— Плохо просишь. Проси еще.
Аня стала целовать его бедра. Правой рукой крепко обхватывала член и очень быстро водила вверх-вниз.
Глеб застонал.
— Ань, — тихо сказал он, положил жену на спину и провел рукой между ее ног. — Ты рассказывала мне, что была хорошей девочкой в детстве. Послушной. Правильной.
— Да, — выдохнула она, шире разводя ноги, и закрыла глаза.
— А почему сейчас ведешь себя как шлюха?
— Я не шлюха.
— Ты не шлюха, я знаю. Ты правильная, послушная девочка. Ты просто запуталась, — его пальцы скользили в ней. — Тебе просто нужно помочь. Объяснить, что хорошо, а что плохо, да?
— Да…
Он вытащил из нее пальцы и дал ей облизать их.
— Секс с мужем — это хорошо, правильно, — ласково произнес он и вдруг с силой сжал ее сосок. Аня вскрикнула. — Секс с любовником — это плохо, неправильно. Повтори.
Он медленно спустился к ее ногам.
— Секс с мужем — это хорошо, правильно. Секс с любовником — это плохо, неправильно, — простонала она, чувствуя, как Глеб настойчиво целует ее между ног. — Пожалуйста, я очень хочу.
— Повтори еще раз, — строго сказал он и продолжил целовать ее.
Она повторила.
— Умница. Выучи наизусть. И не забывай никогда.
— Трахни меня, — буквально захныкала она.
— А ты не заслужила. Плохо себя вела. Плохо просила, — спокойно сказал он и встал. — Напоминаю: тебе нельзя выходить из спальни, пока я не разрешу.
— Нет!! — закричала она и вскочила с кровати, когда он подошел к двери. — Не оставляй меня одну в комнате! Пожалуйста! Они тогда вылезут из-под кровати и будут меня мучать!
— Кто? — часто заморгал Глеб, глядя на то, как Аня обнимает его за ноги, стоя на коленях.
— Чудовища! — нервно выкрикнула она, дрожа всем телом.
— Так. Мы сейчас успокоимся, да?
Глеб осторожно поднял ее с пола и положил на кровать. Погладил по волосам.
— Я никуда не уйду. И всех чудовищ из-под кровати вытащу и убью.
Аня резко села, а потом прижалась к Глебу.
— Не оставляй меня в комнате одну. Не оставляй меня в комнате одну, — шептала она по кругу.
Ему стало по-настоящему страшно. Он подумал о том, что Ане нужно срочно проверить голову. А еще — прекратить видеться с фотографом: она начала вести себя неадекватно как раз после того, как он появился в ее жизни. Раньше с ней все было нормально.
— Я не буду оставлять тебя в комнате одну, если ты не будешь встречаться с ним, — Глеб взял ее за подбородок и, удерживая, посмотрел в глаза. — Понимаешь причинно-следственные связи? Нет фотографа — нет одиночества в комнате. Есть фотограф — есть одиночество в комнате.
— Глеб, — Аня, тяжело дыша, отстранилась от него и вдруг улыбнулась. — Может, мне таблеток наглотаться? А каких? Ты знаешь?
— Да, Ань, конечно, — делано-серьезно закивал он. — Я тебе прям щас принесу.
— Давай, — весело ответила она.
У Глеба закололо в сердце. Он смотрел на жену и не верил в происходящее. Ему на секунду показалось, что он сходит с ума вместе с ней.
— Девочка моя, что этот урод с тобой сделал?! — повысил голос он.
— Он ничего со мной не делал! Он меня любит!
Она резким движением заправила волосы за уши.
— Я тебя тоже люблю, Ань! — Глеб крепко обнял ее. — Мы оба, вероятно, тебя любим! Но я — больше.
— Откуда ты знаешь? — простонала она, чувствуя, как он кладет ее на кровать и разводит ее ноги. Снова начало нарастать возбуждение.
— Я все знаю, — ласково сказал Глеб и стал ласкать Аню. — Разве забыла? Когда ты сомневалась, не понимала, как себя вести, запутывалась, я тебе всегда подсказывал, помогал. Говорил, как правильно.
— Да, — выдохнула Аня, думая только об одном — о сексе. Ей было очень хорошо. Глеб ласкал ее между ног обеими руками.
— Ну так давай я тебе и сейчас помогу. Скажу, что нужно делать.
— Трахни меня. Или я сейчас умру, — она тяжело дышала. Кружилась голова. — Любимый…
Глеб замер. Сердце застучало чаще.
— Проси еще, — тихо сказал он и снова начал ласкать Аню.
— Самый родной… Лучший. Единственный мой, — с каждым словом она дышала тяжелее. Из-под закрытых век медленно катились слезы. Перед глазами было лицо Кирилла. — Прости меня за все, пожалуйста. За то, что изменяю. За то, что вру. Я так люблю тебя…
— И я тебя люблю, Анечка. И, конечно, прощаю, — сказал Глеб, провел руками по ее щекам, а потом лег сверху и медленно вошел в нее.
Аня застонала и обняла его.
«И после этого ты будешь говорить мне, что любишь фотографа?» — подумал он, небыстро двигаясь.
Глеб нарочно не пользовался презервативами. Он хоть и брезговал делить Аню с любовником, почему-то был уверен: они предохраняются. Более того, это что за позор — заниматься защищенным сексом со своей женой? Это что за проигрыш?
Пусть фотограф надевает презерватив. Пусть фотограф проигрывает.
