– Вы пишете об этом в вашей книге! – говорит она. – Как вы можете приходить ко мне с группой, имея столь низкое мнение обо мне? Смеясь надо мной за моей спиной? Почему вы меня ненавидите?
Все мои слова возвращаются, чтобы ранить меня. Письма. Эта книга. Все, что я когда-то написала, становится оружием против меня. Все, о чем я когда-либо думала, возвращается ко мне болью. Кто тот человек, который знал, как скоординировать все это, который знал про все наши страхи, который знал, как искалечить нас психологически?
Я поднимаю глаза и вижу, что доктор Кэрол смотрит на меня через исцарапанное искусственное стекло.
– За что? – спрашивает она. – Я хочу знать, за что.
– Я не знаю, – отвечаю я.
– Вы теперь должны держаться от нас подальше. С этого момента я не хочу вас знать.
И тут я понимаю. Это как-то связано с ее реакцией. Она слишком сильная, словно плохой актер в плохой пьесе пытается криками убедить публику в своем горе. Это как-то связано с тем, что она так огорчена, но в то же время потратила время на распечатку всей книги, принесла ее сюда как реквизит. Плохой реквизит. Стопка бумаги слишком толстая для двадцати пяти тысяч слов, написанных мною.
– Почему вы делаете это? – спрашиваю я.
И вдруг мне в голову приходят десятки причин: возможно, ей требуется толчок в карьере, может быть, она социопат и считает это забавным, может быть, она считает нас неблагодарными и жаждет мести, может быть, она устала слышать наше постоянное нытье.
– Надеюсь, вы получите всю необходимую помощь, – говорит она и кладет телефон на стол, я слышу громкий щелчок в ухе. Она наклоняется, чтобы взять свою сумочку.
– Доктор Кэрол? – громко кричу я, чтобы она услышала меня. – Доктор Кэрол!
Я чувствую движение у меня за спиной. Они идут, чтобы увести меня. Она снова садится, потирает лоб, говорит что-то, но я не слышу.
– Возьмите трубку! – кричу я, молотя по стеклу. – Ответьте мне!
Я трясу стол, пытаюсь докричаться до нее через перегородку.
– Доктор Кэрол! – кричу я. Я в ярости – прежде я испытывала такую ярость только по отношению к себе. – Я вас знаю! Мы вам доверяли!
Чьи-то руки хватают меня за локти, укладывают лицом в стол.
– Я вам доверяла! – кричу я. – Я вам доверяла!
Мне надевают наручники на запястья, вдавливают металл мне в кости, а поднимая меня, они так выкручивают мне руки, что мне кажется, я чувствую, как кости выходят у меня из суставов. Я вижу спину доктора Кэрол – она бежит из комнаты для посетителей и не может слышать меня, как бы громко я ни кричала.
Мне нужен телефон, мне нужно предупредить всех, что это она, но чем настойчивее я прошу, тем меньше меня слушают. Я швыряю шоколадный пудинг с моего обеденного подноса в окно моей холодной камеры, и он растекается по стеклу. Я засоряю сливную чашу зелеными бобами и куриными котлетами. Я без перерыва, десять минут, молочу подносом по двери камеры.
Три помощника шерифа в защитной экипировке входят ко мне в камеру и заковывают меня – руки и ноги. Меня уносят в комнату для допросов, а когда приносят обратно, туалет прочищен, вся камера промыта из шланга. Со стен еще капает. В камере дьявольский холод. Никто со мной не говорит, сколько бы я ни объясняла, что происходит.
Мне нужен телефон. Если бы я добыла телефон, я бы позвонила Мэрилин и Хизер.
Я прошу дать мне телефон, пока горло у меня не начинает саднить и кровоточить. Я начинаю колотить ногой по стеклу, и они опять присылают ко мне отряд для подавления беспорядков. На сей раз они снимают с меня наручники и заталкивают меня в ярко-синюю виниловую трубу с прорезями для рук. Это противосуицидальный костюм. Они называют его «Ферджи». Я снова пытаюсь бить по стеклу ногой, но только падаю на спину и ударяюсь головой об пол.
Они надолго оставляют меня в этой трубе лежать на полу, я не в состоянии двигаться, могу только читать мои приклеенные к прозрачной стене письма.
«Не могу дождаться, когда увижу тебя снова, – читаю я в одном из моих писем, написанных девичьим курсивом. – Не могу дождаться, когда мы с тобой снова займемся любовью и ты расскажешь мне, что ты собираешься сделать с моим отцом».
Я была девственницей, когда Рикки Уолкер пришел в наш дом. В канун Рождества. Я никогда не занималась с ним сексом. Как это могло случиться? Я не писала ничего подобного. Почерк тот же, и бланк от «Холли Хобби», только теперь она печет булочки на полях. На всех бланках для писем от «Холли Хобби», какие были у меня, насколько мне помнится, она только собирает дикие цветы. Вывод: часть из этих писем написана не мной. Некоторые из них поддельные.
Когда появляется коп с подносом, я пытаюсь объяснить ему. Говорю, что мне нужно поговорить с кем-нибудь. Я умоляю его моим надломленным голосом, проталкиваю воздух через мое разодранное горло, но он не слушает. Никто меня не слушает. Я больше не стою того, чтобы меня слушать.
– Прошу прощения, – говорит он и ставит поднос на пол, не глядя мне в глаза, потом спешит уйти.
