Отец молча кивал. Саня помнит, как неприкаянно бродил дед Кузьмин после похорон старухи Кузьминой и как они с отцом и матерью уговаривали деда бодриться, не поддаваться и жить назло всему. Дед не поддался, только согнулась малость его крепкая спина да в глазах навсегда поселилась тоска.
— Иди-ка, — тихо, но твердо сказал дед Кузьмин отцу, и тот посмотрел удивленно:
— Куда?
— В цех иди — куда ж еще? Работай!
— Да-да! — согласился отец. — Конечно! А Саня?
— Не пропадет твой Саня — не та жилка! Иди!
Отец вышел из красного уголка. Дед Кузьмин проводил его тяжелым взглядом.
— А ведь был человек… Был…
— Нет, — перебил его Саня. — Неправда! Будет! Есть!
— Ну-ну! Поглядим…
— Только… вы уж не бросайте его, ладно? — попросил Саня старика, и тот безнадежно махнул рукой.
А потом дед Кузьмин провел Саню по цеху — показал и станки, и блестящие детали, только что выточенные, теплые. К отцу не подвел: не стоит волновать, пускай отмякнет… Вывел мимо Степаныча на улицу, и они вдвоем молча постояли под часами, уважительно слушая, как сдержанно гудит огромный завод, на котором трудятся тысячи разных людей — и хороших, и не больно ладных, и несчастных, как Санин отец.
— Трудно? — спросил дед Кузьмин.
— Трудно! — доверчиво ответил Саня.
— Может, помощь какая требуется? Не стесняйся.
— Спасибо. — Саня почувствовал, как опять тает ледок в его глазах, которым стало горячо. — Спасибо вам…
— Может, лечить его надо, а?
Саня напрягся. Глаза сузились недобро. «Нет!» — отчаянно закрутил головой.
— Ну, как знаешь, — пробормотал дед Кузьмин. — Я как лучше…
До конца смены Саня сидел в скверике — глазел на грачей, орущих на липах, читал газету, купленную тут же в киоске. Когда стало совсем невмоготу, стал похаживать, ежеминутно поглядывая на огромные заводские часы, что висели над проходными, рядом с «Крокодилом». Сане не нравится эта здоровенная самописная газетина, в которой ничего путного — одни лодыри да прогульщики. Люди стоят возле, смеются… А намалюют вот так же отца?.. Нет уж, Саня этого не допустит! Будет снова портрет Сергея Петровича красоваться на той вон, другой витрине — почетной и гордой. А не будет — не беда: Сергеевы народ скромный, им не больно нужна слава, только бы стал отец прежним — добрым, спокойным, ласковым, как при маме…
Саня запихнул рубашку в штаны и решительно направился к проходной.
Не успел еще подойти, как распахнулись сразу многие двери и ринулись в них самые нетерпеливые — в большинстве мальчишки и девчонки постарше Сани. Вот и Миша Иванов промчался. Потом деловито вышел отец. Саня зорко вгляделся: лицо отца спокойно, глаза приветливые, кепочка сидит на затылке чуть набочок, как раньше.
— Папка!
— Саня, — обрадовался, а потом смутился отец. — Вот видишь, как меня…
Сын взял его под локоть и повел за собой — к родному дому, к новой, пусть не счастливой, но нормальной жизни, которая, конечно же, придет обязательно — надо только очень-очень захотеть этого им обоим.
Они выкупались, потом отец задумчиво и как-то успокоенно похаживал по саду, а Саня готовил ужин, и Шарик, чуя перемену к лучшему, то вертелся возле отца, то, встав передними лапами на подоконник, хитро заглядывал к молодому хозяину.
— Соскучился, радость? — смеялся мальчишка над лукавой этой мордочкой — ухо кверху, ухо вниз: беспородная, преданная животина.
Ужинали мирно и ладно в саду, посмотрели телевизор, спать легли поздно, и отец, оттаяв, все говорил, говорил — про работу, про товарищей, про пионерский лагерь, путевку в который он вот-вот достанет.
