ведь у него не было такой мамы, — а спустя время случилось это.
Миша так и называл то, что случилось, — «это». (Даже сейчас, когда ему было пятьдесят. Даже в собственных мыслях.)
В тот день у них отменили последний урок: учительница заболела, и он вернулся домой раньше.
В коридоре было темно. Миша включил свет, положил рюкзак на пол, быстро снял куртку — у него была красивая темно-зеленая куртка — подарок мамы, и открыл шкаф. На вешалке висело ее белое пальто из лаковой кожи. Миша удивился, ведь мама должна быть на работе, а потом заметил черную куртку. Он не знал, чья это вещь, но, когда увидел ее, почувствовал что-то нехорошее и тут же услышал постанывание.
Мише вдруг захотелось уйти из квартиры, уйти прямо сейчас, но любопытство не дало ему этого сделать. Он повесил свою куртку в шкаф рядом с маминым пальто — с другой стороны от чужой черной куртки, разулся и медленно вошел в гостиную.
На ковре, с раскинутыми в разные стороны длинными рукавами — как будто их нарочно расправили! — и скомканной длинной юбкой, лежало светло-бежевое мамино шелковое платье. Миша смотрел на него в недоумении: мама никогда не бросала свои вещи на пол. Он осторожно поднял его и пошел в комнату, откуда доносились стоны.
Она была там. Лежала на заправленной стеганым покрывалом кровати. Полностью голая. С раскинутыми в разные стороны тонкими руками. С поднятыми чуть разведенными ногами. С разбросанными по плечам светлыми вьющимися волосами. Такая красивая. Такая чистая.
Напротив нее стоял мужчина в темно-бордовой рубашке и черных брюках с толстым кожаным ремнем.
— Брюки хотя бы приспусти, — негромко сказала она и развела ноги шире.
— Нет, я хочу так, — похабно улыбнулся он и расстегнул ширинку.
Миша стоял возле двери, задержав дыхание, и наблюдал за огромным, пугающим — именно таким он выглядел в глазах семилетнего мальчика — членом. Как его обхватывает большая жилистая рука, безостановочно движущаяся вверх-вниз. Как он становится еще больше, еще страшнее. Как приближается к маме…
— А-а-ах, — раздался через несколько секунд ее стон.
Миша зажмурился и вдруг почувствовал возбуждение. Оно назойливо зудело между ног. Он сжал мамино платье. Сердце колотилось. Кружилась голова. Хотелось убежать, но он не мог пошевелиться.
Он не знал, сколько простоял так (по ощущениям — вечность), а когда открыл глаза, не увидел маму: ее своим большим телом накрывал мужчина в темно-бордовой рубашке и черных брюках с толстым кожаным ремнем. Миша смотрел на то, как он резко двигается, слушал мамины крики и очень тихо дышал. Нет, не дышал — задыхался: внутри вздувалось столько эмоций, что, казалось, он сейчас лопнет.
Спустя какое-то время мужчина зарычал, захрипел, резко выпрямился и бросил: «Сейчас». Мама в ту же секунду встала на четвереньки и широко открыла рот. Он вогнал туда свой огромный член, крепко прижимая руками ее голову к себе. На маминой шее заходил бугорок. Миша не отрывал от него взгляда.
Она глотала. Глотала жидкость, которую он вливал прямо в нее. Миша поморщился и осторожно отошел от двери.
Он положил мамино платье на ковер, в каком-то бреду расправляя рукава и комкая юбку, а потом быстро надел куртку, схватил рюкзак и вышел из квартиры. Когда он делал все это, думал только об одном: хоть бы его не заметили.
Ему было так стыдно, что хотелось стать невидимым. А еще казалось, будто сделал что-то плохое. Что-то, за что его обязательно накажут. Он боялся, что мама снова станет кричать, злиться. Что больше не будет называть сокровищем. Миша по-прежнему любил ее, но любил ту, другую маму — чистую, святую, а эту — грязную, доступную — ненавидел. Ненавидел за то, что она предала его, унизила. За то, что заставила пережить такое.
С того момента мама словно поделилась на две части: они существовали по отдельности и вместе одновременно. Это было невыносимо. Миша смотрел на нее и мечтал оторвать одну ее часть от другой. Разделить их — чтобы иметь возможность однозначно проявлять чувства: любовь — к светлой и чистой, ненависть — к грязной, доступной.
Мама, конечно, ни о чем не догадывалась. Вела себя как обычно. Заботилась, называла сокровищем. А он, глядя на нее, мучился, не имея возможности ощутить любовь без ненависти и ненависть без любви. Они смешивались в нем, перекрикивали друг друга. Пугали. Делили пополам. Одна его часть принадлежала любви, другая — ненависти. И Миша ничего не мог с этим сделать.
Мужчину того он больше не видел. Спустя время мама вышла замуж и прожила с его отчимом всю жизнь. Тот умер несколько лет назад. Миша считал его отцом, был к нему привязан. Тяжело переживал смерть.
Он продолжал смотреть в окно. Светило солнце, но на улице было довольно прохладно, дул сильный ветер. Обманчивая погода. Неуютная.
