— Ага, — пробормотал парень и спотыкуче побрел в душевую.
— Не высыпается, не привык, — с улыбкой проводил его взглядом Володя, и хоть Саня не понял пока, к чему нужно еще привыкнуть Коркину, он почувствовал, что не все так просто и легко на неспешном этом буксире, плывущем мимо беспечных берегов.
— Ну а мне куда? — спросил Саня. — Мне-то кому помочь?
— Молодец! — с удовольствием сказал Володя, тряхнув чубом, чтобы прогнать сон. — Понял… А помоги-ка ты, брат, тете Дусе.
Саня вышел из рубки на белую верхнюю палубу, кинул еще раз взгляд на берега, на Оку, подышал запахами нагретого корабля — железом, краской — и неловко, бочком, держась за поручни, спустился по очень крутой лесенке на вторую палубу.
Как раз Коркин выбрался откуда-то снизу, из душевой — не посвежевший, а, наоборот, распаренный. Обмахиваясь полами тяжелой брезентовой куртки, под которой у него ничего больше не было, он блаженно постоял под ветерком, потом, застегиваясь, сказал:
— Ну, я в кочегарку! Не хочешь?
— А мне Володя к тете Дусе велел, — нерешительно ответил Саня, ожидая насмешки, презрительной гримасы от этого морячка: кому же хочется к плите, к горшкам да кастрюлям? Но Коркин впервые за это утро посмотрел на него по-доброму и сказал по-Володиному:
— Молодец! — А потом добавил свое: — А ты сумеешь, а? Ежели что — крикни, я мигом.
И, покачивая узкими плечами, загремел ботинками по железу. Догремев до узкой, совсем по нему сделанной дверцы, оглянулся, мигнул, ухватился за поручни, лихо поехал куда-то в дыру ногами вперед.
Саня один, без провожатых, медленно пошел по пароходу, внимательно и неспешно ко всему приглядываясь и много замечая. Вот просторная каюта, в которой они завтракали. Тут телевизор, книги в шкафу, журналы на столе. Чисто, как и положено на корабле, но почему-то любимые Санины «Крокодилы» не засалены, не залистаны — так и лежат свежей стопочкой, будто только что из типографии. И кроссворды в «Огоньках» не исписаны, и телевизор накрыт слишком уж наглаженной скатеркой… Что-то больно чисто, что-то все как-то аккуратно, словно в музее. Неужели некогда людям после вахты посидеть тут, в тишине, в уюте, почитать газеты, поглядеть футбол, дружно болея за «Спартак»?
Повариху тетю Дусю нашел он в тесной горячей кухоньке, где шипа и свиста было побольше, чем в машине.
— Здрасте, а я вот… — сказал Саня, когда женщина в тельняшке повернула к нему багровое потное лицо.
— Как хорошо, миленький ты мой! — обрадовалась она. — Бери-ка картошку!
И кивнула на белый бачок. Больше разговаривать ей было некогда: что-то забулькало на тесной плите, поднялся пар до потолка.
Саня схватил бачок и притиснул к животу, выискивая, куда бы примоститься.
— На улицу, на улицу, — крикнула тетя Дуся, не поворачиваясь. Он потащил бачок на палубу.
— Так, так, привыкай, — проходил мимо заспанный Гриша-капитан.
И не успел Саня моргнуть, Гриша притащил откуда-то табуретку, похлопал мальчишку по плечу и легко взбежал наверх, в рубку. А из рубки спустился Володя. Тоже поглядел, тоже сказал насчет привыкания и остановился было, но Саня решительно прогнал его:
— Я сам, а вам отдыхать нужно!
— Нужно, — ответил Володя, присаживаясь на корточки над бачком. — Только днем тяжко: не сразу уснешь. Едва задремал — вставать пора. Ночью полегче…
— И так все лето?
Представил Саня длинную цепь Володиных дежурств, короткий, перебиваемый вахтами сон. Может, потому и Семкина постель не убрана — некогда Семке. Может, поэтому и ботинки свои Коркин не шнурует — шлепает без завязок, чтобы не терять драгоценные минуты, отведенные для отдыха?..
— И так все лето, — ответил Володя, выискивая картошку покрупней. — А куда денешься? Работа такая. Тетя Дусь! Дай-ка ножичек!
Тетя Дуся и ножичек дала, и кастрюлю огромную — под очищенную картошку. И минуту-другую постояла, любуясь, как вьется тоненькая непрерывная стружечка из-под Володиного ножа.
— Я ведь без папы-мамы жил-то, — пояснил Володя Сане. — Чему только не научился!
— Такой парень! — похвалила тетя Дуся. — Женится — вот девке какое счастье подвалит!
