Прощайте, прошептала я, а потом пошла, села к ноутбуку и стала просматривать мебельные магазины, ища новую кровать. Мне нравился этот символизм – новая кровать для новой главы жизни, что бы она ни содержала. Даже если бы содержала только меня.
Клик. Клик. Клик.
И вот я стала новоявленной владелицей кровати с изголовьем, тяжелого, резного чудовища из светлого дуба, которое должны были доставить через две недели. Теплый порыв победного чувства заставил меня вскинуть в воздух кулак. Я мечтала об этой кровати для моей помолвленной младшей кузины в ту ночь, когда расчленила медвежонка доктора Розена, но теперь захотелось ее себе.
Неделю спустя я дала себе задание – говорить «да» на любое приглашение об общении. И точка. Без всяких критериев.
Должно быть, молва о моем новом зароке распространилась каким-то космическим чудом, поскольку приглашения посыпались градом. Хочу ли я пойти на концерт кантри-группы, о которой слыхом не слыхивала, с коллегой с работы? Хочу ли я сопроводить Нэн в магазин, ей нужно купить дилдо на замену? Как насчет посмотреть черно-белый фильм Престона Стерджиса в старом банке, превращенном в кинотеатр, в десяти милях к западу от Чикаго? Да, да, да. Я участвую. Я жива. Я существую.
В День президентов – февральским морозным утром – я проснулась в мареве стыда и гнева. Руки сжались в кулаки, в голове стучал пульс.
Вот оно. Вот где я сорвалась с уступа. Мы с Брэндоном должны были ехать в Нью-Гэмпшир на свадьбу – если бы остались вместе, там бы сейчас и были. Брэндон, наверное, повез туда Марси, и они занимаются сейчас… чем там можно заниматься, в Нью-Гэмпшире в середине февраля? Собирать кленовый сок для сиропа? Заниматься подледным ловом? Трахаться у костра? Передо мной тянулся пустой день: офис закрыт, а у меня никаких планов, кроме группы. Приближающиеся выходные и праздники всегда были моей погибелью. Я едва могла дышать. Чтобы отделаться от отчаяния, я зашнуровала кроссовки и вышла на улицу.
Небо еще было чернильно-серым, температура колебалась в районе минус двенадцати. Корка льда затянула тротуары, так что я побежала по проезжей части. Воздух был таким холодным и разреженным, что на дыхание требовались дополнительные усилия. К тому времени как я добралась до тропы вдоль озера, солнце уже вставало над полузамерзшей водой. С каждым шагом дыхание вырывалось облачком белого пара. Эта пробежка граничила с самобичеванием – со всех сторон меня окружал замороженный мир – но я решила: если в ближайшие две минуты увижу еще одного бегуна, то продолжу бежать. Если нет, сяду в такси и посижу в кофейне за углом от офиса доктора Розена, пока не настанет время идти в группу.
В полумиле перед собой я заметила одинокую бегунью в зеленой куртке и последовала за ней, как за Полярной звездой.
Левая нога, правая нога, вдох.
Левая нога, правая нога, выдох.
Вперед, за зеленой курткой. На зеленый свет. Давай, давай, давай!
Когда солнце полностью выкатилось из-за горизонта, я остановилась посмотреть, как пылающий, дерзкий кулак возносится из озера Мичиган. И в ответ ему вскинула свой. Поворачивая за поворот, где Уокер-драйв встречается с Лейк-Шор-Драйв, я остановилась, уперлась руками в колени, стараясь замедлить дыхание. Что-то происходило. Все мое тело казалось необъяснимо теплым – изнутри.
Потом, глядя на этот кулак, сотканный из света, я услышала голос. «С тобой все хорошо». Я обернулась через плечо. Никого. Чей это голос?
Ни разу в жизни мне не приходила в голову такая бунтарская мысль: что я хороша как раз такая, какая есть, даже без «спутника», любовника, возможного кавалера, возлюбленного, партнера, собственной семьи, сияющего будущего, наполненного людьми, которые по-настоящему меня знают.
Нос начал леденеть, так что надо продолжать бег. Мой темп вырос вдвое. Скорость спокойной капитуляции. Со мной все хорошо, со мной все хорошо, со мной все хорошо – с каждым ударом сильно бьющегося сердца. Это было откровение. И не последнее. Моя «хорошесть» не принадлежала Брэндону – равно как и никому другому. Даже доктору Розену. Он не мог сделать меня «хорошей». Все, что он мог сделать, – это являться на сеансы и свидетельствовать все безумные выходки, которые составляли мою личную жизнь, предлагать подержать меня, когда боль грозила меня сломать. Со мной было все хорошо – или достаточно хорошо – впервые за всю жизнь. Потому что я так сказала.
Я не собиралась рассказывать об этих мыслях в группе, потому что думала, что они временные. Но потом это случилось посреди сеанса. Лорн зачитывал последний судебный приказ, связанный с его борьбой за опеку, и это чувство накатило на меня снова – ощущение «хорошести» прямо здесь, прямо сейчас.
– Слушайте все, со мной кое-что случилось!
Патрис коснулась моей щеки тыльной стороной руки.
– Да ты вся промерзла!
– Мне явилось откровение, но его трудно описать. Словно кто-то говорил со мной, но этим кем-то была я. Я сказала себе, что со мной все хорошо. Типа прямо сейчас, в эту самую секунду, со мной все хорошо.
Лицо доктора Розена расплылось в умиленной улыбке.
