– Хочешь, открою тебе одну тайну? – говорит Гарретт в промежутке между закладываниями пищи в рот. – Я знал, что этот парнишка Фоли неровно к тебе дышит. Я знаю твоих сталкеров всех до единого. Я приложил усилия к тому, чтобы он первым подключился, когда мы тебя разоблачили, и, признаюсь, я был разочарован, что он тогда же и не выстрелил в тебя. Но если ты умеешь ждать, то в конечном счете желаемое происходит.
– Ты хотел, чтобы он меня убил? – спрашиваю я, удивленная тем, что его ненависть ко мне не угасла до сих пор. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, вовсе не доктор Кэрол хочет, чтобы все мы умерли.
– Я хотел, чтобы лос-анджелесский полицейский департамент понял, что они совершенно не подходят для роли твоих тюремщиков, – сказал он. – Я хотел, чтобы мы с тобой провели какое-то время один на один, как в старые времена.
Я словно оказалась в невесомости. Мы поднимаемся на холмы Сан-Бернардино. Гарретт разворачивает свой бургер, откусывает, потом кладет его назад в пакет, будто откладывая на потом. Я понимаю, что он именно тот человек, которому позвонила бы доктор Кэрол.
– Между нами существует связь, Линн, – говорит Гарретт. Мы уже проехали Ранчо-Кьюкамонга, и теперь, когда мы едем по Пятнадцатой в горы, движение становится не таким напряженным. Повсюду вокруг скалы и поля, маленькие склады, на которых нарисованы хомяки с чемоданами. Я так голодна, что от запаха горячего бургера у меня начинает кружиться голова. – Мы оба знаем, что иногда ты брала бразды правления в свои руки.
Гарретт слишком много говорит, когда нервничает, а нервничает он только в тех случаях, когда набирается храбрости сделать что-то такое, что ему не хочется делать. Я проверяю наручники. Моя рука пережата. И хотя она вспотела, мне не стащить кольцо с руки. Я оглядываюсь в поисках оружия. Ничего, кроме моих зубов, ногтей и упаковки жвачки.
– Знаешь, когда я впервые узнал, что у прокурора в Прово лежат твои любовные письма, я ему не поверил, – говорит Гарретт. Он больше не смотрит на меня в зеркало заднего вида. – Но когда я пришел в его офис и прочел их, клянусь тебе, я почувствовал, что всё вроде бы улаженное, открывается заново, словно банка червей. Маленькие извивающиеся червяки расползлись повсюду, изгадили все. Я не люблю червей, Линн. Я тебе когда-нибудь говорил об этом? Поэтому я и рыбу не люблю.
Может быть, мой ремень, может, мне удастся накрутить его на руку и ударить Гарретта пряжкой. Я когда-то собиралась в подкладке моих джинсов носить опасную бритву, но так до этого и не дошла. С годами я становилась более мягкой, слабой и ленивой. А доктор Кэрол стала сообразительной, организованной и сильной. Нет ни одного варианта, в котором я бы осталась живой. Кто-нибудь из нас оставался бы в живых.
Она убила Адриенн и уже разбила сердце Дани, разлучив ее с Мишель. Она добьет Джулию, потом займется Мэрилин, прикончит Хизер, меня и…
Стефани.
– Прокурору эти письма передал сам Билли Уолкер, – говорит он. – Он закопал их рядом с могилой брата. Не знаю, почему он никому не сказал о них прежде, но кто может знать, почему псих поступает так, а не иначе? Ты знаешь, я любил твоего отца. Мы с ним всегда сходились во взглядах. Я знаю, иногда он взрывался, но он понимал: я – тот человек, который делает то, что должно быть сделано. В том, что касалось трудных решений, он мог полагаться на меня.
Стефани Фьюгейт. Я думаю о ее досье на столе доктора Кэрол. О ее широкой, глуповатой, исполненной надежды подростковой улыбке, обнажающей брекеты на зубах. О ее широко раскрытых глазах, смотрящих на тебя из-под челки. О том, что она похожа на Джиллиан.
Она очень похожа на Джиллиан.
Мы проезжаем мимо ветровой электростанции, я вижу большие крестообразные винты, неторопливо вращающиеся, потом мы проезжаем через островок сельского быта: красно-белая вывеска «Столовая у Тони», желтая с черным вывеска с надписью «Салун», словно сделанная рукой первоклассника, гравиевая парковка за провисшим сеточным ограждением. А потом мы снова один на один среди сухих коричневых холмов.
– Я не люблю, когда кто-нибудь обливает грязью дорогих мне людей, ушедших в мир иной, – говорит Гарретт. – Я возмущен этими письмами, выставляющими напоказ всему миру недостатки твоего отца.
Я думаю о Стефани и обо всех этих досье в кабинете доктора Кэрол – досье на маленьких последних девушек. Зачем они ей? Она сказала об этом в полицейской комнате для свиданий: «Я немалую часть моей жизни потратила на попытки создать такой мир, в котором женщины, подобные вам, не должны бороться за существование».
Когда лекарство становится хуже болезни?
Гарретт сбрасывает скорость, потом сворачивает на узкую двухполосную асфальтовую дорогу, которая, петляя, устремляется в холмы. Мы, петляя вместе с дорогой, проезжаем мимо брошенных недостроенных домов. Наконец он останавливается у одного из них – с оконными проемами без окон и проводами, свисающими из отверстий, в которых должны быть установлены светильники для крыльца. Половина крыши укрыта красной черепицей, на другой половине разодранный рубероид, которым играет ветер.