Глеб крепко обнял Аню. Ему было очень хорошо со своей любимой женщиной. И он чувствовал, что его любимой женщине тоже очень хорошо с ним.
Аня наслаждалась, отдаваясь удовольствию. Лежала с широко разведенными ногами, водила ладонями по волосам Глеба, целовала его плечи, то сжимала, то расслабляла мышцы влагалища, ласкала клитор. Хотела, чтобы этот секс не заканчивался — длился вечно. И чтобы она длилась вечно вместе с ним.
— Любимая, — услышала она голос Глеба. Вздрогнула. Он смотрел на нее пристально, улыбался. — Ты должна родить нам ребенка.
— Что? — она на секунду пришла в себя. В голове моментально прояснилось. — Это невозможно!
— Почему?
— Потому что у нас непонятно что происходит! — она попыталась его оттолкнуть, но почему-то выбрала для этого слова — не действия: по-прежнему обнимала его.
— Как это? — он стал двигаться глубже и быстрее. Аня громко застонала. — Все понятно. У нас происходит любовь.
— Глеб… Так нельзя.
— Нам давно пора. Твои родители хотят, мои хотят. Я хочу.
— А я нет.
— Тебе так просто кажется, — он поцеловал ее, а потом снова посмотрел в глаза. — У нас новое правило. Слушай внимательно и запоминай. С сегодняшнего дня я буду всегда кончать в тебя. А ты не вздумай предохраняться.
Она застонала громче, почувствовав, как возбуждение достигает предела, и задвигалась ему навстречу: крепко обхватила спину мужа руками и ногами.
Глеб удовлетворенно улыбнулся.
Аня любит его. По-настоящему. По-правильному.
А фотограф — это системная ошибка. И он обязательно ее устранит.
Глава 9
— Тебе лучше, мам?
Миша Меркулов развалился на заднем сидении черного «Мерседеса». Он нервничал: в последнее время мама слишком часто жаловалась на давление.
— Лучше, Мишаня. Твой водитель с утра все привез, — звонкий — как будто женщине на том конце провода было не семьдесят шесть, а двадцать шесть — голос звучал вполне бодро. — Ты сам-то когда приедешь?
— На днях, — пообещал тот и быстро добавил. — Только ты звони, если снова почувствуешь себя плохо.
Он отключился, глубоко вздохнул и посмотрел в окно.
Снова это ощущение. Оно возникало каждый раз, когда он говорил с матерью. С одной стороны, Миша хотел заботиться о ней и интересоваться ее здоровьем, с другой — понимал, что ведет себя так, скорее, из чувства долга, а не от любви. Все это казалось ненормальным: как можно не любить собственную мать? Тем более такую.
Она воспитывала его одна — отца Миша не помнил: тот ушел из семьи, когда сыну исполнился год. Баловала. Никогда не ругала. Много работала и хорошо зарабатывала — гинекологи в Советском Союзе повсеместно много работали и хорошо зарабатывали: женские тайны интимного характера, которых, вопреки идеологии, было достаточно, стоили в то время особенно дорого.
Маме Миши платили не только деньгами. Она часто приносила домой недоступные для большинства советских людей продукты, дорогой алкоголь, билеты на премьеры в лучшие московские театры. И, конечно, конфеты и игрушки для сына.
Миша понимал, что она устает, что ей тяжело, поэтому помогал ей. Он безупречно учился, не хулиганил, сам пришивал себе пуговицы, стирал свою одежду, мыл полы и даже готовил еду — для себя и для нее. Мама называла его сокровищем.
Она была божественно красивой. Мягкие волнистые светло-русые волосы с золотистым отливом, глаза чистого голубого цвета, гладкая, нежная кожа, розовые аккуратные губы. Ангел. Она казалась Мише святой. Он буквально боготворил ее. А еще никогда не видел рядом с ней мужчин — ни разу за свои семь лет.
На фоне всего этого слова мальчика во дворе — «мама Мишки Меркулова целовалась с дядей у подъезда — позор!» — стали для него таким оскорблением, что он, впервые в жизни, подрался. Даже нет, не так.
Он избил этого мальчика.
Мама тогда вышла из себя. Злилась, кричала — до этого она никогда не злилась и тем более не кричала на него. Говорила, ей придется потратить много сил и денег, чтобы его не посадили в тюрьму. (Вероятнее всего, сказала так нарочно: о какой тюрьме может идти речь, когда «преступнику» — семь.) Миша очень испугался. Кроме того, он не понимал, почему мама недовольна, ведь он защитил ее от сплетен, не позволил даже на словах сделать доступной женщиной, которая целуется с кем-то у подъезда.
Внутри росла обида. С каждым днем она становилась больше, а уже через месяц не помещалась в теле.
Мама все это время общалась с ним холодно-отстраненно. Миша чувствовал себя виноватым, переживал, мучился и, хоть считал, что она ведет себя несправедливо по отношению к нему, очень хотел, чтобы между ними все было, как раньше.
— Мамочка, прости меня, — наконец решился затронуть неприятную тему он, не выдержав ее очередного молчания за ужином. — Я так больше не буду.
— Мишань, я не сержусь, — улыбнулась она, встала со стула, подошла к нему и нежно погладила по голове. — И прощаю. Ты мое сокровище.
Он был счастлив: она его простила, она больше не злилась. Он обнимал ее, заглядывал в ясные голубые глаза и думал о том, что она и вправду святая. Миша не поверил словам того мальчика — тот наверняка сказал гадость из вредности: