— Твоя мать несется! — выпалил Саныч, поеживаясь от возбуждения. — Держись!
Мальчишка, как и многие на деревне, остерегался черного глаза Настасьи Петровны. Поэтому когда Лешачиха поспела к будке и темновато поглядела из-под ведьминских бровей, Саныч поспешно отступил к берегу. Однако долго сидеть в неизвестности он не мог, — минут через десять бочком приблизился к будке и, затаив дыхание, заглянул в дверь.
Лешачиха с Женькой тесно сидели на его единственной табуретке — спина к спине. Видно, что они только-только отговорились: Настасья Петровна часто дышала, вытирала лоб платком, Женька, остывая, дымился, как пулемет.
— Людей бы постыдился, Евгений, — с тихой укоризной заговорила мать.
А он, дернувшись, пошел выбрасывать слова:
— Что мне люди! Чихал я на людей! С высокой трубы, с громадной колокольни! Чего они мне хорошего сделали?!
— А сам-то? — так же тихо и боязливо возразила Настасья Петровна. — Ты ведь сам виноват перед ними.
Сын зашелся визгливым обиженным криком. У Женьки в сердитые минуты слова выпрыгивали впереди мыслей, поэтому он не мог уследить за ними.
Когда он перевел дух, Лешачиха попыталась заглянуть в его глаза:
— Женька, Женька… Да куда же ты весь вышел?
— Это все ты! — бездумно откликнулся сын. — Сама набаловала!
Она кивнула:
— Набаловала, это верно… — И вдруг, наклоняясь, что-то подняла с пола. (Женька настороженно следил за ней.) — Сама, все сама, — бормотала Лешачиха. — Я тебя все водицей розовой, а надо бы кашей березовой!
Настасья Петровна подхватила березовый прут, и, едва свистнуло, Женьку вымахнуло за дверь. Лешачиха кинулась за ним, размахивая прутом.
— Я тебе покажу, поганец бессовестный! Я тебе дам, как меня пред людьми срамить!
Саныч, распахнув рот, издали наблюдал эту невиданную картину. Сперва Женька бегал вокруг будки, выкатив глаза и высоко задирая коленки. Лешачиха, бухая сапогами, густо вздымала пыль. Она покраснела, со свистом дышала, волосы разлетались из-под платка. Наконец она остановилась. Встал и Женька, тяжело поводя боками. Он похватал ртом воздух и вдруг захохотал.
— Вот потеха! — в восторге закричал Женька, приглашая к веселью и мать, и Саныча. — Прямо концерт по заявкам!
Он испуганно замолчал: Лешачиха, отбросив хворостину, зашагала прочь. Женька побежал следом, время от времени взывая:
— Обиделась, да? Да ладно тебе! Подумаешь! Ма!
Потихоньку он отстал, постоял немного и вернулся к будке встревоженный. Глаза его в недоумении пошарили по берегу, метнулись на Саныча.
— Видел? Как она за мной сиганула… Страх…
Саныч ехидно передразнил Лешачиху:
— Ах, Евгений, ты мой гений! — И своим голосом: — Тунеядец!
Женька погнался за ним, подшиб. И уже навис над Санычем быстрый неразборчивый кулак, да вдруг Лешачихиного сына словно озарило: ясно вспомнился ему живой, дышащий зал, и красное сукно, и слова секретаря парткома… Женька опустил руку и сказал плаксиво:
— И ты тоже, да? Тоже такой же?! Чего я вам сделал?! Чего вы ко мне привязались?!
Саныч поднялся с земли и, сплевывая, проговорил:
— У-у, злой…
— Не злой я совсем, — прибито ответил Женька. — Я какой-то не такой, и все меня учат. Видишь, вон Бабкин хромает, тоже небось учить торопится! Да нет же, хватит!
Женька сбежал вниз, к дизелю, и бросился ожесточенно выдергивать шнур пускача. Лопатки его сердито дрыгали. Пускач с треском пошел выхлестывать выше ивняка синие частые кольца.
Саныч отпихнул Женьку, что-то втолковывал ему, беззвучно и смешно шевеля губами. Он остановил движок, и Женька расслышал только последние его слова:
— …закон не писан!
— Ну и ладно! — ответил он, присаживаясь на берег рядом с Бабкиным. Он чувствовал себя совсем выпотрошенным — ни мыслей, ни желаний, пусто, как в старой бутылке.
— Ну? — спросил Бабкин, морщась и потирая ногу.
И Женька, глотая слова, кинулся жаловаться на судьбу, на людей, на длинные грядки, от которых тошно становится на душе. Бабкин не перебивал.
— И все ругаются, а за что? За то, что я и — сам не знаю, чего хочу! За то, что я такой уж неудельный! — так закончил Женька свою не слишком толковую, но искреннюю речь. Скулы его заострились, на носу выступил пот.
— И на понтоне, значит, не сладко? — вздохнул Бабкин.
— Совсем нет, — опустил голову Женька. — Куда податься — не ведаю. Ну скажи! Какая дальше мне судьба-то?!
— А я тебе что — гадалка? — нахмурился Бабкин. — Ты сам присматривайся — не маленький!
Проводив Бабкина, он долго стоял на берегу. На его детский лоб, как волны на гладкий песок, набежали первые морщинки — человек задумался.
ЖЕНЬКА ПРИСМАТРИВАЕТСЯ
Женька сощурил, как Бабкин, глаза и стал внимательно присматриваться: направо была свекла, налево капуста, за дорогой виднелись крыши Климовки, над крышами — антенны, выше — облака. Женька обернулся и увидел Саныча.