– Даже если Большие Отношения в моей жизни так и не появятся, – продолжала я, – даже если мне придется усыновить ребенка и быть матерью-одиночкой, и даже если я отныне и впредь буду влюбляться безответно – со мной все хорошо. Я могу жить и ходить на работу. И я могу приходить сюда.
Доктор Розен наклонился в мою сторону.
– Мы все любим вас такой – точно такой, какая вы есть, – уже очень давно.
Они всегда любили меня. Как и моя вторничная группа. Они не отказывались от меня, даже когда я бушевала, взрывала бомбы жалости к себе, ныла, сопливилась, скандалила и монополизировала сеансы своими злоключениями. Я не умерла бы в одиночестве. Эти люди окружали бы меня на смертном одре. Они помогли бы моей семье спланировать достойные похороны. Они говорили бы обо мне добрые слова и объясняли бы присутствие Младенца Иеремии моей растерянной, скорбящей матери.
Я визуализировала свое сердце и увидела насечки от каждого группового сеанса, в котором участвовала, от каждого мужчины, с которым встречалась, от каждой перебранки с доктором Розеном или с кем-то из одногруппников.
Каждое «да пошли вы» доктору Розену было зарубкой. Каждое визгливое послание на автоответчике, каждая буйная истерика во время сеанса, каждое драматическое выдирание волос и каждая разбитая тарелка. Зарубки, разрезы, вдавлины, сколы, трещины, борозды. Мое сердце – беспорядочная, рыхлая штуковина – получало насечки с каждой попыткой, с каждым новым промахом, с каждым броском к другим людям, к тем, что любили меня в ответ, и к тем, кто не любил.
К своей политике говорить «да» я добавила еще одно: начала точно выражать свои желания, говоря с другими людьми, тем самым заглаживая вину перед собой за то, что была безгласной с Брэндоном. Я больше никогда не предам себя в сексуальной ситуации. Но, чтобы сдержать эту клятву, пришлось начать высказываться в несексуальных ситуациях. Хочу пообщаться в эти выходные, писала я друзьям вместо более безопасно-нейтрального «хорошо бы пообщаться». Когда коллега Анна ответила предложением посмотреть концерт Rusted Root в Доме блюза, я заполнила пустой квадратик календаря. Мой голос, распространявшийся в пустоте, начал формировать мою жизнь.
Потом я написала другое письмо. Мы тут компанией собираемся на концерт, и я хочу, чтобы ты тоже пришел. Нажала кнопку «отправить» и рассмеялась. Неужели я действительно только что отправила письмо Джону?! Джон был тем коллегой из «Скаддена», которого я использовала, чтобы проверить Брэндона. Это письмо было тренировкой для умения подавать голос. Прямо перед тем как отправить его, я улыбнулась этой строке: Я хочу, чтобы ты пришел. Я никогда прежде не говорила этого ни одному мужчине.
У меня не было никаких скрытых матримониальных планов, никакой тайной надежды, что у нас с Джоном может что-то получиться. Просто его имя вдруг всплыло в голове. Нажав кнопку «отправить», я вернулась к работе. И никаких компульсивных проверок почты в поисках ответа. Честно говоря, мне было все равно, пойдет он с нами или нет.
После того как я осенью не пошла на ужин с Джоном, мне казалось, что больше он не захочет со мной связываться. Но за шесть недель до того, как мы с Брэндоном расстались, предложил лишний билет на «Турандот» Пуччини в театре «Лирик-Опера». Когда я рассказала об этом Брэндону, он, разумеется, остался невозмутим. В тот раз я его не проверяла – мы уже побывали на бранче в «Пенинсуле». Но потом, за три дня до того, как я должна была идти в театр с Джоном, Брэндон позвонил мне на работу и спросил, есть ли у меня планы на вечер. Была среда в заснеженной мертвой зоне начала января – все мои планы заканчивались тем, чтобы закуклиться во фланель и проклинать особенности чикагского климата. Он спросил, хочу ли я сегодня сходить на «Турандот». По сезонным абонементам его родителей. Четвертый ряд партера в самом центре. В типичной для нас дисфункциональной манере ни я, ни он не упомянули, что в воскресенье я собралась на ту же оперу с Джоном. Я улыбалась все время, пока мы разговаривали, потому что Брэндон продемонстрировал, что неравнодушен ко мне. К нам. Может быть, он почуял некоторую угрозу со стороны Джона.
Три дня спустя я слушала ту же оперу со второго яруса балкона с Джоном и двумя его друзьями. После спектакля друг Джона, Майкл, развез нас всех по домам; плеер в машине гремел арией Nessun dorma. Сидя на заднем сиденье, я слушала, как Майкл и Джон обсуждали лучшие кафе-кондитерские Чикаго. Весь вечер я думала о том, что Джон привлекательнее, чем мне помнилось, но потом мелькнула мысль, что он, возможно, гей.
Приглашать потенциального гея присоединиться к компании, идущей на концерт: риск невелик.
С удовольствием пойду на концерт. Дай знать, в какое время.
За шесть часов до концерта я пришла в группу в поганом настроении. Принятие моей новой жизни – в такой форме, какую выбрала я, – отнимало немало сил и денег. Билеты на концерт, новая кровать, суши-обеды на меня одну… все это стоило недешево. Я так устала от всего этого, я была разочарована! Я орала на доктора Розена. Было много «да пошли вы» и «это не помогает». И еще «почему вы никак не можете признать, что не способны мне помочь?» Ничему из того, что говорили доктор Розен или мои одногруппники, не удавалось пробиться ко мне. В голове грохотала единственная мысль: