Пощечина.
Ее громкий стон.
Только Миша умел давать такие пощечины. Они не причиняли сильной боли — скорее, унижали. Указывали на ее место. На место нижней в этой игре.
Снова ласковое поглаживание.
Пати застонала громче: с ума сходила от этих контрастов. Ударил — погладил. Наказал — пожалел. Довел до слез — раскаялся. Она была зависима от них, как от наркотика.
Миша раздел ее и начал целовать грудь. Прикусывал соски, посасывал их, время от времени — сжимал и выкручивал большим и указательным пальцами. Пати стояла голая, босая, опустив руки и разведя ноги. Он, напротив, был полностью одет: черный пуловер, темно-синие джинсы, замшевые черные туфли. Ему так нравилось — чтобы она была голая, а он — одет.
— Я не понял! Это что такое? — напряженно произнес он, резким движением перекинул ее волосы на правую сторону, а потом с силой надавил на голову слева. Пати послушно наклонила ее и подумала: «Ходэр! Сейчас начнется!»
Пару дней назад она занималась сексом с каким-то не очень адекватным парнем. Он постоянно кусался — хотя она просила этого не делать, а потом впился зубами в шею так, что там остался засос. Пати нарочно надела сегодня платье с высоким горлом и специально прикрывала шею волосами, пока Миша раздевал ее: надеялась, что он не увидит «отметину».
Пощечина. Сильная. Не игровая. Следом — еще одна.
— Совсем страх потеряла, блядь? — Миша снова наклонил ее голову и плюнул прямо на засос. Пати это завело.
Пощечина — опять не игровая.
— Миш, мне больно! — по-настоящему возмутилась она. — Ты можешь чередовать? Мы же играем!
— Играть ты со своими мальчиками в песочнице будешь, — жестко сказал он и дал ей новую сильную пощечину. — А я — дядя взрослый. И нервировать меня не советую.
— Так получилось. Прости, пожалуйста, — она опустила глаза и, чувствуя, как горят щеки и ноет челюсть, улыбнулась: он ревнует.
Миша снял ремень, сложил его пополам и несколько раз щелкнул им. Пати, вздрагивая от этих звуков, почувствовала, как нарастает возбуждение. Сегодня он будет наказывать ее по-настоящему. Сегодня ему действительно есть за что ее наказывать.
— В прошлый раз я тебе уже говорил, — Миша резко потянул ее за руку и поволок к волнообразной бордовой кожаной софе. — Ты хоть и блядь, но моя.
Он толкнул ее в спину.
Пати упала на живот. Черт, как же хочется порки… Как же хочется порки именно от него!
Удар. Он слегка поджег кожу на попе. По телу разлилось тепло. Пати застонала.
— Только моя, — Миша выделил второе слово интонацией и ударом — сильнее первого.
— А-ах, — вырвалось у Пати. Она почувствовала, как между ног стало очень влажно.
Он погладил ее по попе, а потом, не торопясь, подошел к столу и достал из непрозрачного пакета, в котором Пати принесла свои «игрушки», анальную пробку. Через минуту она уже была внутри Пати.
Удар. Стон. Поглаживание. Удар. Стон. Поглаживание.
— Ми-иш… Мне так хорошо с тобой, — она с наслаждением протянула каждое слово, а потом посмотрела на него и быстро сказала. — А можно вопрос?
Он замер с ремнем в руках.
— Ну.
— А тебя бы завело, если бы на твоих глазах меня трахал другой мужчина? — с искренним интересом произнесла она, вспоминая «брюссельский» рассказ Даши, и добавила, прищурившись. — Или даже несколько.
Миша нахмурился и заморгал в недоумении. Возбуждение резко спало. (Что эта девочка вообще вытворяет?)
— Нет! — громко ответил он. — Я — нормальный мужик, а не извращенец какой-нибудь!
Пати прикусила нижнюю губу, чтобы сдержать улыбку. Внутри закипал смех.
— Ну мы-то с-с т-тобой тоже не библию читаем н-ночами, — прозаикалась она, стараясь не расхохотаться.
— Ты не сравнивай! — строго сказал он и ударил ее ремнем. Она вздрогнула. — Я вот понять не могу!
Удар.
— Где вы всего этого набираетесь?
Удар.
Пати застонала, продолжая смотреть на него. Он злится… Он ревнует… Он наказывает… Неравнодушен. Любит.
— Распущенности своей! Блядства!
Удар.
Стон.
— В Европах этих ваших?!
Удар.
Стон.
— Только там мужика может заводить, когда его бабу трахает другой мужик!
Удар.
Стон.
— Или даже несколько!
Удар.
Пати больше не смотрела на Мишу — она уперлась лбом в софу и нервно смеялась: то ли из-за его реакции, то ли из-за сильной боли (кожа на попе уже не горела — полыхала).
— Не злись, пожалуйста, — слабым голосом произнесла она. — Я все поняла.
— Ни черта ты не поняла! — вышел он из себя, с силой ударив ее ремнем — на этот раз по спине, а потом спокойно добавил. — Но обязательно поймешь.
Пати задышала тяжелее и снова посмотрела на него. Он стоял одетый, с ремнем в руках, красивый, властный. Она ощутила, как теряет над собой контроль. Подчиняться. Делать все, что он скажет.