А ночью Саня проснулся от шороха. Отец рылся в заветной железной коробке, где лежали чудом сбереженные на черный день, на хлеб да кашу, его же трудовые рубли.
— Па…
Он испуганно вздрогнул, но коробку не выронил — крепче зажал в руках.
— Зачем? — спросил Саня, и отец не смог слукавить.
— Пятерочку, Сань… Я отдам…
— Зачем?
Отец вздохнул.
— Что ты понимаешь, сын… Душа горит… Сил нету — тоска. Слетай, что ли, к Сычихе — она и ночью продаст, у нее всегда есть. Слетай, Сань…
— Папка… Людей постыдись!
Босоногий, тощий, Саня прошлепал к отцу, выхватил коробку из вялых пальцев. Она раскрылась, упали их невеликие деньги — отец и сын туповато уставились на них.
— Люди… Что люди. Что они понимают?.. — пробормотал отец, странно раскачиваясь на постели.
Саня не стал собирать деньги — присел к отцу, обнял.
— Успокойся, ну! Что ты, в самом деле… К тебе ж хорошо относятся.
— Замечательно! — хмыкнул отец, вырываясь. — Особенно нынче! Даже Мишка, черт сопливый, — и тот учит. А когда-то я его… А теперь учит! Меня, Сергеева! Сволочь!
— Батя!.. — Саня с удивлением отшатнулся: никогда и нигде отец его не ругался — не шло ему это ни с какой стороны. Как не шло и злое выражение на лице, тонко поджатые губы. Неужели водка выпила отцовскую доброту? Саня ужаснулся, подумав так, упал на колени, торопливо комкая, собрал трешки, рубли, запихнул их в коробку.
— Все, батя, хватит! Докатишься. Вон Кузьмин говорит: лечить тебя надо! А он дед мудрый, он повидал…
— Что он повидал! — закричал отец, который никогда раньше не повышал голоса ни дома, ни в саду. — Что он знает, старый пень?!
— Папка, папка!.. Старый пень кормит нас, и хотя бы за это…
— Что за это? В ножки ему, да? Не дождется! И ты туда же! Лечиться! Упечь меня хочешь, да?
Саня поднялся с колен, встал над сидящим отцом, глядя на его беззащитную макушку.
— Что ты говоришь-то, папка?.. Опомнись.
Отец поднял голову, погрозил пальцем:
— Ты тоже хорош!.. Отцу родному пятерку пожалел… Может, мне пятерка эта вот как нужна, а ты… пожале-ел… Эх, ты!.. А еще сынок…
— Папка! Еще слово — и я… я из дома убегу!
Отец пожевал губами, выискивая нужное слово, и выискал:
— Катись…
Пошла кругами настольная лампа, качнулись грязные занавески на черных окнах. Поплыл в дальнюю даль отец вместе с кроватью… Саня зацепился пяткой о порог…
— Деньги-то, купец, оставь!
Саня разжал пальцы, брякнулась об пол коробка, отец не пошевелился.
По этой тропочке все бежит к реке — и ветер, и ручьи, и листья. По этой тропочке, под уклон, мчался теперь и Саня. Куда, зачем бежал он глухой полночью — ему и самому было неведомо, только бежал он, не останавливаясь, подальше от спящих домов, мимо бузины и крапивы, по росе, средь ленивого собачьего лая, пока не выскочил на влажный береговой песок. Тут и опомнился — рубаха и штаны в руке, башмаки остались дома. Сейчас отец выскочит следом, догонит, уведет в тепло, скажет, что слово то не он вымолвил — само оно вырвалось помимо воли. «А как же «купец»?» — подумал Саня в тоске. За что же отец так обидел его? Прислушался: калитка не скрипнула, шаги не послышались — тихо, пусто кругом и темно, только луна проблескивает из-за моста, роняя на реку призрачную дорожку — смотри не наступи.
