«Даша попала в аварию. Ее больше нет. Ее больше нет. Это ошибка. Это неправда», — по кругу повторяла жена. Глеб попытался выяснить, что произошло, получить хоть какие-то внятные объяснения. Спустя час удалось. Он тут же подумал об Олеге. Тянул до последнего: не знал, как сказать. В итоге, выпив несколько порций виски, решился.
— Даша разбилась.
— Какая… Даша.
— Меркулова.
— Что-то серьезное?! Она в больнице?
— Насмерть.
— Ты откуда знаешь?
— Аня сказала.
— А она откуда знает?
— Ей сказала Дашина мама.
— Я не верю! Ты точно знаешь?! Может, она в больнице?
(У Олега в тот момент был очень убедительный тон, и Глеб тогда всерьез допустил, что Аня перепутала. Не так поняла. Отвлеклась на эмоции и чего-то не расслышала.)
— Ну… Надо уточнить.
— Так уточни! А потом уже звони с такими новостями!
…Глеб смотрел на друга. Ему было за него больно. И за Аню. Но с ней он не мог говорить так откровенно, как с Олегом. Не мог поддерживать ее так же открыто, от чистого сердца. Глеб знал, что ночь с субботы на воскресенье она провела у любовника — недавно снова взломал ее соцсети и мессенджеры. Видел фотографии, которые ей отправил Кирилл: Аня, голая, с сигаретой в руках, позирует на балконе. На его балконе, надо полагать. И снимал, очевидно, он сам.
Глеб ненавидел фотографа.
Его бесило, что тот пришел сюда, да еще и внаглую смотрит на его жену. Глебу хотелось разбить его лицо — превратить его в кровавую мешанину — уничтожить глаза, нос, рот, щеки. Чтобы этот ублюдок больше не мог видеть Аню, не мог ее целовать. Хотелось сломать его руки — чтобы он больше не мог ее обнимать. Убить его хотелось — чтобы перестал существовать. И чтобы Аня снова принадлежала только ему.
Вот о чем думал Глеб Ивлев на поминках Даши Меркуловой. Впрочем, внешне эти мысли никак не отражались: он выглядел спокойно и в меру расстроенно. Держал внимание на Ане, на ее состоянии. Следил, чтобы Олег не упал со стула. Наблюдал за фотографом и его взглядами. Короче говоря, делал то, что умел делать в совершенстве — контролировал ситуацию. И со стороны казался идеальным мужчиной. Надежным мужчиной, который решит все проблемы.
Кирилл Романов думал о том, что хочет обнять Аню.
Они не общались сутки — с той ночи. Самой счастливой для них ночи, когда он сделал ей предложение, а она решила подавать на развод и переезжать к нему. Весь следующий день он не мог до нее дозвониться и сильно переживал, а вечером получил сообщение. Она написала, что Даша разбилась, и попросила какое-то время не звонить. Кирилл понимал, что Аня в шоке. Что ей сейчас не до развода и переезда. Он хотел помочь, быть рядом, но не представлял, как — не домой же к ней ехать. Надоедать звонками и сообщениями в этой ситуации тоже казалось плохой идеей, поэтому он ждал их встречи на похоронах.
Сегодня, когда они увиделись, Кирилл испугался: в Ане как будто не стало жизни. Нет, внешне она выглядела как всегда — ничего необычного, но вот ее взгляд… Он был пустым. Мертвым. Она сама словно была мертвой — как будто ее душа умерла. Кирилл не видел ее такой никогда. Даже когда она плакала и говорила, что несчастлива с мужем. Даже в институте, когда бросил ее. Ему было больно за Аню. А еще было больно из-за того, что он не может ее обнять при всех, утешить. А Глеб может — как законный муж. Но почему-то не делает этого.
Кирилл замечал на себе его взгляды и догадывался, о чем тот думает. То есть не догадывался — знал наверняка. Глеб лично сказал ему об этом в самом начале поминок, когда Кирилл вышел на улицу покурить.
— А че без фотоаппарата? — с усмешкой спросил он, не спеша подходя к нему.
— А че без помощников? — в тон ему ответил Кирилл, глубоко затянулся и выпустил дым прямо перед собой.
— Думаешь, я тебе ебало сам не сломаю? — чуть повысил голос Глеб и остановился в метре от Кирилла.
— Не знаю. Четыре месяца уже не можешь, — улыбнулся тот, глядя ему в глаза, но все равно замечая, как напряглись его руки.
В этот момент дверь ресторана распахнулась, и на улицу выбежала Женя. Заметив Глеба и Кирилла, она ойкнула и замерла.
— Жень, какие-то проблемы? — спокойно-ласково спросил Глеб.
— Я тебя искала! — на высоких нотах, нервно произнесла та. — Только ты можешь успокоить Олега! Он опять пьет. Я говорю не пить, а он не слушает!
— Иду, — бросил Глеб и, когда Женя скрылась за дверью, демонстративно четко проговорил. — Еще раз увижу рядом с Аней — организую в твою честь такое же мероприятие.
На последних словах он кивнул в сторону ресторана.
— Слышь, организатор, — поморщился Кирилл. — Ты ее проебал — так уйди в сторону. Не мешай другим делать женщину счастливой, раз сам не умеешь.
В следующую секунду он пошатнулся, в глазах потемнело: Глеб ударил сильно, технично. Впрочем, пришел в себя довольно быстро — с ответным ударом не опоздал.
