– Фокусируйтесь лучше на моей личной жизни, приятель, – сказала я.
Тем вечером я ни с того ни с сего позвонила маме. Мы обычно разговаривали один-два раза в месяц, как правило, по воскресеньям, после того как они с папой возвращались с мессы. Я хотела рассказать о Германии, но первым, что слетело с непослушного языка, было выражение ужаса оттого, что со мной что-то серьезно не в порядке, что-то такое, что не дает мне иметь собственную семью.
– Мне так одиноко! – сказала я, впервые в своей взрослой жизни разражаясь слезами при матери. Мы никогда не обсуждали мою изоляцию от семьи или страхи перед смертью в одиночестве. Мой план был таков: пусть доктор Розен меня починит, и я покажу ей себя как дочь, у которой все не так уж плохо. Но при нынешнем темпе прогресса мы обе успели бы раньше умереть.
– Золотко, и мне так же казалось.
Я села на диван и вытерла нос рукавом. Насколько я знала, родители познакомились на волейбольной вечеринке, а все прочее – трое детей и краснокирпичный фермерский дом номер 6644 на Теккерей-авеню – как говорится, история. Невозможно, невозможно было представить мою мать – со стрижкой-бобом а-ля конец шестидесятых и работой кассиром в далласском банке по окончании колледжа – свернувшейся калачиком под одеялом, опасающейся смерти в одиночестве.
– Я была точь-в-точь такой, как ты. Все подруги выходили замуж и рожали детей, и я думала, что со мной этого никогда не случится. В двадцать шесть я все еще была не замужем, то есть по меркам 1970 года считалась практически старой девой. Казалось, я никому не нужна.
Так это что у меня, генетическое? Я ощутила странное воодушевление: может, это не целиком и полностью моя вина. Может, это не недостаток воображения, феминизма или силы воли. Это состояние уверенности, что со мной что-то не в порядке в области отношений, было у нас с матерью общим, так же как карие глаза и смертельный страх перед стоматологическими процедурами. Может, я могла бы перестать пытаться его перебороть. Может, я больше не обязана прятать от нее свою скорбь и растерянность. Я не была готова рассказать, что вернулась в терапию и хожу на три групповых сеанса в неделю, но поделиться какой-никакой эмоциональной правдой – это было облегчение.
– Ты хочешь, чтобы я приехала?
От этого предложения я разрыдалась еще пуще. Мне нужна была материнская забота, но мысль о том, что ей придется лететь в Чикаго через полстраны, была невыносима. Достаточно того, что она спросила и что я больше не обязана скрывать от нее свои самые большие страхи.
Немецкие автомагистрали мне увидеть так и не довелось. Как и немецкий суд. Что я день за днем видела в Германии, так это огромную, не оборудованную кондиционером комнату в безликом четырехэтажном офисном здании посреди чиста поля под Аугсбургом. Низкие звуки коровьего мычания радовали меня в моменты неожиданной тишины. Острый запах навоза тоже находил лазейки и проникал в рабочее помещение второго этажа, где юристы и помощники юристов из Германии, Чикаго и Атланты работали плечом к плечу за длинными столами. В офисе туалетная бумага была в дефиците, так что, если привык подтираться, надо было успеть уйти оттуда до трех часов дня.
Главным моментом дня был обед в служебной столовой, где роль главного продукта играла бурая мясная подлива. Ее подавали абсолютно ко всему – к основным блюдам, гарнирам, салатам. Была она бурой, вязкой, жирной и безвкусной.
Я ненавидела Германию. Я ненавидела работу. Я ненавидела жизнь.
Нет, я была благодарна за то, что мне было чем занять голову, но в мгновения затишья между рабочими задачами я смотрела на часы и вычисляла, который теперь час в Чикаго. Однажды вечером во вторник я воспользовалась офисным телефоном, чтобы позвонить Рори на сотовый, когда она была в группе. Она не ответила на звонок.
Тем вечером, одна в своем гостиничном номере, я рухнула на постель. Я рассчитывала на дорогое четырехзвездочное размещение, а по факту мы жили в немецкой версии La Quinta[48], только без ее дружелюбного персонала и Denny’s[49] по соседству. Вода в ду́ше еле теплилась. Я ностальгировала по родине, где хотя бы горячая вода была обжигающе горячей.
Единственное, что здесь можно было посмотреть по телевизору, – репортажи о бесчинствах разрушительного урагана Катрина – потрясающие кадры разлива бурых вод, оставшиеся без жилья люди, набившиеся в Супердоум в Новом Орлеане, – и жесткое немецкое порно. Обслуживание в номер оставалось последней надеждой. Заказанная мной «пицца» была доставлена в виде куска полурасплавленного белого сыра, плававшего поверх лужицы кетчупа на пресной лепешке. Я залезла под одеяло, все еще стуча зубами после еле теплого душа. Сон милосердно избавил меня от сознания.
Меньше чем через час меня разбудили звяканье стекла и приглушенный смех. Я подняла жалюзи и увидела, что прямо под моим окном находятся бассейн и открытый бар, где около десятка полностью обнаженных людей пьют и закусывают. Номер оказался «с видом на Schwaben Quellen» – что на немецком, по всей видимости, означало «есть шницели и пить пиво в чем мать родила».