Саня поглядел на мост — не ажурную красоту его увидел, не черное кружево под желтой луной, а смертную высоту, с которой ахнуться бы вниз головой, чтоб перестало болеть сердце.
Помаленьку Саня начал замерзать — оделся, сел на корму Кузьминовой лодки, свесил застывшие ноги в парную воду.
Скрип по песку — ближе, ближе. И с каждым новым шагом теплее на душе. Ага, все-таки опомнился, ищет! Дружеская ладонь на плече, возглас полон удивления:
— Саня?
Мальчишка вскочил, лодка качнулась — пришлось упасть в крепкие объятия Володи, тот смотрел в упор большими темными глазами и не улыбался сейчас, а был необычайно строг и холоден:
— Ты зачем?
Ого, спрашивает совсем как Иван Михайлович.
— Так, гуляю…
— А где обувка? И вообще, что стряслось?
Володя за руку вывел мальчишку из лодки и, не отпуская руки, крепко потряхивая ее, требовал:
— Говори!
— Пусти-ка…
Саня вырвался и побрел обратно — теперь вверх, вверх, опять мимо бузины и крапивы, к родному дому, где отец, конечно же, ждет его и переживает. Шарик, мокрый от росы и потому крепко пахнущий собакой, метнулся в ноги.
— Пусти, пусти!
Свет на кухне, родной огонек. Встречай меня, папка! Саня, шлепая ногами, оставляя на немытом полу черные следы, пробежал в комнату. Отец навзничь лежал на кровати — одетый, в туфлях. Лицо его было бледным, дыхание тяжелым. На стуле неподвижно сидел дед Кузьмин. Саня сперва не увидел его, отшатнулся, когда черный дед повел темными глазами:
— Не бойся, малый…
Голос у деда тоже темен и глух.
— Что?
— Обычное… Привел вот… Не спится старику — вышел в сад, а он — по заборчику… Привел… Ну, я завтра эту Сычиху-самогонщицу! Я ее вытащу на общественный суд!
Саня попятился, и дед Кузьмин кивал, не вставая со стула:
— А и верно, парень: нечего тебе тут делать. Иди-ка ко мне, я посижу и явлюсь, а утром мы тебя…
В тихом неладном доме простучали вдруг быстрые ловкие шаги.
— Сань, ты?
Вошел, вглядываясь, Володя. Зоркие молодые глаза его враз зацепились за пьяного отца.
— Ну, пойдем-ка, брат, — приказал Володя и решительно надвинул на лоб, на пышный свой чуб, лаковый козырек белой фуражки.
6
Резкий, дробный, оглушительный грохот. Саня взвился на койке:
— Что?!
На соседней койке заворочались. Из-под одеяла высунулась взлохмаченная голова.
— Спи. Якорь положили.
Саня подбежал к иллюминатору. Близко гуляла, била в борт волна. Шипел где-то пар, пахло железом, машиной. Вот опять что-то загрохотало, уже потише. Зашумело колесо, пароход качнулся — пошли! «Куда я?» — в растерянности думал Саня, глядя на розовую рассветную воду.
Вчера ночью они долго сидели в его доме, потом втроем вышли на берег. «Идите, идите, я тут погляжу», — все успокаивал дед Кузьмин Саню, а тот оглядывался на берег, на крышу родимого дома, тянул шаг. Потом они вдвоем с Володей бежали мимо каких-то мастерских, в которых гудели станки и вспыхивала сварка, мимо ящиков, бочек и тюков, потом едва успели вскочить на борт отваливающего от причала парохода, и Гриша-капитан откуда-то сверху крикнул: «Где тебя носило?» А Володя с непонятным весельем ответил: «Не меня, а нас! Принимай гостя, капитан!» Как поили чаем, Саня уже помнит смутно, а как спустился сюда, в каюту, почти и не ведает. Только ткнулся в подушку — и все.