Гарретт постоял там с минуту в пороховом дыму, глядя на кожу, мясо и раздробленные кости, которые прежде были моей семьей и парнем, которого я полюбила. Мой мозг обитал где-то далеко-далеко, но я смогла привлечь его внимание, сгибая левую руку в запястье и совершая ею круговые движения. Наконец Гарретт повернулся.
– Твою мать, – выдохнул он, глядя на меня. Потом он вышел и выпустил оставшиеся патроны в тело Рикки. Потом по рации вызвал всю поддержку, какую можно найти в утро Рождества.
Меня напичкали болеутоляющими и только после этого спилили рога и отвезли меня в больницу. Почти два дня я была без сознания. Все это время Гарретт не отходил от меня.
Я пришла в себя – не могла и дальше лежать на спине – боли были такие сильные, я даже не представляла, что такие возможны. Даже ногти на пальцах ног у меня болели. Гарретт приносил мне новости и обновления, он приносил мне цветы, он солгал, сказав, что на мне была футболка, когда он меня нашел. Незамужние девушки, развлекающиеся топлес со своими бойфрендами, вряд ли вызвали бы к себе сочувствие в Юте в те времена[43]. А Гарретт хотел, чтобы все видели во мне чистую, невинную жертву.
Он сидел рядом со мной на моей первой пресс-конференции – на этой пресс-конференции я упала лицом на стол и меня вырвало. Он вместо меня рассказал мою историю. А в той части, где задавали вопросы, я сидела рядом с ним и улыбалась, а когда мне стали задавать вопросы, я ответила, что он «мой герой», что он «мое всё», что он «мой рыцарь в сияющих доспехах». Так оно и было. В то время между мной и вопиющим безумием стоял только Гарретт П. Кэннон.
И чему ж тут удивляться, что я в него влюбилась?
На протяжении двух лет я была счастливой маленькой идиоткой, которая делала то, что ей говорили. Я оставила все случившееся в прошлом. Я старалась забыть обо всем.
– Зачем жить в прошлом? – чирикала я, отважно улыбаясь.
Кого-нибудь лучше моих приемных родителей я и пожелать себе не могла. К следующему Рождеству им почти удалось меня убедить, что все идет нормально. Мы брали напрокат фильмы, катались на коньках, сидели дома и долго-долго играли в «Монополию», готовили изысканные блюда – все что угодно для того, чтобы я забыла о Рикки.
На следующее Рождество я дала Майку и Лиз разрешение попробовать какие-нибудь рождественские украшения и втайне пришла в гораздо больший восторг, чем ожидала, когда увидела в общей комнате подарки в обертках с моим именем. И я позволила себе уверовать, что все снова будет нормально. Что Майк и Лиз помогут мне зажить обычной жизнью. Я не брала в расчет Билли, младшего брата Рикки. Никто не брал.
Билли отбывал срок в закрытой палате психиатрической больницы за нападение на соседа из-за ссоры, в которой они никак не могли договориться, в какой день кто выставляет бачок с мусором, а в том, что случилось с его старшим братом, он обвинял меня. Когда подошло Рождество, он решил, что должен дать мне знать, какого он мнения обо мне. Он достал где-то костюм Санты и задушил своего соседа по палате, а потом принялся стрелять в помещении приемного покоя, где убил двоих, оба были полицейскими. Конечно, когда люди поняли, чей он брат, все перешли в режим полной боевой готовности. Мне отчаянно нужно было связаться с Гарреттом, но он давал интервью прессе, говорил, что ему следует проявлять крайнюю осторожность, глядя в бездну, потому что бездна тоже смотрит на него.
Но он нашел время отправить к дому моих приемных родителей полицейских на дежурство. Общим числом четыре, и все несли дежурство на улице у входных дверей. А потому Билли вошел в заднюю дверь. Первой убил Лиз, а потом – Майка.
Я была слишком испугана, чтобы двигаться, чтобы бежать, и мои шрамы пульсировали, как свежие раны, в течение всех тех трех часов, что он держал меня в кухне. Поначалу он бил меня, когда я производила какой-нибудь звук. Потом он стал меня бить ради удовольствия. Он использовал литой дверной стопор с фигуркой кошки – он так нравился Лиз. Он так покалечил мне череп на затылке, что врачам пришлось ставить туда металлическую пластину. В те несколько раз, что мне приходилось летать на самолете, металлодетектор не пропускал меня.
Я уверена, он и меня бы убил, если бы один из копов не позвонил в дверь, потому что ему понадобилось в туалет. Билли застрелил его и удрал через заднюю дверь. Они его потом искали двадцать четыре часа. Гарретт пристрелил его ровно в 3:14 дождливой рождественской ночью, потом тащил его, истекающего кровью, бросил на заднее сиденье патрульной машины. На сей раз курс лечения был короче. К этому времени Гарретт понял, что, когда речь заходит о коммерческих сделках, живой убийца лучше мертвого.
