
– И проблема в том, что…? – начал доктор Розен.
Проблема в том, что я отсиживала по двести семьдесят минут терапии каждую неделю и не ощущала никаких улучшений.
Во время понедельничных/четверговых сеансов я чувствовала себя случайным прохожим, который нечаянно забрел на сборище родственников, встретившихся после долгой разлуки. В каждом разговоре пульсировали слои истории, памяти, рассказов и отношений, к которым у меня не было доступа. Когда Макс или Лорн спрашивали, как у меня дела, я озвучивала самое насущное желание.
– Серьезно, как мне избавиться от этого запора?
– Пить много воды, – сказал доктор Розен. – Еще можно попробовать шелуху семян подорожника. Это активный ингредиент метамуцила.
Очевидно, теперь я платила по 800$ в месяц, чтобы мне рассказывали о действующих веществах в слабительном.
В понедельнично-четверговой группе доктор Розен не раздавал предписаний. Никто никому не звонил, чтобы обеспечить себе здоровый сон или обсудить фруктовое обжорство после ужина. Дважды в неделю мы по девяносто минут сидели в кругу и покушались на границы друг друга. Брэд рассказывал, как его лишили комиссионных на работе, а Макс пенял ему на патологическую одержимость деньгами. Патрис жаловалась на партнеров в своей практике, а доктор Розен винил ее в том, что она не признает собственный авторитет как самого старшего члена практики. Макс поворачивался ко мне и спрашивал, сколько месяцев осталось до моего ухода. Я игнорировала его и спрашивала доктора Розена, чем это мне помогает.
– Разумеется, это тебе помогает, – раздраженно вздохнул Макс.
– Но ничего не изменилось, если не считать работы кишечника.
– Чушь собачья! И знаешь что? – сказал Макс, повысив голос. – Кончай пытаться убедить нас, что ты жалкая! Просто прекрати. Это раздражает.
Никто не умел пристыдить так, как Макс. Когда он качал головой и вздыхал с отвращением, я чувствовала себя наказанной. Когда я смотрела на доктора Розена в поисках указаний или утешения, я видела лишь непроницаемую улыбку, поэтому переводила взгляд на пятно на ковре в форме Австралии.
Через пару минут доктор Розен повернулся ко мне.
– Почему вы не просите Макса назвать вам все причины, по которым вы не жалкая?
Грудь сдавило. В долю секунды перед тем, как последовать совету доктора Розена, я представила, как Макс повторяет те же мысли, которые гремели у меня в голове: Ты сама виновата в том, что одинока. Ты неизлечима. Ты жалка! Твердо упершись ступнями в пол, я прямо взглянула на Макса.
– Ну, так почему же я не жалкая?
Макс глянул на доктора Розена и проворчал:
– Опять на меня всю работу сваливают, – потом вздохнул и повернулся ко мне. – Ты – блестящий адвокат, который работает в одной из самых мощных фирм в этом городе. Ты добилась права ходить в продвинутую группу. Ты усердно трудишься, чтобы разобраться, в каких областях у тебя полный пипец и что тебе с ним делать. Ты не жалкая – ты злишься, что не получаешь всего того, ради чего упорно трудишься, а это лучше, чем все это «бедная я-а-а, нешчастная я-а-а», которое ты изображаешь, – сделал секундную паузу, и я затаила дыхание, подозревая, что он приберег главный калибр для последнего залпа. – Не делай этого, мать твою!
Я знала, что мне полагалось смотреть на Макса и дышать, но не могла. Кем я была бы, если бы видела себя так, как видел меня Макс?
Однажды мартовским днем я сидела за рабочим столом и ела изюм из пакетика – продолжая бороться с запором, – когда звякнуло оповещение рабочей почты. «Не хочешь сходить со мной в бар?» Это был Алекс, который жил на четыре этажа выше. Двумя днями раньше мы разговорились в лифте, когда оба направлялись в спортзал. Выяснилось, что он, как и я, был младшим юристом в крупной юридической фирме. Он выбрал беговую дорожку рядом с моей. Я наблюдала в зеркале, как работают его сухощавые жилистые ноги. Его физическая красота так сильно отвлекала меня, что пришлось перейти на велотренажеры.