– Я хочу двигаться дальше. С тобой.
Он говорил слова, которых я прежде не слышала ни от одного мужчины: «помолвка», и «уверен», и «вместе», и «будущее». Я придерживала рукой скакавшее галопом сердце.
Одним мартовским утром я вошла в групповую комнату, опоздав на пару минут, и села на пустое место справа от доктора Розена. Я сидела тихонько, стараясь не слишком жестикулировать, не привлекая внимания к левой руке.
– Прошу прощения, я почти ослеплен кольцом на пальчике Кристи, – сказал доктор Розен, так и не дождавшись, пока я заговорю сама. Смеясь, я вскочила с места и закружилась по комнате, суя каждому свою руку под самый нос.
– Не слишком крупные, не слишком мелкие, – одобрительно заметил Макс.
Патрис сцапала мою руку и поднесла ближе к окну, чтобы рассмотреть кольцо в солнечном свете.
Бабуля Мэгги просияла.
– Я так и знала, детка!
Я всегда была равнодушна к украшениям, но это кольцо значило намного больше, чем камни. Мы с Джоном придумали дизайн вместе. Самый крупный камень был в серединке, с обеих сторон обрамляли еще три. Большой камень символизировал нас с Джоном; три меньших – доктора Розена и мои группы. Эти три меньших камня были фундаментом моей жизни. Они познакомили меня с самой собой, с моими аппетитами, яростью, ужасом, удовольствием, голосом. Они сделали меня настоящим человеком. Без них не было бы «нас с Джоном». Каждый день супружеской жизни будет данью уважения той работе, которую я проделала в группе, и я не могла отделить романтические отношения от многих часов, проведенных в группе, развиваясь и врастая в свою жизнь.
– Не могу поверить, что Джон тебя терпит! – сказал Лорн, подмигивая. – Молодец, что нашла себе мужчину, которому не нужно каждую ночь тебя переворачивать.
Доктор Розен охал и ахал над кольцом и сказал сердечное мазл тов, которое легло мне на душу как благословение. С этим мазл тов я была готова примириться так же, как не могла принять его другое мазл тов – по поводу моего места в студенческом рейтинге семь лет назад, когда впервые пришла на прием. Теперь я знала, что доктор Розен любит меня и что я заслуживаю его похвалы и всего, чем бы ни был этот «мазл». Но я жаждала большего. Открытого благословения. Не разрешения, а освящения. Я посмотрела на него и сказала:
– Мне нужно от вас кое-что большее.
– А что у вас на уме?
– Пока точно не знаю.
– Поговорите об этом в группах – и посмотрим, не станет ли яснее.
Доктор Розен встретил нас в дверях своего аккуратного белого таунхауса в джинсах и коричневых сандалиях, из которых торчали пальцы. Полагается ли пациентке видеть босые ноги терапевта? Я решила, что нет, и перенесла внимание на светлую кухню. Но потом ощутила, что голова практически раскалывается от боли – свирепой стрессовой мигрени, вызванной пониманием, что мне предстоит ужин с женихом в доме моего терапевта. Меня начало слегка подташнивать еще в пути, когда Джон вел машину к тихому пригородному поселку доктора Розена, но теперь единственное, чего хотелось, – это холодный компресс и пару таблеток обезболивающего. Я сжала руку Джона и попыталась успокоить нервы. Ужинать в доме терапевта – совершенно естественно. Я вручила жене доктора Розена букет светло-розовых пионов, она понюхала их и сказала, что это ее любимые.
– Можно мне воспользоваться вашей ванной? – спросила я, не потому что мне было очень надо, а потому что была не готова к светской беседе о телефонных приложениях с мужчиной, за которого планировала выйти замуж, и мужчиной, который был свидетелем множества моих истерик и вдохновленных острицами монологов. Я села на унитаз и стала массировать виски, силой воли пытаясь заставить боль в черепе рассеяться. Я сосчитала число квадратиков туалетной бумаги, которыми воспользовалась (шесть) и нажатий на диспенсер жидкого мыла (три). От соблазна распахнуть дверцу аптечки и посмотреть, что там, у меня начали зудеть пальцы, но понимание, что придется признаваться в своем любопытстве на следующей неделе в группе, помогло воздержаться.
Когда я шла через гостиную на обратном пути в кухню, мне хотелось рассмотреть книги на полках, фотографии в рамках, цацки на кофейном столике, но было слишком страшно.
Не положено разглядывать личную собственность терапевта. К тому же, а вдруг я увижу что-то не вполне благопристойное, типа романов Николаса Спаркса или фотографий, на которых доктор Розен с женой позируют с Гуфи во время диснеевского круиза?
К счастью, его жена пригласила нас за стол. Она говорила с сильным русским акцентом и тепло улыбалась. Между нашими с Джоном тарелками стоял подарок в оберточной бумаге. «Откройте», – с улыбкой сказал доктор Розен. Джон развернул бумагу и вынул из нее белую кафельную плитку с пестрыми рисованными цветами и надписью Shalom Y’all. Они наткнулись на нее во время недавней поездки в Израиль, и им понравилось то, что она прославляла наши корни с обеих сторон: техасские и еврейские. Я просто не нашла слов – могла только смотреть на надпись, проникаясь тем фактом, что, когда доктор Розен путешествует по свету, он все равно продолжает держать меня в своих мыслях. Меня и Джона.