И опять Гарретт ждал, когда меня выпишут из хирургии, и был готов принять благодарности за спасение меня во второй раз. Прежде я готова была целовать землю, по которой он ходил. Это была какая-то щенячья любовь. Теперь мне уже стукнуло восемнадцать, и он в благодарность хотел кое-чего побольше, чем щенка. В первый раз мы занимались сексом в моей больничной палате. Он был на двадцать три года старше меня. Меня это не беспокоило.
У него были жена и дети, но я, оставаясь одна, звонила ему домой вся в слезах и умоляла прийти и защитить меня. Гарретт сказал жене, что его образ запечатлелся во мне, как образ мамы-утки у утенка. До брака с Гарреттом она успела побывать замужем. Ее первый муж сел в тюрьму за убийство ее брата. Она не относилась к тем женщинам, которые задают слишком много вопросов.
В течение двух лет Гарретт был для меня всем. Он регулировал мое общение с прессой, вел мои контракты, ходил на все мои встречи, а я делала все, что он хотел. Я чувствовала себя окруженной заботой и защитой. Я даже не отдавала себе отчета в том, как много он получает от связи со мной.
В то время поездка со мной в Лос-Анджелес на первый фильм «Колокола смерти» была для него крупным делом. Продюсерам требовалась какая-нибудь хитрость, чтобы люди заметили их помоечное творение, а я была глупа и поверила Гарретту, когда он сказал, что это пойдет мне на пользу. Мне и в голову не приходило спросить, сколько они платят ему. В последнюю минуту у меня случилась паническая атака, я не выдержала и уехала назад в Американ-Форк. Он сказал, что ничуть не возражает против того, что я сорвала его сделку, но после того случая стал все реже звонить мне, а потом вообще перестал ко мне приходить, а спустя еще какое-то время совсем забыл про меня, и я долгое, долгое время каждый вечер плакала до изнеможения, пока не засыпала.
Я думала, что Гарретт оставил меня, но в конечном счете поняла, что всегда была одна. Я сделала все, что они просили меня сделать, но это случилось опять. Никто не мог обеспечить мою безопасность. Никто не приглядывал за мной. Обеспечить мою безопасность могла только я сама. И я взялась за это дело.
Иногда я целый год живу с мыслью, что всё – та история исчерпала себя. Но в глубине души я знаю, что заслуживаю тюрьмы. В глубине души я знаю, что заслуживаю ада.
Особенно теперь, когда у них есть письма и все остальные знают это.
* Доктор Кэрол Эллиотт, частные замечания по результатам общения с Линнетт Таркингтон, май 2002
Группа поддержки последней девушки XII: Обреченность
Здесь холодно. Центральная система кондиционирования пробирает меня до мозга костей. Никто со мной не разговаривает. Никто не говорит мне, что происходит. Вместо этого они клейкой лентой прикрепляют мои письма к стеклянной стене, чтобы я могла прочесть все до последней строчки. Это ксерокопии, но я все же вижу те предложения, которые сама писала на моих собственных бланках «Холли Хобби»[45] с завитками роз на полях.
Два раза меня выводят из камеры. Один раз для фотографирования. Один раз для холодного душа. В обоих случаях по возвращении вся прозрачная стена обклеена моими письмами. Я изо всех сил стараюсь не смотреть на них.
Три раза в день дверь моей камеры открывается, и полицейский приносит поставленные один на другой подносы с высокими бортами, он опускает их на пол моей камеры со всей церемониальностью собаки, присевшей посрать. Я веду отсчет времени по этим визитам. Они происходят каждые пять часов, начиная с восьми утра.
Где-то там моя бумажная продукция пропускается через пищеварительный тракт системы правоохранения. И вскоре дверь моей камеры откроется, но поведут меня не в душ, а в зал судебных заседаний, где мне в обмен на освобождение до суда установят неподъемную для меня сумму залога. После этого меня до суда из КПЗ переведут в общую зону, где какая-нибудь безнадежная помешанная, жаждущая славы, прикончит меня заточенной зубочисткой. Ей, возможно, удастся продать онлайн за пару сотен баксов орудие преступления, которым она убила последнюю девушку. Даже орудие преступления, которым была убита не вполне последняя девушка вроде меня.
И я заслуживаю этого.
Они всегда так обо мне говорили: я – не настоящая последняя девушка. Все остальные в группе оказывали сопротивление и убили своих монстров, а вот я? Я висела на этих рогах, как кусок мяса. Я просто лежала на линолеуме пола, пока мне молотили по голове. Я никого не спасла. Спасли меня. И сделал это Гарретт П. Кэннон.
Приходит какой-то коп, приносит подносы на ланч: банан, яблоко, два ломтика белого хлеба, два ломтика болонской колбасы, пакетик с майонезом, два сахарных печенья и фруктовый пунш. Пока я ем яблоко, на меня выпрыгивают фразы из моих писем.
«…жаль, что тебя нет здесь, мы могли бы бежать вместе…»
«…как твоя шоу-карьера, ты похож на что-то из того, что я видела прежде…»
«…ты слушал новый альбом “Металлики”…»
Я помню, как я была счастлива в выпускных классах, но эти письма рассказывают другую историю.
«…отец ведет себя так, будто мы подозреваемые, а он только и ждет, когда мы совершим хоть одну ошибку, чтобы отправить нас в тюрьму…»