Половина восьмого — самые пробки. Миша уже час (по свободным дорогам это расстояние можно было бы преодолеть за пятнадцать-двадцать минут) ехал в «Седьмую заповедь», где договорился поужинать со своей любовницей — после они планировали поехать к нему в квартиру в Газетном. Алену он заранее предупредил, что ночевать не приедет. Ему показалось, она была недовольна. Впрочем, может, просто показалось: ничего необычного ведь не происходило.
Когда он вошел в ресторан, ее еще не было. Быстрый взгляд в меню. Привычный заказ: запеченная утиная ножка, бокал красного вина. «Буду через пятнадцать минут. Пробки жуткие», — получил он сообщение в телеграме. Ничего не ответил. Полистал чаты. Остановился на одном.
Пати. Поменяла фотографию: она часто их меняла. Стоит на фоне черной глянцевой стены в длинном ярко-красном платье со скошенным вырезом и открытыми плечами. Волосы собраны в гладкий пучок. «Хороша, чертовка», — подумал Миша. Захотел снять с нее это платье, растрепать ее волосы. Выпороть. Связать. Дать пощечину. Поцеловать.
— Однако! — вслух произнес он, удивляясь своему последнему желанию.
После той ночи, когда она сказала, что «выбирает дружить с Дашей», он предлагал увидеться несколько раз. Она отказывалась. С каждым новым ее «нет» росло Мишино уважение к ней. Пати вела себя не как блядь — как приличная. Это поражало: ни одна женщина за всю его жизнь ни разу не переходила из категории в категорию. Пати стала казаться ему уникальной. Красивая, неглупая (кстати, об исключениях: еще ни одна глупая женщина не «умнела» в его глазах), амбициозная, опытная в постели, точно знает, чего хочет, решает свои проблемы сама, сама зарабатывает, а не стремится существовать за счет богатого мужчины, живет так, как ей нравится, ни перед кем не отчитывается. И все это — в двадцать восемь. Эксклюзив. Тем не менее Миша не собирался бегать за ней, уговаривать. Хоть и часто вспоминал.
Месяц назад они случайно (ли?) встретились в его ресторане. Пати пришла туда с каким-то мальчиком (из песочницы). Сексуальная, счастливая. Миша — ужинал с Аленой и знакомой семейной парой. Весь вечер он незаметно смотрел на нее. Замечал и ее взгляды, конечно. Ревновал. Когда мальчик взял ее за руку, а она в ответ прикусила нижнюю губу, Миша не выдержал. Написал ей сообщение. «Чтобы я больше тебя в своем ресторане не видел».
Она ответила моментально. Молниеносно напечатала правой рукой — левую в этот момент продолжала сжимать рука мальчика: «Я — свободная девочка, сладкий. Куда хочу — туда и хожу».
Миша пришел в бешенство от такой наглости. Сладкий? Это что вообще такое? «Приезжай завтра в Газетный, если не боишься. Расскажешь, какая ты свободная. И какой я сладкий». «Завтра я занята». Он ничего не ответил.
Пати и мальчик уехали минут через двадцать. Прежде чем выйти из зала, она бросила на Мишу выразительный взгляд.
Он позвонил ей на следующий день. Предложил встретиться. Она отказалась. Больше они не общались. Да и к лучшему, наверное: наконец вся эта ситуация разрешилась сама собой.
— Давно ждешь? — услышал Миша приятный голос и поднял глаза. У столика стояла его любовница: брюнетка с длинными волосами и третьим, уверенно стремящимся к четвертому, размером груди.
— Только приехал.
— Я так устала. Какой-то треш, — простонала она, садясь за столик.
Миша поморщился: ну почему эта молодежь не может выражаться по-русски? Его любовнице был тридцать один год. Считай, ровесница Даши.
— Скоро расслабишься, — он смотрел на нее и представлял ее голой.
Она читала меню.
— Вот тебе даже не интересно, что происходит, да?
— Интересно, — произнес он с безразличием, а сам подумал, что с Пати, хоть она в его представлении и относилась к «молодежи», у них было куда больше общего.
Сидящая напротив девушка была на нее чем-то похожа, но вместе с тем сильно отличалась. По крайней мере, тем, что Миша не относился к ней, как к Пати. По крайней мере, тем, что между ними не было истории.
Они встречались где-то раз в неделю. Практически не созванивались и не переписывались. Она иногда просила подкинуть ей денег. Он подкидывал.
— Я скучала, — сказала она после того, как сделала заказ.
— Я тоже, — пожал плечами он. — Надела?
— Надела. И игрушки с собой взяла.
— Умница, — улыбнулся он, представляя, как будет ее сегодня пороть.
Спустя час Миша оплачивал счет. Они с любовницей уже подъезжали к Газетному, как у нее зазвонил телефон.
— Что, прямо сейчас? — упавшим голосом спросила она после того, как взяла трубку и секунд десять молчала. — Миш, меня на работу вызывают.
— Я не понял! — возмутился тот.
— Срочно нужно документы заказчику отвезти и лично в руки передать, — она виновато посмотрела на него, а потом шумно выдохнула. — Как же достало все!
Мишина любовница работала в HR-агентстве бизнес-ассистентом генерального директора, и тот часто путал понятия личного и рабочего времени.
— Ну вот побудешь со мной пару часов и отвезешь, — безапелляционно произнес он: не терпел, когда на его женщин претендуют другие мужчины, особенно