— В угол, — коротко бросил Миша. — Стой там. Думай над своим поведением. И жди, когда я к тебе подойду.
В этот момент Пати вдруг очень захотелось нежности.
— Миш, поцелуй меня…
— Не сейчас. Ты наказана.
Пати послушно встала, сделала несколько шагов, ощущая под ступнями холод, исходящий от пола, и через пару секунд не видела ничего, кроме светлой каменной стены. Точнее, угла между светлыми каменными стенами. Она закрыла глаза.
«В угол. Стой и думай над своим поведением». Эту комбинацию слов она часто слышала в детстве от мамы: та любила наказывать дочь подобным образом. Не доела суп — в угол. Сломала игрушку — в угол. Испачкала платье — в угол.
Маленькая Пати много времени проводила в углу. Единственным логичным объяснением этому, на первый взгляд, казалась ее вредность: Пати будто нарочно делала все так, чтобы мама была недовольна, но, как следует разобравшись в истинном положении вещей, можно было бы обнаружить куда более изощренный мотив подобного детского поведения.
— Иди сюда, — услышала она властный голос, открыла глаза, а в следующую секунду почувствовала сильные руки на своих плечах.
Миша подвел ее к секс-качелям и помог сесть на них. Левая нога — в нейлоновую ленту в форме петли, правая — в такую же, расположенную на довольно далеком расстоянии от левой. Руки — в наручники, висящие над головой.
— Девочка любит качаться? — скорее сказал, чем спросил он, несколько раз провел пальцами по ее клитору, а потом толкнул в спину.
У нее перехватило дыхание. Она протяжно застонала.
Качельки…
Любимое развлечение Патрисии Кортес.
Любимое развлечение маленькой Пати.
Она прокачалась на них все детство и знала, как это нужно делать правильно. Вверх — вниз. Вперед — назад.
Контрасты. Их бесконечное чередование.
— Патрисия, в угол! Стой и думай над своим поведением, — строго и жестко произносила мама, выставляя вперед указательный палец правой руки, направленный в сторону стены. — Ты наказана.
— Лен, ну зачем сразу в угол? — размягченным нежностью, любовью и состраданием тоном говорил отец. — Она же маленькая совсем.
— Я лучше знаю! — шипела та. — Она уже переходит все допустимые границы! Оторвала голову кукле, которую мы вчера купили! Мы деньги с тобой не печатаем!
— Ладно, — вздыхал тот. — Ты мать. Тебе виднее.
Пати шла в угол, а через несколько минут начинала всхлипывать. Сначала робко, несмело, точно боялась потревожить родителей. Потом — заметнее, неровно: так, будто задыхалась.
— Пати, маленькая, ну не надо, — в ту же секунду подбегал к ней отец и обнимал. — Папа с тобой. Папа тебя любит. Не надо плакать.
— Диего, — закатывала глаза мать. — Это же показуха. Оставь ее.
— Я не могу так! — повышал голос он, крепче прижимая дочь к себе. — Она рыдает, а я должен делать вид, что все в порядке? У меня, в отличие от тебя, сердце не каменное.
Пати, стоя лицом к стене, улыбалась в объятиях отца.
Папа — с ней. Папа ее любит. Папа ее видит.
Нет, она не продумывала заранее тактику поведения: четырехлетней девочке это было не по силам. Все, что происходило, случалось, скорее, нативно, бессознательно. Пати, конечно, не смогла бы внятно объяснить, почему вела себя именно так, но однозначно чувствовала: папа замечает ее только в одном случае — когда она страдает. Когда ей плохо. Больно. Вот именно в эти моменты она ощущала его любовь — в остальное время Диего не обращал внимания на дочь. В остальное время она была ему неинтересна.
Маленькая Пати очень хорошо выучила это правило: папа любит, только когда мама наказывает. И чем сильнее наказывает мама, тем больше любит папа. Вот она и делала все, чтобы получить его любовь.
В ней как будто жил чертенок, который хитро шептал: «Хочешь, чтобы папа любил? Разозли маму — оторви голову кукле. Она тогда тебя накажет, и ты будешь страдать. А он это заметит и пожалеет».
— Тебе идет боль, — Миша накинул ремень на ее шею и довольно туго затянул его, а потом погладил по голове. Пати, раскачиваясь на качелях, прикрыла глаза и, ощущая, как воздуха вокруг становится все меньше, задышала чаще.
— Патрисия, в угол! Ты наказана! — кричала мама после того, как застала восьмилетнюю Пати за мастурбацией. Той было очень интересно изучать свое тело. Очень интересно и очень волнительно: она не понимала, почему, когда трогает себя между ног, испытывает сильное наслаждение.
— Лен, ты опять? — возмущался отец. — Ну что она на этот раз натворила?
— Да тебе вообще лучше не знать — со стыда сгоришь! — еще громче кричала та. — Маленькая дрянь! И чтобы я никогда больше этого не видела!
Последние слова она чередовала с ударами по попе дочери. Та в ответ захлебывалась слезами.
— Прекрати! — Диего отталкивал жену, прижимал к себе Пати и нежно говорил. — Не плачь. Папа с тобой. Папа тебя любит.
— Делаешь из нее черт знает что, — со злостью бросала мама, наблюдая за этой сценой.
Пати всхлипывала, дрожала и чувствовала ни с чем — даже с мастурбацией — не сравнимое удовлетворение.