Я набрала международного оператора и продиктовала телефонистке номер доктора Розена. Там вдали, за Атлантикой, он проводил последнюю группу на этот день и вскоре должен был проверить голосовую почту.
Би-ип.
– Перед моим номером пьянствуют голые люди. Я не могу этого вынести. Пожалуйста, позвоните мне. Пожалуйста!
Я оставила номер, по которому мне можно было перезвонить.
В два часа ночи по немецкому времени – в семь по чикагскому – я смирилась с правдой: доктор Розен не перезвонит. Я завернулась в кокон из колючего одеяла и закрыла глаза. Как он смеет меня бросать?! Потом выпуталась из него и попросила международного оператора снова меня соединить.
Би-ип.
– Покажите мне клятую статью в «Журнале американской медицинской ассоциации», где сказано, что врачи не имеют права помогать пациентам по международной телефонной связи! Вам что, жалко потратить пять минут времени, чтобы убедить меня, что вы все еще существуете? Я оплатила бы вам расходы, вы же знаете! Козел!
Я бросила трубку. Да пошел он на хер! После всех денег, времени и доверия, которые я добровольно отдавала ему, – ничего взамен?
В пятницу в аугсбургском конференц-зале Джек попросил тех, кто хочет отправиться домой, поднять руки. Собиравшиеся лететь должны были провести брифинг для рабочей группы в Чикаго, а потом вернуться в Германию на следующей неделе. Большинство младших юристов решили остаться ради баров на выходных, пивных и Шварцвальда. До Октоберфеста оставались считаные дни. Моя рука взметнулась в воздух, как ракета. Отправьте меня домой!
Я приехала в аэропорт на три часа раньше, чем нужно, но рейс, который должен был доставить меня из Аугсбурга во Франкфурт, отменили. Чопорная женщина за стойкой United Airlines предложила лететь на следующий день. Я покачала головой. Нет! Я купила билет на поезд до Франкфурта; забронировала билет на более поздний рейс до Чикаго. Если даже придется проползти ползком всю Германию, я поеду домой.
Часом позже я, не поднимая глаз, протянула кондуктору билет.
Решение было принято: когда снова приду в группу, расстанусь с доктором Розеном. Мои обида и гнев не были жаркими и пламенными. Они были холодны и остры.
Решение принято. Контракт подписан. Дверь заперта. Если все равно суждено тонуть, пусть мои ноги коснутся дна. Доктор Розен доказал, что не способен заботиться обо мне, когда я больше всего нуждалась в нем, так что больше не хочу быть на его попечении. Обращусь к Линде или Фрэнсису. Найду настоящего терапевта. Такого, которому будет не насрать на меня.
Я угнездилась у окна поезда, не глядя на проплывавшую мимо немецкую глубинку. К этому времени мне должно было стать лучше. Никто другой после стольких лет лечения не мог похвастаться столь же мизерным прогрессом. Другие люди приходили в группу – и им становилось лучше. Карьеры росли в многообещающих новых направлениях. Они выплачивали долги. Дети оканчивали школы и поступали в колледжи свободных искусств. Они съезжались с новыми бойфрендами. Вступали в брак. Рожали детей.
А еще была я. Отношения по-прежнему утекали из рук, сколько бы групп я ни посещала. Чертова дура! Может, доктор Розен злился на меня, потому что я испортила его послужной список. Я была той темной лошадкой, от которой ждали победы, но она не смогла чисто взять препятствие. Кто-то подстрелил меня. Я вернулась к тому, чем была до первого звонка доктору Розену, только теперь мне было еще хуже, потому что я научилась чувствовать намного больше. Все эти одно-двухсложные (в основном) слова. Гнев. Боль. Одиночество. Стыд.
Я вытащила «блэкберри», чтобы дать кому-нибудь знать, что прибуду в Чикаго на шесть часов позже расчетного времени. Но кому? Я могла бы сообщить родителям, что еду поездом, а не лечу самолетом, но мысль об этом заставляла меня чувствовать себя тридцатилетней неудачницей. Кому какая разница, где я нахожусь в эту самую минуту? Никому. Абсолютно.
Я набрала сообщение доктору Розену: «Мне очень жаль. Я правда старалась. Клянусь».
В понедельник я в течение часа двадцати пяти минут из полутора не произнесла ни слова. Похоже, все поняли, что меня лучше не трогать. Я чувствовала, что Макс и Бабуля Мэгги смотрят на меня, но ничего не говорили. Мне не хватало энергии, чтобы расстаться с доктором Розеном. Для этого потребовалось слишком много слов, слишком длительная дискуссия. Что ж, значит, буду плыть, пока голова не скроется под водой.
– На следующей неделе меня не будет, – сказала Патрис без пяти девять. – Конференция в Сан-Франциско.
Доктор Розен вытащил голубой блокнот для записи пациентов, который носил в кармане – он делал так всегда в тех случаях, когда кто-нибудь объявлял, что не придет в группу. Как-то раз я спросила, почему он каждый раз записывает отсутствующих, и он ответил, мол, это потому, что ему небезразлично, где мы. Я вспомнила то время, когда мне в это верилось.