– Ты права, – говорю я. – Мы не сходимся во мнениях. Но сейчас речь идет о том, что кто-то открыл охоту на последних девушек. Они убили Адриенн и приложили немало усилий к тому, чтобы убить меня. Их стараниями Джулия попала в больницу и был сожжен диспансер Хизер. Мы должны действовать совместно. Или ты думаешь, что они не придут за тобой?
– Вот в этом-то и состоял твой самый большой недостаток, – говорит она. – Ты всегда неверно воспринимала это, и пока так оно и остается, ты будешь жить в страхе.
– Значит, ты отказываешься помогать? – спрашиваю я.
– В чем? – Она смеется. – Я не собираюсь вступать в какую-то суперкоманду последних девушек.
– Ты поддерживаешь связь с Билли Уолкером и Гарри Питером Уарденом, – говорю я. – Ты регулярно общаешься с ними, верно?
– Они не заслужили того, что с ними сделали, – говорит она.
– И ты продаешь их… – я с трудом подбираю слово, – искусство.
– Без комментариев, – говорит она.
– Не стесняйся, Крисси, – говорю я. – Мы нашли твое имя в списке посетителей Билли. Мы, вероятно, увидим его и в списке посетителей Уардена. Тебя используют. Кто-то сделал из тебя их приватный мессенджер.
Тут я замечаю, что Крисси, сев за стол, так ни разу и не моргнула. Я предполагала, что она где-то посредине. Но что, если она уже прошла весь путь до конца? Что, если доктор Кэрол никогда не обращалась к Крисси за помощью? Я думала, мы убегаем от опасности, вместе со Стефани все больше отдаляемся от доктора Кэрол, но что, если я завела нас двоих прямо в сердце заговора?
– Ты как-нибудь общаешься с доктором Кэрол? – спрашиваю я, и рука у меня сжимается – так сильно хочется мне схватить пистолет.
– Она все еще руководит вашим маленьким кружком любителей вышивания?
Крисси улыбается. Она так еще ни разу не улыбалась.
– Тебя кто-нибудь просил связаться с Уарденом или Уолкером? – спрашиваю я. – Мне все равно, просто знать нужно.
– Конечно же, тебе не все равно. – Она смеется. – Иначе ты бы не потратила столько времени, преследуя меня.
– Это была Мэрилин, – говорю я. – И она наконец оставила это дело. Теперь уже больше никого не волнует, продаешь ты это говно, чтобы переводить деньги на счета тех ребят, или не продаешь. Я хочу сказать, это отвратительно, это вызывает возражения нравственного толка, но сейчас перед нами проблема куда как более крупная.
Она разглядывает меня чуть ли не минуту.
– Кто стоит за этим? – спрашивает она. – Ты думаешь, что я подставное лицо некоего таинственного консорциума всяких темных личностей, которые желают тебе смерти? И ты хочешь уничтожить доверие этих актеров, чтобы отомстить участникам заговора, который, возможно, существует только в твоей голове?
– Это не месть, – говорю я. – Это самозащита.
– Это извращение природы, – говорит она.
Я вытаскиваю из своей поясной сумки сложенную глянцевую фотографию восемь на десять и разглаживаю ее на столе. На фото Барб Корд. Крисси садится прямо.
– Это редкая вещь, – шипит она между зубов. – Ты ее обесцениваешь.
– У меня есть и три других, – лгу я. – Я их снова подпишу и дату поставлю. На рынке есть только четыре других. Они будут стоить того.
Она покровительственно мне улыбается.
– Мне денег хватает. Сейчас речь идет скорее о приведении моей коллекции в порядок, чем о приобретении чего-то нового.
– Тогда откуда такое желание купить то, что я продавала онлайн? – спрашиваю я. – До того как ты узнала, что это я.
– Ах, Линнетт, – говорит она и вся светится от самодовольной удовлетворенности. – Неужели ты и в самом деле думаешь, что я с самого начала не поняла, с кем имею дело?
Мне хочется пощечиной прогнать эту самодовольную улыбку с ее самодовольного лица. Я могла бы схватить пистолет и выстрелить в нее. Не насмерть, а куда-нибудь в коленную чашечку. Она не подыгрывает мне. Она играет со мной. Я не настолько глупа. Я не попадусь в эту ловушку.
– Я с большим интересом следила за новостями из Лос-Анджелеса, – говорит она. – Я знала о том, что это грядет, раньше любой из вас. Я тебя всегда любила, Линнетт. Я всегда думала, что если кто-нибудь приедет сюда и задаст мне правильные вопросы, то это будешь ты.
Кухонное окно представляет собой отдающий блеском квадрат темноты. Я не слышу никакого движения из остальной части дома.
– И ты знаешь, кто это? – спрашиваю я.
– Я обратила внимание на цифры почти два года назад, – говорит она. – Не могла понять, что они значат. Тебе не хочется знать то, что знаю я?
– Какие цифры? – спрашиваю я.
– Цифры на электронных письмах, – говорит она.
– Какие цифры? Какие электронные письма? Кто с тобой переписывался?
– Ты всегда была скорее недобитой жертвой, чем настоящей последней девушкой, – говорит Крисси. – Но именно это и привело тебя сюда. Я думаю, у тебя наконец случился кризис.
