Аня не понимала, что происходит. Она ожидала от него чего угодно: молчания, угроз, обвинений в неадекватности, даже романтичных обещаний, наверное, но только не такого.
— Так… Не… Разговаривают, — попыталась возразить она сквозь собственные стоны. — Ты же… Мной… Манипулируешь.
— Хорошая манипуляция, да? Ты такое удовольствие ловишь, что даже говорить толком не можешь, — улыбаясь, в довольно быстром темпе произнес он, вошел в нее на всю длину члена и замер.
— Это все очень заводит, поэтому я не могу мыслить трезво, — невнятно, чуть задыхаясь, сказала она, сжимая пальцами край стола, шире раздвигая ноги, закрывая глаза и запрокидывая голову.
— И не надо. Я буду за тебя мыслить трезво, а ты просто просто кайфуй.
Он прошептал это, но прошептал довольно громко, а потом стал плавно двигаться внутри нее. Она стонала, продолжая запрокидывать голову. Пальцы крепче сжали край стола.
— Анька… — начал Глеб и вошел в нее так глубоко и резко, что она вскрикнула и вздрогнула одновременно. — Когда ты ушла, я с ума сошел.
Ее стон. Потом еще один. Тяжелое дыхание. Затуманенный взгляд.
— Квартира — мертвая без тебя. Моя жизнь — мертвая без тебя. Я — мертвый без тебя, — каждое новое предложение он обозначал уже не таким резким, но все таким же глубоким движением члена. — Вернись. Пожалуйста.
— Глеб… — тихо простонала Аня и крепко обняла его. Это было самое честное, самое пронзительное, самое трогательное признание в любви, которое она слышала. Неужели Глебу и правда так плохо без нее? Ему было так плохо без нее все это время? Стало стыдно. Больно. — Прости меня, пожалуйста.
— Это ты меня прости. За весь ужас, что творил, — ответил он и поцеловал ее в губы.
Через двадцать минут они, голые, сидели за столом, на котором минуту назад занимались сексом. Это показалось Ане очень романтичным.
— Ничего сладкого нет, — она наклонила заварочный чайник над кружкой.
— Как это нет? — деланно возмутился Глеб. — Ты только что угостила меня сладким!
Аня чуть рассмеялась.
— Я тебя не узнаю.
— Я сам себя не узнаю, — задумчиво сказал он. — У меня как будто глаза открылись. После того нашего разговора я… Я так сел… И вдруг понял, что вообще произошло. Ты ушла. Даша умерла. Какой-то ужас беспросветный. И я… Испугался, Ань. Мне стало страшно по-настоящему. Знаешь, вроде живешь, не замечая чего-то за работой, делами другими, а потом так останавливаешься… И понимаешь, что главные вещи — это не вещи.
Глеб замолчал. Аня удивленно смотрела на него и медленно осознавала то, что услышала.
— Неужели я тебе действительно была важна? — ошеломленно произнесла она.
— Почему была? Ань, я не хочу прошедшего времени для нас. Ты мне важна. Сейчас. И будешь важна, — Глеб взял кружку в руки и стал ее разглядывать. — Я был уверен, что ты ушла к нему.
— Мы расстались сразу после смерти Даши. Я не хочу это обсуждать, — ее голос дрогнул.
— Давай начнем заново, — он не смотрел на нее. Аня понимала, как ему больно от мысли, что у нее был другой, и сама чувствовала себя отвратительно, когда думала о своих изменах.
— Как? — по ее щекам медленно потекли слезы. — Я дрянь. Я тебе изменяла. Угрожала! Столько гадостей наговорила!
Она всхлипнула.
— А я? — напряженно спросил Глеб. Он сидел, сгорбившись, держал кружку в руках и, не мигая, смотрел перед собой. — Я тоже тебе угрожал, мучил тебя. Я тебя даже ударил. И гадостей тоже достаточно наговорил.
— Глеб, мы не можем. После всего, что сделали друг с другом, уже точно не можем, — она плакала, закрывая ладонями щеки и губы, поэтому слова звучали невнятно. Но он все равно их разобрал.
— Мы можем, Ань, — уверенный спокойный голос. Открытый взгляд. — Только мы и можем.
Аня ничего не ответила — дрожала, прижимая к лицу мокрые от слез ладони.
На нее столько навалилось за эти полтора месяца: смерть Даши, расставание с Кириллом, конфликт с Глебом, поиски жилья — найти хорошую квартиру, куда собственники согласились бы пустить с кошкой, оказалось проблемой. Родители Даши, правда, предлагали остаться жить в квартире подруги, но она не хотела. Было слишком больно.
Добил Денис Горелов. Месяц назад он снова начал к ней приставать, на этот раз грубее, жестче, как будто обезумел, а она дала ему сильную пощечину и пригрозила рассказать все генеральному. Через два дня в эфире на целую минуту повисла тишина: кто-то поставил в плейлист метку «стоп».
— Надо было лучше следить за эфиром, солнышко, — подмигнул ей Денис в коридоре.
Ее уволили. Громко, показательно. С аудиторией, разумеется, нюансами не делились, более того, представили все так, будто Аня сама ушла, а вот по внутренним каналам, напротив, распространили слишком много подробностей. Написали про «регулярные косяки в эфире и безответственность, растущую прямо пропорционально зарплате». Отметили «грубость, хамство, конфликтный характер». Даже «эмоциональную нестабильность и неспособность контролировать себя в стрессовых ситуациях» как «противопоказания к работе в СМИ» указали. Словно нарочно сделали все так, чтобы ей было сложно устроиться на новую работу. И получилось: она до сих пор не могла.