— Я не позволю устраивать беспредел на похоронах дочери, — вдруг услышал Кирилл громкий властный мужской голос и почувствовал, как кто-то крепко сжал его плечо. — Это обоих касается! Отношения свои в другом месте выясняйте.
Глеб примирительно поднял руки и сделал шаг назад.
— Извините. Не повторится.
— От тебя не ожидал, — покачал головой Миша, а потом бросил взгляд на Кирилла. Тому стало не по себе, и он тоже сделал шаг назад.
После этого Кирилл решил, что будет вести себя подчеркнуто спокойно, даже если Глеб попытается спровоцировать его на скандал: из уважения к Даше. Поэтому не пытался поговорить с Аней — хотя изначально планировал сделать это на поминках, а только смотрел на нее.
Смотрел, молчал и не реагировал на разговоры однокурсников о вождении в нетрезвом виде — не хотел принимать в них участие: они казались ему поверхностными. Несмотря на то что он не знал наверняка, пила ли Даша до того, как села за руль, был уверен: ее убил не алкоголь — ее убила боль. Боль, которую ее душа не смогла пережить.
Вот о чем думал Кирилл Романов на поминках Даши Меркуловой.
Алена Меркулова ни о чем не думала: она не существовала. Перестала существовать после того, как ей позвонили и сказали, что дочь погибла — в этот момент Алена погибла вместе с Дашей.
Миша Меркулов цеплялся за жизнь. За дела. Забирал тело из морга, решал вопросы с бальзамированием и посмертным макияжем, с отпеванием и местом на кладбище, общался со следователем и с водителем фуры — тот требовал компенсацию за испорченную машину, обзванивал родственников и знакомых, заботился об Алене, а сейчас следил, чтобы на столе не заканчивались еда, вода и алкоголь — чтобы всем всего хватало. И чтобы никто не нарушал покой его дочери своим поведением.
С Дашей Меркуловой приехало проститься около двухсот человек. У всех этих людей сегодня был траур. Общий траур.
А у одного человека, которому запретили в этот день приближаться к Даше, был свой траур.
Одинокий траур.
Глава 2
Ей не дали проститься.
— Ты же понимаешь… — сказал Миша, когда позвонил сообщить о смерти дочери.
Она понимала. И ни на чем не настаивала. Даже была рада, что он так решил: не знала, как смотреть Даше в глаза. Не представляла, как смотреть в ее закрытые глаза. «Пошла к черту, керида», — слышала она каждую минуту эти два дня.
К черту. Очевидно: ей там самое место.
Пати Кортес смотрела на себя в зеркало. На синяк под правым глазом. На царапины на щеках и шее. На опухшую нижнюю губу.
Болела челюсть, ключицы, руки, спина, живот, ноги. Болели кости, мышцы — все тело болело.
Вся она болела.
Но это были мелочи по сравнению с чувством удовлетворения. С чувством удовлетворения от наказания. Самонаказания.
Час назад Пати занималась жестким сексом. Самым жестким сексом в своей жизни. Только на этот раз не было ни флоггеров, ни темпранильо, ни симпатичных молодых брюнетов, ни люксов в отелях, ни стоп-слов.
Правил не было.
Было несколько бутылок водки, железная кровать, однушка в Лефортово и три мужика. Они били ее по-настоящему. Порвали платье. Вырвали клок волос на затылке. Делали с ней, что хотели. Пати очень хорошо разбиралась в мужчинах — она специально выбрала самых отбитых. Тех, кто не будет ее жалеть. Тех, кто будет относиться к ней как к куску мяса. Она нарочно технично злила их: грубила, сопротивлялась и пила водку прямо из бутылки. Несколько раз отключалась. Не знала, надевали ли они в эти моменты презервативы, кончали ли в нее — ей было без разницы.
Когда все прекратилось, она какое-то время лежала на полу, а потом медленно приподнялась на локтях и посмотрела на три голых тела, сидящих рядом. Одному из них, видимо, стало страшно, и оно сказало: «Ты… Это… К ментам-то не ходи. Ты ж сама сюда приехала! Мы не насиловали».
— Конечно, не насиловали. Конечно, сама, — улыбнулась Пати и быстро провела большим пальцем по нижней губе, чтобы с нее перестала капать кровь. — Никаких претензий, ребят.
Таксист не взял с нее денег за поездку. Предложил бесплатно довезти сначала до больницы, потом — до полиции. Сказал, зло должно быть наказано.
— Я и есть зло. Прямо из ада. Делала там очень страшные вещи. А сейчас мне не до больницы и полиции: опаздываю на похороны своей подруги. Которую сама и убила, — спокойно ответила она водителю. Больше за всю дорогу тот не произнес ни слова.
Она приехала домой и вот уже десять минут смотрела на себя в зеркало. На синяк под правым глазом. На царапины на щеках и шее. На опухшую нижнюю губу.
В душ. Ей срочно нужно срочно в душ.
Теплые струи воды впились в тело. Пати поморщилась и взяла в руки черный глянцевый флакончик. Гель с ароматом сладкой ваты и горького миндаля. Глубокий вдох. Слеза. Вторая. Третья. Четвертая и пятая слились в одну. Она подставила лицо под душ, чтобы не понимать, где слезы, а где — вода.
После того как Даша обо всем узнала, Пати пыталась дозвониться до нее весь день. Та не отвечала. Тогда Пати набрала Ане.