На завтрак он приносит мне порцию нутралоуфа[46] и небольшую бутылочку воды. Я умоляю его бога ради принести мне телефон, всего на один звонок – большего мне не нужно. Он не смотрит в мою сторону, ведет себя так, будто в камере никого нет, и я уже начинаю думать, что на самом деле я не говорю. Может быть, я только думаю, что говорю? Может быть, я схожу с ума?
Я несколько раз начинаю громко говорить, слушая свой голос, напоминающий наждачную бумагу, но это ничего не доказывает. Все это может быть игрой моего воображения. У меня нет способа узнать, произвожу ли я на самом деле какие-либо звуки.
В противосуицидальном костюме трудно сидеть, потому что он практически не сгибается, а потому я лежу на спине, смотрю в потолок и стараюсь не думать о поддельных письмах. Я стараюсь не думать о том, что все мы доверяем доктору Кэрол. Мы откроем ей все наши двери, мы поверим всему, что она нам говорит, куда бы она нас ни попросила приехать, мы приедем.
Я думаю о ее досье на всех этих маленьких последних девушек, и еще я думаю о досье на Стефани Фьюгейт, лежавшем на столе доктора Кэрол, думаю о том, сколько времени она собирала нас, и холодок ползет под мой суицидальный костюм, пронзает мою плоть, ломает мои кости.
Но что, если я ошибаюсь? Что, если Кристоф Волкер под конец сломался? Что, если Джулию в моем доме пытался убить какой-то случайный сталкер? А Хизер сама подожгла свой диспансер, а потом лгала о том, что случилось, а Гарри Питер Уарден сплел историю, чтобы выйти из тюрьмы, а Билли Уолкер в конце концов решил раскрыть место хранения этих писем, а я написала и эту книгу, и все эти письма, а теперь пытаюсь избежать заслуженного наказания?
Когда я налила в глаза Джилли шампунь, я видела, что на его этикетке было написано «Теперь без слез», и сделала неправильный вывод, а потом действовала соответственно этому выводу и сделала больно сестренке, которую любила. Что, если весь этот заговор существует только в моей голове?
Нет.
Доктор Кэрол – единственное разумное умозаключение. Никто, кроме доктора Кэрол. Никто.
Потому что если не она, то тогда – я.
Они дали мне еще одну порцию нутралоуфа на ланч, но я не стала его есть. С обеденным подносом опять приходил тот же молодой полицейский со сломанными пальцами.
– Я принес вам кое-что, – говорит он.
Я с трудом сажусь в этой виниловой трубе, прижимаю верхнюю часть моего тела к стене. Мои ноги вытянуты. Он прикасается к своему плечу, потом быстро достает плитку мюслей из кармана и кладет ее на поднос.
– Вам нужно быть сильной, – говорит он мне с улыбкой.
Они будут делать все, что скажет им доктор Кэрол Эллиотт. Они последуют за ней в уединенное место, где она сможет долечить их до конца, одну за другой. Она возьмет их в Сейджфайр, ее оздоровительное убежище в горах. Вот что она сделает. Она заманит их в ловушку, заморит их, и они умрут, до последнего мгновения доверяя ей.
– Мне нужен телефон, – хриплю я.
– Мне очень жаль, – говорит молодой полицейский. – Все, что я могу, – это дать вам плитку. И это все.
И мне тоже жаль.
Антисуицидальная труба обездвиживает меня, и мои мышцы немеют. Мои ноги пульсируют и болят от замедленного кровотока. Мне хочется обнять себя, чтобы стало потеплее, но мои руки почти не сгибаются. Когда коп со сломанными пальцами возвращается и видит нетронутую плитку, он только недовольно покачивает головой.
Он ставит новый поднос на мою плиту-кровать, садится на корточки, разглядывает меня.
– Пожалуйста, – говорю я через потрескавшиеся губы. – Вы должны принести мне телефон.
– Вы и в самом деле любили его? – спрашивает он.
Мой мозг настолько отупел, что я не сразу понимаю, о ком он спрашивает.
– Рикки Уолкер, – говорит он. – Вы его любили?
– Нет, – хриплю я в ответ, не понимая, к чему он клонит.
– Очень плохо, – говорит он и кладет свою большую руку мне на рот.
Он сжимает мои ноздри. Я не могу дышать. Я только чувствую солоноватый вкус его ладони. Мне нужен воздух. Я пытаюсь сесть, но он легко удерживает меня своей рукой со сломанными пальцами. Он оглядывается через плечо, потом поворачивается назад ко мне, и на его лице выражение человека, который заправляет свою машину газом. Он не злится. Он просто сошел с ума.
– Все будут мне завидовать, – говорит он.
Кто сказал, что среди полицейских не бывает монстров? Все, я дошла до конца пути, но мое тело рефлекторно продолжает сопротивляться. Я пытаюсь поцарапать его запястье, но в «Ферджи» невозможно найти точку опоры. Я пытаюсь лягнуть его, но мои ноги обездвижены. Мой череп пульсирует черной кровью. Быстро надвигаются черные тучи, я теряю периферийное зрение, и все звуки доносятся до меня словно издалека.
Я ничего не достигла. Я оставила Джулию истекать кровью у меня на полу, я убежала, меня арестовали, я оказалась здесь, я умерла. Все мои планы оказались бесполезными, все мои сильные стороны были слабостями, прикидывавшимися сильными. Я никого не спасла. Я написала те письма. Я написала ту книгу. Вот и все, что я сделала.