После увольнения ей позвонила главный редактор «Дороти».
— Ань, прости. Мне намекнули… Я не могу по-другому.
— Я все понимаю, Оксан. Знаю правила.
Аня и Оксана довольно хорошо общались, несмотря на разницу в возрасте почти в десять лет. Подругами не были, но кофе иногда вместе пили. Дочь Оксаны, семиклассница, обожала Аню. И ее голос. Говорила, хочет такой же — и также круто писать. Мечтала стать журналисткой.
— Мне правда сложно. Я хорошо к тебе отношусь. Извини еще раз. Может, встретимся? Поболтаем.
— Нет, прости, я пока не в состоянии.
Какое-то время между ними звучала пауза, а потом Оксана вкрадчиво сказала: «Ты кому-то очень серьезному перешла дорогу. Будь осторожна, девочка».
Аня сидела на диване с телефоном в руках и не верила в то, что происходит. Вся ее карьера, которую она так долго и бережно строила, развалилась буквально за один день.
Наверное, в иных обстоятельствах Аня смотрела бы на все иначе, по-другому вела себя, но на фоне последних событий увольнение стало катастрофой. Она теряла контроль над ситуацией: лежала в кровати и смотрела в одну точку. Из дома вообще не выходила.
Заканчивались силы. Заканчивались деньги. На развод Аня так и не подала — было не до этого. Родителям она по-прежнему врала, что у них с Глебом все идеально. Обещала, что скоро будут внуки. Про увольнение не рассказывала. Пока. Понимала, что мама и папа когда-нибудь узнают, но была уверена: это случится не скоро — они не слушали радио и не читали телеграм-каналы.
Аня не представляла, что делать со своей жизнью. Если бы не Женя, она бы точно не справилась. Та приезжала несколько раз в неделю. Привозила продукты, деньги. Аня не хотела брать ни продукты, ни деньги, ведь все это, по сути, давал ей лучший друг ее бывшего мужа.
Женя просила не отказываться. А еще рассказывала, что Олег чересчур настойчиво требует ее адрес. Для Глеба — тот хочет поговорить.
— Но я не даю. И никогда не дам — будь уверена. Ты можешь на меня положиться.
Аня в ответ обнимала ее. Все это казалось очень трогательным: после смерти Даши ей не хватало поддержки. Дружбы.
С Пати она не общалась, хотя та постоянно звонила. Аня понимала, что не имеет права винить ее в смерти Даши, но все равно винила. Себя, конечно, больше, но и Пати тоже винила.
Женя часто просила Аню встретиться с Пати.
— Она очень изменилась. Больше не улыбается. Не говорит о мужчинах, сексе и праздниках. Перестала наряжаться, — вздыхала она, глядя на Аню. — Ну что тебе стоит?
Ту разрывали противоречивые чувства. С одной стороны — боль и обида за Дашу, с другой — жалость к Пати.
В конце концов она набрала ей. Та приехала буквально через пару часов. Они плакали. Смеялись. Говорили. Молчали. Вспоминали Дашу. Аня рассказала про похороны — в деталях.
— Я так хотела проститься с ней, но понимала, что не должна приходить. После всего… — сломано-нескладно сказала Пати и продолжила возбужденно-взволнованно. — Клянусь, это не из-за меня. Я не знаю, что у них там случилось, но это не моя вина! Да, я спала с ним… Но мы расстались в январе!
Она просила у Ани прощения. Аня отвечала, что ей не за что ее прощать, а Пати все равно просила. В эти моменты становилось больно и страшно: Аня понимала, что на самом деле прощения Пати просит не у нее — у себя; ей просто нужно просить у кого-то прощения, чтобы не сломаться под тяжестью вины, которая стала больше, чем она сама.
На следующую ночь после разговора с Пати Ане приснилась Даша. Она танцевала в изумрудном бикини босиком на пляже с двумя парнями, пила коктейли и смеялась. Громко играла музыка — фанк (Аня точно помнила, что играл именно фанк), но через ее звуки все равно проступал шум океана. Очень медленно, мягко садилось солнце. Оно как будто растекалось по горизонту, как мороженое, которое забыли убрать в холодильник в жаркий день. Аня тоже была в этом сне. И тоже хотела пить коктейли. И танцевать с Дашей и с парнями. Но не могла к ним подойти — сколько бы шагов ни делала, стояла на месте. Она кричала, звала подругу, махала руками, подпрыгивала, но та не реагировала.
После этого сна стало как будто легче, хотя душа по-прежнему невыносимо ныла. С Пати общаться не хотелось — даже несмотря на тот разговор. Ане казалось, она предает Дашу, когда общается с ней.
Та упорно звонила и предлагала увидеться, говорила, для нее очень важна их связь. Ане было ее жалко, поэтому она иногда встречалась с ней, разговаривала по телефону. Во время этих разговоров часто слышала: «Прости меня», и хоть больше не могла относиться к Пати как раньше, убеждала ту, что она не виновата в смерти Даши, а сама винила во всем себя. Винила и ждала. Ждала, что Кирилл позвонит — просто спросить, жива ли она, все ли с ней в порядке, но он не объявлялся.