Ее глаза горят, и я понимаю, что мы очень, очень далеко от цивилизации.
– Ты такой везунчик, – выдыхает она. – Я думаю, ты превращаешься в настоящую последнюю девушку.
Наступает долгая пауза, я смотрю на дверь, убежденная, что она дает кому-то шанс прокрасться сюда, но кухня пуста.
– Просто я собрала все это, как фрагменты пазла, – говорит она. – Ах, какая красота. Наконец пришло твое время. А я на твоей тропе следую за тобой.
Она прижимает руки к грудине и закрывает глаза, погружаясь в благодать.
– Слава, – говорит она. – Пойдем. Мой компьютер в музее.
Она отодвигает стул и встает. Я делаю то же самое. Я иду за ней по короткому коридору в задней части дома, мимо стиральной машины и сушилки.
– Каждый раз, чтобы выйти в Сеть, мне приходится идти через мой музей, – говорит она, берясь за ручку двери, ведущей в подсобную комнату. – Это напоминает мне о путешествии, которое все мы совершаем ежедневно. А теперь и ты будешь совершать это путешествие. Приготовься, Линнетт. Я так рада от того, что наконец-то ты узнаешь, что оно такое.
Она открывает дверь, и холодный воздух вырывается наружу, как если бы она открыла дверь холодильника. Она шарит рукой по стенке у двери, щелкает выключателем. Я слышу, как оживают флуоресцентные лампы в огромном модульном сарае, пристегнутом к задней стене ее дома. Но перед нами только небольшое помещение с черным занавесом в другом конце. Над занавесом висит десятидюймовый нож, его режущая часть загрязнена чем-то темным и смолистым. Поперек его висит монтировка с волосами на ней.
– Это вещички Дани, – говорит она. – Добыть их было нелегко, но с ними я всегда ощущала себя рядом с ней. Этим оружием ее брат преображал ее друзей, и этой самой монтировкой Дани убила своего брата. Инь и ян. Проходя под ними, начинаешь рефлексировать.
Меня подташнивает. Потом она идет дальше, берет фонарик с полки рядом с занавесом, распахивает его обеими руками, и у меня возникает нехорошее предчувствие.
– Идем, Линн, – говорит она. – Я покажу тебе множество чудес.
– И электронные письма, – говорю я, пытаясь не позволить ей оторваться от реальности.
– И их тоже, – говорит она. – Если у тебя все еще останется интерес к ним после экскурсии по моему музею.
Я вытираю руки о джинсы, потом проверяю, снят ли с предохранителя мой.22. После чего я следую за Крисси в музей ее «убейлекции».
* Кристин Мерсер, «Монстры, наши создатели: от Всемирного потопа до последних девушек», впервые опубликовано в «Журнале сравнительного фольклора», ноябрь-декабрь 2009
Группа поддержки последней девушки XVIII: Проклятие последних девушек
Дом Крисси – развалина, в которой царит хаос, это продукт помрачения рассудка, но в ее музее все в полном порядке, все выстроено на полочках, помещено в пакетики, имеет бирочку, каталогизировано и классифицировано. Как только мы входим в погруженную в сумрак тихую первую комнату, дыхание Крисси замедляется, ее движения становятся плавными, ровными.
Эта комната освещена несколькими старинными лампами, на полу лежит аляповатый ковер прямо из квартиры какой-нибудь старушки-тетушки, на ковре рисунок – рубиново-красные розы, которые выпучиваются, как наполненные кровью органы, украшенные выступающими венами, и цветущие гирлянды, похожие на кишки.
– Заранее извиняюсь за любительщину, – говорит Крисси. – Но ты удивишься, узнав, насколько до сих пор велик спрос.
Все временные, обитые сеткой-рабицей стены комнаты заняты полками, которые уходят к потолку, а еще выше я вижу только темноту, но потом, приглядевшись, замечаю металлические балки, удерживающие потолок. Большинство людей не увидели бы на этих полках ничего необычного: гвозди, бутылки с землей, старый строительный шприц, согнутые кожаные туфли, кукла-клоун, ряд архивных папок и альбомы для наклеек, упорядоченный ряд новеньких полиэтиленовых пакетов с пилками для ногтей и гребешков, из которых торчат клочья волос, пара парикмахерских ножниц, потускневших от времени, старинный утюг, на ручке которого все еще сохранился порошок для снятия отпечатков, стоящий в одиночестве кирпич.
Но я знаю, на что смотрю.
Гвозди из чикагского дома убийств Г. Г. Холмса, гравий с того места, где были убиты Бонни и Клайд, строительный шприц, с помощью которого Роберт Берделла заливал герметик в уши своей жертвы, туфли Альберта Фиша, прядь волос Чарльза Мэнсона, кукла-клоун Джона Уэйна Гейси, рождественская открытка от Теда Банди, кирпич из дома Шэрон Тейт[58].
Для определенного сегмента населения эти предметы – статусные символы, более показательные, чем «Мерседес» S-класса или дом в Гэмптонах[59]. Тут стоит запах комиссионного магазина из ада, запах, насыщенный привкусом засохшей крови и сухого пота. Горького запаха пота, вызванного страхом человека, со всех ног убегающего от смерти, а также терпкого запаха пота тех, кто обрушивает удар кувалды.