— Романов, я тебя очень прошу, — чуть не плача простонала она, притягивая его к себе, и продолжила почти беззвучно. — Просто. Трахни. Меня. Или я умру.
Долгий поцелуй.
— Я хочу, чтобы ты, — запыхавшимся голосом произнес Кирилл и снял с нее пропитанные смазкой трусики, — осталась в одних чулках.
Ее стон.
Кирилл провел рукой по ее груди и начал целовать соски. Движения его губ и языка были медленными, плавными, но настойчивыми. В то же время его левая рука ласкала Аню между ног. Смазки с каждой секундой становилось больше: она уже не просто выделялась, а буквально сочилась.
Из гостиной доносилась музыка. Is it a crime? That I still want you. And I want you to want me too. Is it a crime?[54] — очень кстати спрашивала Шаде.
Аня не принадлежала себе в этот момент. У нее не было сил анализировать, думать, стесняться, стыдиться: тотальное отсутствие контроля. Такого с ней давно не происходило. Она водила крепко сжатой ладонью по твердому члену Кирилла и хотела только одного — чтобы он оказался в ней.
Кирилл отстранился от нее, потянулся к тумбочке у кровати и достал пачку презервативов. Он не понимал, что происходит. То есть он, конечно, знал, что умеет возбуждать женщин, но ведь Аню возбуждать не пытался. У них даже не было нормальной прелюдии, а она в прямом смысле слова течет. Это его жутко заводило. Аня заводила. Ее тело. Ее запах. Ее животное желание.
Он надел презерватив, вошел в нее и в ту же секунду почувствовал точно такое же животное желание. Оно не было похоже на то, что он испытывал к другим женщинам. Это было что-то совершенно другое. Кирилл даже самому себе не мог толком объяснить, что с ним творилось в этот момент.
Аня громко стонала, плакала и просила его не останавливаться. Говорила, ей хорошо, а плачет она, потому что несчастлива, потому что не любит мужа, но не может уйти от него и врет всем, что у них идеальный брак. А еще она говорила, что считала себя фригидной. Она бессвязно выкрикивала отдельные слова и целые предложения. В них не было логики, они чередовались со стонами и всхлипами, но он все понимал.
Ему было больно. За нее. За себя. За них. За двенадцать непрожитых лет.
Кирилл только что осознал, что до сих пор любит ее, и в очередной раз пожалел, что бросил на первом курсе. Он хотел бы исправить ту ошибку: попробовать начать все заново, перепрожить их историю иначе, но теперь Аня принадлежала другому. Чужая жена.
У нее была состоявшаяся «идеальная жизнь» с «идеальным мужчиной», в которой ему не осталось места. Эти мысли уничтожали все надежды.
Он целовал Аню, гладил ее тело, вдыхал запах сандала, исходящий от ее волос, и просто не представлял, что ему делать, когда ночь закончится.
Глава 15
Глеб Ивлев очень не любил, если трогали его вещи. Он не делился своими игрушками в детском саду с другими детьми, не давал списывать в школе одноклассникам, никогда не пил пиво из одной бутылки с парнями во дворе и жестко реагировал на попытки конкурентов переманить его заказчиков. Он не любил, когда Аня брала его машину, поэтому купил ей другую. Не любил, когда она перекладывала его вещи, поэтому запретил заходить в комнату, где работал дома. Глебу было важно, чтобы каждый предмет лежал на своем месте — а эти места он привык определять сам. Так, как хотел. Он вообще считал, что в его жизни все должно быть так, как хочет он. Все его вещи должны принадлежать только ему. Все его вещи должны лежать на своих местах. И никто не имеет права их трогать.
Именно об этом он думал, когда пытался найти зарядку от ноутбука в номере отеля, где остановился в Питере. И зачем уборщица переложила ее? Она должна была оставить зарядку там, где та лежала — на подоконнике. Глеб хотел, чтобы его зарядка лежала на подоконнике — ему было так удобно — а уборщица зачем-то убрала ее в ящик стола, и ему пришлось потратить целых две минуты, чтобы найти свою вещь и вернуть ее на место.
На свое место.
Глеб посмотрел на зарядку на подоконнике: вот теперь все в порядке. Он взял телефон и набрал Ане. Она писала еще утром, пару раз звонила, но в течение дня у него не было времени на общение с ней. Глеб приехал в Питер, чтобы забрать очередной важный заказ — проект геймификации для крупного российского ритейлера. Сегодня у него были сложные шестичасовые переговоры, которые так и не закончились — перенеслись на завтра. Он устал, но понимал, что ему нужно подписать этот договор. Глеб не умел проигрывать. Более того, проигрыш для него означал смерть.
Выиграй или умри. Эту догму в Глеба в буквальном смысле слова вбил отец. Если сын проигрывал: капризничал, дрался в детском саду, возвращался домой после школьной дискотеки хотя бы на пять минут позже, чем должен был, не побеждал на спортивных соревнованиях, получал двойку или на его поведение жаловались учителя, отец его бил. Если он плакал в этот момент — снова проигрыш — отец бил его сильнее. В основном ремнем. Он всегда висел или лежал где-нибудь на видном месте в квартире: отец никогда не убирал его в шкаф.