— Что-то ты хилый, — присмотрелся он. — Есть надо больше.
— Сам-то, — хмыкнул мальчишка, спускаясь к дизелю.
Женька посмотрел, как Саныч возится с мотором, обтирает да гладит его, и ему самому захотелось засучить рукава и броситься в работу. Он схватил ведерко:
— Я солярку заливать буду? А?
Саныч хотел что-то отмочить в ответ, но увидел сверкающие глаза Женьки и проговорил, пожимая плечами:
— Валяй…
— Эх, и делов мы с тобой наделаем! — многозначительно сказал Женька и совсем было уже собрался заняться делом, но тут зашуршала на бугре сухая глина, и к воде скатился сбежавший с поля механик.
— Ну и жарища у вас, — сказал шеф, скидывая на ходу рубаху и залезая в воду.
— А у вас? — ехидно спросил Женька, наблюдая за механиком.
Тот вел себя как-то странно — не шумел, не плескался, а когда вылез из воды, то печально уселся на травку.
Саныч застучал ключом по какой-то звонкой трубе. Механик оглянулся:
— Сердитый.
— А то! — отозвался издали Саныч. — Кто же лодырей любит! — и опять забарабанил по железке.
Женька, как советовал ему Бабкин, внимательно присмотрелся к механику. Он увидел рыхлые плечи, весело углядел уже заметный животик, обтянутый резинкой трусов, и не удержался:
— Вот странно: как лодырь, так жирный!
Механик встал, живо натянул брюки, рубашку и приказал Женьке:
— Пойдем!
— Нет уж, — отвечал осторожный Женька. — Я уж тут лучше!
Механик невесело рассмеялся:
— Чудак человек. Не бойся, пойдем!
Женька и сам видел: не ударит, но на всякий случай некоторое время следовал в отдалении, мимо свеклы, мимо брюквы.
Механик рассеянно смотрел по сторонам. Над капустой развевался диковинный флаг.
Он спросил:
— Кто это? Романтики редиски?
— Ребята, кто же! — ответил ему Женька. — Школьники!
Который год работают в совхозе школьные бригады. Их с охотой берут в любое отделение. Девчонки в купальниках и мальчишки в плавках жарятся на солнце, остывают под душем дождевалки или в реке, грызут, как зайчата, капусту да морковку и наперегонки таскают полные корзинки. У них свой лагерь, где на палатках нарисованы смешные звериные морды, на щите выведены цифры серьезных обязательств, а высоко на мачте, на виду у всех, гордо реет бригадный флажок, хорошо платит Громов помощникам.
— Надо же, — покачал головой механик, проходя мимо школьников. — Работнички! А это вон кто? Ваши, что ли?
— Наши! — сурово отвечал Женька. — А вон — городские.
— И тоже вкалывают, — скривился механик. — Герои…
— Да уж, не спят! Не лодыри, как ты!
— И ты так думаешь про меня? — прямо спросил Женьку механик.
Женька пожал плечами.
— Народ говорит… Ему виднее.
Механик задержал шаг. На свекле гнулись студентки, баржу с овощами разгружали заводские, студенты в зеленых робах строили домики. Механик спросил, тыча пальцем:
— Это чего тут растет? Кабачки?
— Турнепс, — едва глянул Женька и небрежно пояснил: — Кормовая репа.
— А-а, — удивился механик.
— Вот так, — усмехнулся Женька.
Рабочий поселок встретил их тишиной и шелестом тополей. Бродили по тени куры, сидели на скамеечке старухи.
— Лодырь, говоришь? — остановился вдруг механик, и голос его так зазвенел, что Женька понял: влип.
Он повертел головой: куда бы в крайнем случае кинуться, но механик уже крепко взял его за локоть, подвел к скамейке.
— Народу, говоришь, виднее? А вот мы народ и спросим! — Он обратился к старушкам: — Мамаши, вы меня знаете? — Те согласно закивали. — Скажите тогда: я — лодырь?
— Да что ты, милый! Господь с тобой. Что ты такое говоришь! — Старушки зашумели все сразу.
— Понял? — торжественно спросил механик Женьку. — Двигаем дальше. В мою хату.
Хата оказалась высокой, с самодельными колоннами. Они ступили на широкий двор, выложенный плиткой. Из-под шиферной крыши будки скалилась породистая собака. За оградой шумели яблони, кроны их были перетянуты широкими резиновыми поясами.
— Зачем? — настала очередь удивляться Женьке, а механик, как ребенку, пояснял ему:
— Чтобы ветром не разодрало, не сломало. А вот это — трактор, сам собрал, по гаечке.
— Ишь ты! — Женька уселся перед двухколесным трактором, который был ростом не выше мотоцикла.
Над трактором и над Женькой величественно возвышался механик.
Женька сунулся в огород — там ровно и густо рос чеснок да чеснок.
— Зачем столько? Лучше цветы!
— Ты прав, — согласился механик. — Весной цветы — это рублики! Только тепличку построить… Тогда на базаре и встать не дадут! — Он подмигнул: — Это тебе не турнепс — кормовая репа!
Женьке стало скучно. Он рассеянно обозревал железную крашеную крышу над поленницей, дачный туалет цвета слоновой кости. Спросил:
— В доме газ, а зачем дрова?
— Что же, выбросить, раз было куплено!
Женька колупнул краску на туалете — не сдиралась.
— Все на совесть! — хвалился механик. — Это, брат, особый лак, такого не купишь! Между прочим, туалет для дачников. Для себя — в доме, настоящий.