Конечно, мы приехали. Гарретт ни за что не захочет испачкать кровью салон своего «кэдди». Он ставит машину на ручной тормоз, глушит двигатель и выходит из машины. В течение нескольких безмолвных секунд я взвешиваю имеющиеся у меня варианты. Их не так много. Может быть, броситься в недостроенный дом и таким образом поставить Гарретта в невыгодное положение?
Гарретт открывает мою дверь, тянет мою правую руку вместе с дверью. В опущенной левой руке он держит револьвер. Дорога отсюда мне не видна. Я не думаю, что он будет ждать, заводить меня в дом. Я наконец знаю ответ. К сожалению, слишком поздно. Я слишком медленно соображаю. Я слишком глупа. Слишком бесполезна.
– Выходи из машины, Линнетт, – говорит он. – Пора поставить точку в этом деле.
– Гарретт… – начинаю я.
– Нет, – говорит он. – Я принял решение. А теперь повернись.
Я выхожу из машины, голова у меня кружится, я поворачиваюсь лицом к багажнику, мою правую руку оттягивает назад цепочка наручника. Я только хочу не подвести Стефани. Когда я лягу в неглубокую могилу, кто спасет Стефани? Кто предупредит ее о Гарретте П. Кэнноне и докторе Кэрол? В конечном счете их оказалось слишком много. В конечном счете я подвожу всех, кто был мне небезразличен.
У меня на запястье щелкает замок, наручник открывается. Я закрываю глаза.
– Чего ты ждешь? – спрашивает Гарретт. Его голос доносится издалека. Я открываю глаза и вижу, как он идет к дому. – Давай уже.
Гарретт исчезает внутри, и я теперь могу бежать, я могу исчезнуть за секунду, но я должна знать, какую игру он ведет.
Любопытство было безликим монстром, который пронзал вилами кота.
Я иду по каменистому переднему двору, дрожа от голода и изнеможения, на запястье у меня синяк. Я поднимаю кусок бетона, покрытый землей. Я чувствую себя лучше, идя в темный дом за Гарреттом с неким подобием оружия в руке.
– Это тебе на кой черт? – спрашивает он, выходя наружу и убирая свой «Кольт» в кобуру. – Хочешь сделать пресс-папье? – Он вынимает комок из моей руки и швыряет его во двор. – Я решил, что лучше нам будет поговорить на солнце. И позволь мне быть с тобой откровенным, я еще не вполне владею этой ситуацией, а потому исхожу из предположения, что в моей машине стоит жучок. Потому что кто-то узнаёт чертову прорву о моих планах, еще до того как я к ним приступаю.
Я смотрю на него, жду, что в его правой руке мигом появится револьвер.
– Какого черта, Линн? – спрашивает он. – Ты решила, что я сейчас наброшусь на тебя? О господи, ты думаешь, я собираюсь тебя пристрелить?
– Не собираешься? – спрашиваю я.
– Ты шутишь? – Он улыбается. – Вся эта фигня с самого начала воняла, как крысиное говно.
Все кажется таким странным. Этот дом, двор, Гарретт. Он усмехается мне, как старый друг.
– Что?
Я чувствую себя полной идиоткой.
– Позволь я тебе скажу кое-что, Линнетт, – говорит Гарретт. – Если я чему и научился за прошедшие годы, так это понимать, когда мной манипулируют. Двадцать лет спустя вдруг ни с того ни с сего всплывает новая информация? Такое случается в кино, а не в реальной жизни. Билли Уолкер сказал окружному прокурору об этих письмах, потому что кто-то пожелал увидеть тебя в тюрьме, и этот кто-то был отнюдь не таким ослом, как Билли Уолкер. Зачем? Свою привлекательность ты давно утратила, задница у тебя слишком тощая, чтобы тебя трахать. Я позвонил моим голливудским контактам, и они все говорят, что твоя франшиза радиоактивна. Никто о ней и думать не хочет, а уж тем более перезапускать ее. Так кому ты понадобилась? Я понял, что они пришлют кого-нибудь сюда, чтобы доставить тебя в Прово, и еще я понял, что у нас с тобой хотя бы есть история. И вот я вызвался съездить за тобой.
– Я тебе не верю, – говорю я.
– Ты мне не веришь? – говорит Гарретт. Он облизывает губы и начинает сердиться. Так я понимаю, что он не лжет. – Я три дня торчал в этом полицейском отделении, три дня ждал, когда этот чокнутый сделает свой ход! Я привез тебя сюда, я отпускаю твою уродливую задницу на свободу; я хочу разобраться, что за срань такая происходит, потому что мне не нравится, когда кто-то обсирает память единственного человека, которого я по-настоящему уважал, и, черт побери, может быть, мы смогли бы состряпать новую книгу из этого, написать ее вместе. Мой агент говорит, что если ты будешь в соавторах, то мы получим громадный аванс, в особенности если завязкой будут сегодняшние события. Я уже договорился с одним литературным негром, который тебя сильно удивит.
Я больше не могу смотреть на Гарретта. Я так благодарна за то, что он не собирается меня убивать, что боюсь совершить какую-нибудь глупость. Например, обниму его. Я воображаю его голым, воображаю седую путаницу волос на его животе, плоскую, отвисшую задницу и оставшуюся на голове ковбойскую шляпу. Это сразу же отрезвляет меня.
– Так кто же это делает? – спрашиваю я.