Доктор Розен зажег две свечи и произнес молитву на иврите. Потом, как мы и договорились в группе, возложил обе ладони мне на голову и прочел иудейское благословение, которое читают над ребенком. Вес его руки на голове прекратил пульсацию головной боли, но стоило ему перейти к Джону, как боль с ревом вернулась. Когда доктор Розен произносил молитву над головой Джона, на глазах у моего жениха показались слезы, а глядя на него, прослезилась и я.
Жена доктора Розена извинилась за то, что для пастернака сейчас не сезон. Я взглянула на доктора Розена, который улыбался. Неделю назад в группе он спросил, какие продукты мои любимые, и в ответ я расплакалась. Продукты-то вспоминались, но слова не шли, застряв в голове картинками.
Помню, начиная выздоравливать от булимии, я стала соблюдать десятки правил, чтобы снова не скатиться к обжорству и принудительному очищению желудка. Я не употребляла сахар, муку, пшеницу, бананы, мед и картофель. Я не ела между трапезами и после девяти вечера. Я никогда не брала добавку и никогда не ела стоя. Вскоре после того как началось выздоровление, мы с родителями поехали из Далласа в Батон-Руж, где брату должны были вручать диплом об окончании колледжа, и папа остановился на обед в Lea’s Lunchroom в Леконте – любимой кондитерской родителей. Единственными блюдами в меню были сэндвичи с вяленной в меду ветчиной и четыре вида пирогов. Я спросила официантку, можно ли взять нарезанный латук, который они добавляли в сэндвичи, и приготовить салат. Невозможно, ответила она. Умирая от голода, я заказала два сэндвича с ветчиной, съела салат из них с солью и перцем, а ветчину и хлеб не тронула. Моя тарелка напоминала место кровавого преступления. Я смотрела, как родители ели свои сэндвичи с ветчиной и два куска пирога на двоих: один шоколадный, а другой лимонный. Я не знала, как попросить их повезти меня в какое-нибудь место, где есть еда, которую я смогу съесть. Я не знала, как объяснить свою убежденность, что только соблюдение правил питания позволяет мне остаться в живых. Все, что я могла, – сидеть на стуле и глупо улыбаться, пока пустой желудок рычал и умолял меня взять вилку и наколоть на нее кусок пирога.
В группе доктор Розен применял ко мне метафоры, связанные с едой, с самого первого дня. Но этот ужин в его доме метафорой не был: доктор Розен и его жена кормили и благословляли нас с Джоном. Он хотел накормить меня именно так, как хотела я. Моими любимыми продуктами. Наконец, Рори посоветовала закрыть глаза и выкрикнуть их названия. Я зажмурилась, вжала кулаки в глазницы и прошептала:
– Пастернак. Манго. Лосось. Картофель.
Жена доктора Розена подала ярко-оранжевый морковный суп с горкой тающей сметаны в центре тарелок. Я повозила ложкой по кругу, и сметана растворилась. Вкус у супа был насыщенный и земляной. Доктор Розен перечислял все ингредиенты в каждом блюде, несмотря на то что к тому времени я отказалась от почти всех пищевых правил. Лосось был идеально розовым, а в картофеле ощущался привкус розмарина и соли. Унося посуду в кухню, после того как мы поели, доктор Розен и его жена тихонько переговаривались на языке, который на слух казался наполовину русским, наполовину ивритом.
Ни единого слова, произнесенного мной за этот вечер, я не помню, хотя наверняка что-то говорила. Я вся превратилась в ощущения. Пульсирующая головная боль. Оттенки вкуса на моем языке. Рука Джона на колене. Ощущение, что хочется плакать – просто потому что такой чудесный вечер, вкусная еда, невероятное событие. Я помню, как мне казалось, будто жена доктора Розена в доме главная, она командовала мужу, где искать серебряные ложечки для чая и нож для сыра. Какой восторг – смотреть, как кто-то командует доктором Розеном! Мне уже не терпелось рассказать об этом Максу.
На десерт доктор Розен выставил в центр стола разделочную доску с несколькими видами твердых сыров, виноградом и вяленой вишней. Я забросила в рот виноградину. Ее скользкая сладость отодвинула головную боль на целый сантиметр. Последние лучи солнца струились в окно, отбрасывая на стол тени. Доктор Розен сказал, что иногда на своем заднем дворе, поросшем лесом, они видят оленей. Тело ныло от сытости. Я приняла в себя столько всего; я была готова ехать домой.
На обратном пути из пригорода в Чикаго я откинула спинку кресла и включила кондиционер, направив потоки воздуха себе в лицо. И проплакала весь путь до города. Джон держал меня за руку.
– Неужели это происходит на самом деле? – плакала я. Джон сжимал мою руку крепче.
– Откуда ты такой взялся? – снова плакала я.
Километр за километром я плакала. Чувства изливались из меня.
– Я не могу поверить, что это все происходит на самом деле. Как я сюда попала?