— Прекрати бить ребенка! — каждый раз пыталась защитить Глеба мама, строго глядя на мужа.
— Во-первых, он уже не ребенок. Во-вторых, я не бью. Я наказываю. Это разные вещи. Наш сын должен отвечать за свои поступки. И нести справедливое наказание за недостойные. Меня так отец воспитывал, — также строго отвечал жене тот и добавлял с гордостью. — Зато он вырастет настоящим мужчиной, а не размазней.
Глеб боялся отца. Боялся наказаний. Боялся быть размазней. Боялся ремней — настолько, что до сих пор почти не носил их (надевал только по особо официальным случаям). Но больше всего он боялся проиграть.
Именно поэтому научился не плакать, лежа на кровати со спущенными штанами и чувствуя, как четкие удары поджигают кожу. Именно поэтому хорошо учился. Именно поэтому ни разу не пробовал сигареты в школе (первую выкурил лет в восемнадцать): отец часто говорил, что убьет, если Глеб будет курить до совершеннолетия. Именно поэтому старался не связываться с девочками: видел, что его друзья становятся слабее, когда начинают встречаться с ними. И чаще проигрывают, естественно. Впрочем, вот эту взаимосвязь — между любовью и проигрышами — Глеб ощутил на себе.
В четырнадцать лет он влюбился в одноклассницу. Олеся. Красивая, милая, нежная. Длинные волнистые волосы цвета липового меда, чуть раскосые каре-зеленые глаза. Глеб провожал ее домой после уроков, помогал с математикой и информатикой — Олесе не давались точные науки, целовал в подъезде. Даже стихи ей писал. Она отвечала взаимностью, а еще говорила, что хочет лишиться с ним девственности. Глеб тоже хотел лишить Олесю девственности, но немного напрягался по этому поводу: у самого не было опыта. Он поговорил с другом, который уже несколько месяцев занимался с девочками, как сам выражался, взрослыми делами, и тот посоветовал «без презерватива».
— Может вообще не встать тогда, — серьезно сказал он. — А еще ощущения — отстой!
Глеб другу доверял. Более того, он не мог разочаровать Олесю. Да и ощущений острых хотелось.
Их первый секс произвел на обоих такое сильное впечатление, что они стали заниматься им регулярно. Без презерватива. Они оба, естественно, понимали, к чему это может привести, но надеялись, что все обойдется: Глеб почти всегда себя контролировал и вовремя прерывал половой акт. Так продолжалось несколько месяцев, а потом наступил очень страшный день.
Глеб тогда сидел за столом и готовился к контрольной — пытался разобраться с видами ломаных. Он был так увлечен, что не услышал звонок в дверь. От геометрии отвлек крик отца.
— А ну быстро иди сюда! — громко сказал тот, подходя к нему и с силой беря за руку. Глеб похолодел: в четырнадцать он боялся его так же, как в детстве. — Ты что, гаденыш, творишь?!
На этих словах он дал ему сильный подзатыльник — в голове в этот момент как будто что-то рассыпалось. (Глеб вообще часто испытывал это ощущение — «в голове что-то рассыпалось» — всякий раз, когда отец был недоволен его поведением.)
— И кто теперь за это должен отвечать?! — Отец доволок его до коридора и толкнул в сторону входной двери.
На пороге стояли Олеся и ее мама. По лицу своей девушки, заплаканному, распухшему, красному, Глеб понял, за что получил подзатыльник.
— Ты же ей жизнь сломал, — сказала мама Олеси и расплакалась.
Через пять минут они ушли. Глеб хотел проводить их, поговорить с Олесей, решить, что делать, но отец не дал: у него были свои планы на сына.
Ту контрольную по геометрии Глеб так и не написал — всю следующую неделю провел дома. Сначала не мог встать, потом ждал, когда синяки и ссадины на лице станут не такими заметными.
Когда пришел в школу, узнал, что мама Олеси забрала документы дочери. После уроков он пошел домой к своей девушке и несколько часов просидел у ее подъезда. Подниматься в квартиру боялся. Она появилась во дворе ближе к вечеру. Одна. Тот диалог он до сих пор помнил практически дословно.
— Зачем пришел?
— Хотел тебя увидеть.
— Да ты мне жизнь сломал!
— Лесь, я не знаю, что делать, правда.
— Я тебя ненавижу!
— Прости меня, пожалуйста.
— Мы с мамой решили делать аборт. Я не могу себе жизнь портить!
После этих слов Глебу стало так больно, что он заплакал. Сам не понял, как это случилось — просто почувствовал что-то мокрое на щеках.
— Тряпка, — поморщилась Олеся и ушла.
В тот момент Глеб пообещал себе, что никогда больше не покажет ни одной женщине своих эмоций. Даже маме. Даже несмотря на то, что она, единственная в этой ситуации, не осудила его. Даже несмотря на то, что был благодарен ей за поддержку.
— Глебушка, — сказала она через несколько дней после его разговора с Олесей. — Давай обсудим все.
Он молча сел за стол, бросив взгляд на стоящего у окна отца.
— Я пыталась с ней поговорить, — вздохнула мама. — Бесполезно. Она решила, что им лучше делать аборт. Я правда не знаю, как сама бы поступила на ее месте… Дочь забеременела в четырнадцать… Отца у них нет…