Стеф бежит к тому месту, где исчезла Дани, раз за разом заламывая ствол дробовика и стреляя, потом она останавливается, вглядывается в кусты в поисках Дани, потом снова стреляет. Я думаю, этот грохот никогда не кончится. Наконец наступает тишина. Начинает петь какая-то птичка.
Стефани снова становится надо мной. Я понимаю, что должна разыграть старейший трюк из книги, тот, что я использовала раньше с Рикки Уолкером. Я притворяюсь мертвой. Стефани наклоняется надо мной, проверяет дыхание. Но я перестала дышать. Я, как в тумане, ощущаю, как она дергает меня за правую мочку, кажется, колет ее чем-то, но моя голова сделана из дерева. Я не шевелюсь. Она плюет в мои широко раскрытые неподвижные глаза. Я лежу без признаков жизни. И тут она начинает смеяться.
– Эта не считается, – говорит она. – Она себя практически сама убила.
Она подходит к пикапу, бросает дробовик на пассажирское сиденье. «Дробовик на месте стрелка»[73], – приходит мне в голову глупая мысль. Она заводит двигатель, целую минуту движок молотит вхолостую, и я думаю, она решает, не пристрелить ли ей меня на всякий случай, но я не могу позволить себе повернуть голову, потому что знаю: она за мной наблюдает.
Облегчение наполняет мои вены, когда машина с ревом уезжает, оставляя за собой облако белой пыли. Я целую минуту лежу не двигаясь, мои мозги растеклись по земле, и я думаю, как предупредить «Красное озеро». Я думаю, может быть, Дани добралась туда, предупредила всех об опасности. Я думаю, что Стеф может добраться туда первой и посечь их всех, как косой. Я лежу и думаю: кто их спасет, и кровь разливается вокруг моей головы, и я умираю.
Теперь я понимаю, что страх может быть забавой. Сама я люблю американские горки. Этот всплеск предвкушения, когда поднимают шлагбаум. Восторг, когда ты летишь по большой кривой и чувствуешь, что на сей раз все уже точно вышло из-под контроля. А потом чувство облегчения, которое ты ощущаешь всем телом: ты в целости и сохранности доставлена к финишу. Но что вы будете думать, если я вам скажу, что таким же развлечением для нас является и убийство женщин? Я хочу, чтобы вы подумали об этом.
* речь Адриенн Батлер, Цинцинати, Огайо, январь 2010
Группа поддержки последней девушки XXIII: Воскресение
Кусты падают перед моей яростью. Я набрасываюсь на деревья. Я продолжаю подниматься в гору на подушечках пальцев ног, пока мои ноги не начинают болеть так же, как болит моя распухшая треснутая голова.
«Глупо», – говорю я сама себе.
Но я не произношу этого слова вслух, потому что от любого звука боль в голове усиливается. Весь мой мир поднимается в эту гору – шаг за шагом, и как бы ни жаловались мои мускулы, как бы ни жгло в груди, я не останавливаюсь. Я остановлюсь, только когда умру. А это может случиться раньше, чем я думаю.
«Глупая девчонка», – говорю я себе.
Я делаю еще один шаг.
Мир вращается вокруг меня.
«Глупая, трахнутая девчонка».
Подняться в вертикальное положение там, на месте для парковки, – ничто мне в жизни не давалось с таким трудом. Боль пригвождала меня к земле. Единственным человеком, который умел меня поднимать, была Адриенн.
– Ты чего там лежишь, Линнетт? – спросила она, глядя на меня.
– Не могу… – сказала я.
– Можешь, – сказала она. – Знаешь почему? Потому что, если ты не встанешь, то все время, что я отдала тебе, будет потрачено впустую. Это будет означать, что я потерпела фиаско. А я не терплю фиаско. Я выросла в доме, где к детям предъявлялись повышенные требования. Так что если ты не сдюжишь, то это будет означать, что и маленькая идеальная мисс Адриенн тоже не сдала экзамен, а мне будет очень трудно смириться с этим.
Она опустилась на колени рядом с моей головой, просунула руки мне под мышки, и я почувствовала, как гнется мое тело, только гнется как-то неправильно – стонут связки, мышцы дрожат, а потом я все же поднялась, стояла в луже собственной крови в середине парковочной зоны, раскачивалась. В одиночестве.
Теперь я поднимаюсь в эту гору, проверяю, убьет ли она меня, это ей вполне по силам, потому что у меня все невыносимо болит, а потом я падаю на колени, потому что лес остался позади, и я в сосняке близ лагеря «Красное озеро». По другую сторону забора большой сосновый щит приглашает: «Добро пожаловать», а за ним огромная зеленая поляна, за которой Главный дом, его бревенчатые стены отливают оранжевым цветом в розовых сумерках.
– Не подумала, что Билли Уолкер доберется туда первым, да? – спрашиваю я Стефани в моей мучительно пульсирующей голове. – У меня в голове стоит титановая пластинка, ты об этом знаешь, сучка?
Никогда не думала, что братец Уолкера спасет мне жизнь. Но после того как Рикки оставил меня с вмятой черепной коробкой, им пришлось вставить пластину, чтобы моя голова не распалась на части. Стефани шарахнула ровно по центру этой пластины из своего маленького.22. Раны на голове кровоточат, как заколотая свинья, и мне страшно посмотреть в зеркало, но пока я все еще жива.
Но голова болит. Она болит ужасно. Я заставляю себя встать и плетусь вперед на том, что представляется мне сломанными щиколотками, мои глаза устремлены на Главный дом. Наконец я бреду по жесткому асфальту и смотрю на круговую подъездную дорожку, которая проложена перед лагерем «Красное озеро», и я снова поднимаю взгляд и начинаю плакать.
«Несправедливо, – шепчу я. – Несправедливо».
Впереди я вижу громадный красный «Ф-150» Дани. Дверь водителя распахнута, ее колышет туда-сюда ветер, и моя сила воли покидает меня через ноги в землю, потому что Стефани уже здесь. Я не слышала никакой стрельбы, но в голове у меня стоит звон, ревет водопад боли.
Этот подъем в гору, это желание умереть на каждом шаге – все это было бесполезным, потому что Стефани уже здесь, а все, кого я знаю, мертвы.
Я прислоняюсь к стоящему здесь внедорожнику, вероятно, одному из бронированных монстров Мэрилин, и стараюсь не смотреть на мое отражение в его полированной поверхности. Несмотря даже на броню титановой пластины, пуля Стеф сделала свое дело. Мой мозг кричит от боли.
Даже если все остальные мертвы, я ее остановлю. Я начинаю хромать к Главному дому. Я не хочу никого убивать, но я должна остановить ее, прежде чем она увеличит счет убитых. Мои шаги становятся шире, мои ноги погружаются в мягкую траву, дом раскачивается из стороны в сторону, а моя голова – пузырь пульсирующей боли на конце моей шеи.
Я с трудом поднимаюсь по лестнице крыльца, прохожу мимо массивных кедровых колонн, на которых все еще остается желтая полицейская лента, едва поднимая ноги, добираюсь до террасы из сосновых досок, толкаю входную дверь и вхожу внутрь.
Все здесь пахнет деревом. Громадные отполированные временем балки поддерживают крышу в двух этажах надо мной. Стропила и брус конька. Высокая печь из плитняка главенствует в одном конце обширного холла, промежуточный этаж полукругом охватывает остальную часть. Кто-то ко всем пустующим поверхностям прикрепил поляроидные фотографии улыбающихся сестер и их семей, инкрустировал столбы-опоры оскаленными белыми женскими зубами, закинутыми на плечи друг другу руками, а от подписных листов, информационных досок, отксеренных расписаний и постеров с правилами по безопасности, здесь и там вырывающихся из тени, моя голова пульсирует еще сильнее.
Передо мной стоит полукруглый информационный стол, над которым к стене прибиты буквы из состаренного железа: СЕСТРЫ, ВСЕ.
Кроме Стефани. Она здесь белая ворона. Чужая.
Где же все? Где мои сестры? Прячутся? А персонал? Они закрылись после прихода Кристофера Волкера, но костяк должен был остаться. Восемь человек? Десять? Шепоток в моей черепной коробке говорит мне, что такая тишина воцаряется, когда все мертвы.
По обе стороны стойки регистрации висят указатели в виде стрел с рукописным шрифтом, справа написано Кондитерская, а слева – Обеденная веранда. То, что мне нужно. Уже почти пять часов. У людей разыгрался аппетит.
Я, беззащитная, вхожу в лабиринт Минотавра, хромаю влево, толкаю двустворчатые распашные двери грубого дерева, все еще неокоренного, и вхожу в обеденный зал. Крупные плиты бледной сосны ровными рядами уходят вдаль, как прозекторские столы, вдоль столов стоят пустые скамьи. На потолке днищем вверх висит брошенное каноэ, а вся дальняя стена состоит из стеклянных дверей, ведущих на обеденную веранду. Единственным признаком жизни является кровавый отпечаток ладони на одной из дверей.
Подвесной указатель «Салатный бар / Мороженое» чуть покачивается над грудой белья в стирку на полу. Я под треск колен опускаюсь на корточки и вижу, что этот мешок одежды без костей – окровавленное тело женщины. Я переворачиваю ее, вижу жалкие остатки ее черепной коробки. Ее лицо размазано по полу. Была ли она красивой, думаю я. Была ли она счастливой, думаю я. Кто были ее сестры, думаю я. На ней футболка «Красного озера», бейджик на правой груди изгваздан биологическим веществом, я стираю его большим пальцем.
– Прошу прощения, Марси, – говорю я, вкладывая в эти слова гораздо больше смысла, чем когда-либо прежде.
Я заглядываю в кухню – там тоже лежит кто-то лицом вниз в футболке, напитанной темно-красным. Кажется, это мужчина.
Стефани побывала здесь.
Сколько человек уже умерло потому, что я поверила ей?
Что-то тихонько ударяется об стену, и я резко поворачиваю голову, отчего боль пронзает ее от виска до виска. Я вижу плотно закрытую дверь в кладовку, подхожу и становлюсь сбоку, потому что в двери – круглое окно посредине, а я не хочу, чтобы тот, кто там прячется, видел меня. Я толкаю дверь. Она остается на месте, но, возможно, она тяжеловата для легкого толчка. Я собираюсь с силами, толкаю ее еще раз и теперь слышу, как она дребезжит на засове. Слышу, как что-то поскрипывает внутри. С какой стати Стефани запираться в кладовке? Она хочет находиться на свободе и убивать. Я прижимаю лицо к стеклу.