Володя засмеялся, блестя молодыми зубами, а Саня все смотрел и смотрел на ловкие его руки, в которых, как заведенная, вертелась картофелина, легко расставаясь с кожурой. И так жалко стало вдруг мальчишке, что ласковый, добрый Володя не старший брат ему, не дядя — совсем чужой, а и вроде уж не чужой. Саня поглядел в Володины усталые глаза, поймал ответный взгляд, полный участия и понимания, и на миг, сам того не желая, прижался к Володиному плечу, даже потерся об него и тут же отодвинулся. Цепочка под Володиной картофелиной дрогнула, оборвалась.
— Ох ты, — сказал Володя. — Не вышло. А ты? Попробуй.
Саня попробовал — получилось тоже неплохо, и тетя Дуся, примолкнувшая было, обрадованно пропела:
— А ты тоже парень, видать, деловой.
— Деловой, — поддакнул Володя, и встал, и вроде бы невзначай коснулся ладонью Саниных волос. — Ну, я подался, ребята!
И тетя Дуся и Саня дружно закивали: да, да, уходи, Володя, отдыхай, поспи, если сможешь, в тесной душной своей каютке, хотя какой уж сон на жаре, да в железе!
7
Пока Саня чистил картошку, тетя Дуся успела сварить борщ, вымыть пол в каюте и, попросив мальчишку открыть воду, полила из шланга горячую палубу. Наконец приняла полный бачок вымытой картошки, постояла над ним, словно в изумлении.
— Будет теперь ребятам картошечка — давно просят. Спасибо тебе, миленький мой!
И Саня, кажется, понял, за что такое огромное ему спасибо: без него разве смогла бы тетя Дуся управиться, когда у нее такое хозяйство, а руки-то только две, да и те немолодые, работой изломанные.
— А теперь отдыхай-ка, — сказала повариха. — Помойся и отдыхай, тревожить тебя не станем.
А вот это последнее она сказала, пожалуй, зря: Саня вспомнил опять, что он только гость у хороших хозяев, которые не хотят его утруждать работой — жалеют.
— Спасибо, — сказал он и пошел не в душ — в кочегарку, где трудился Коркин. Но тот сам несся ему навстречу — в одних плавках и кедах, высоко вскидывая мосластые ноги.
— Давай! — запаленно крикнул, пробегая мимо Сани, обдавая его ветром и запахом пота.
«А что давать?» — Саня недоуменно двинулся за бегуном, который, обогнав его, кругами носился по палубе. Он шумно дышал, широко открывая большой рот. Никто не удивлялся. Гриша-капитан спокойно смотрел из рубки, только шкипер на встречной самоходке покрутил пальцем у виска.
— Закаляется, — пояснила без улыбки тетя Дуся, а Иван Михайлович, запихивая рубаху в штаны и глядя на Саню недовольно, повторил:
— Закаляется. — И добавил: — Молодец!
Бегун наконец остановился на корме и, напрягая мускулы, потащил на грудь скат от вагонетки. Дотащив раз, другой и третий, бросил с грохотом, поглядел на Саню деловито:
— Давай!
Саня оглянулся: Иван Михайлович строг и непроницаем. Саня вприщурочку посмотрел на самодельную штангу и, прикинув вес ее, ухватил вдруг, начал, покряхтывая, высоко вскидывать над головой.
— Молоток! — закричал Гриша-капитан, высовываясь из рубки.
— Молодец, — удивилась тетя Дуся, и Саня очень пожалел, что его не видит Володя.
Он положил штангу на место, вытер пот. Коркин стоял, разинув рот и моргая светлыми глазами. С длинного носа его капало. Саня пожалел его: и зачем только он связался с этой штангой! Осторожно покосился на Ивана Михайловича: тот вперевалочку надвигался на него. Надвинулся, нагнулся и, схватив штангу одной рукой, стал играючи подкидывать ее. Коркин обрадованно завопил:
— Один, два, три!..
— Пожалей железо, — вышел на палубу, видно разбуженный криками, Володя, когда Иван Михайлович уже работал другой рукой, а Коркин охрипшим голосом досчитывал до сотни.
Иван Михайлович швырнул колеса на палубу и, показав народу что-то вроде ухмылочки, сказал небрежно:
— А чего ему делается-то, иному лодырю? Нагуляет пузо-то… Не работает, а так… — И посмотрел на Коркина: — А ты, трудовой человек, не на базарах шляешься, естественно…
— Естественно, — пробормотал Коркин, и всем стало как-то скучно, захотелось разойтись по углам.
И разошлись: Иван Михайлович — в машину, Коркин и Володя — отдыхать. Саня остался один под солнцем. Чтобы тоска не навалилась, поднялся к Грише-капитану. «Можно?» — спросил, кивнув на черный тяжелый бинокль, и, получив разрешение, поднес его к глазам. Увидел совсем рядом зеленые палатки в зеленой тени, шоколадных мальчишек и девчонок. Покосился на Гришу-капитана — беленький… Удивился, положил осторожно бинокль. Как же так? На воде, под солнцем, а беленький? И Коркин вон тоже белый, аж до синевы… И Володя. Саня посмотрел на свои руки: загорели они только по локоть, а выше — совсем светлые, пузо бледное. Понятное дело: ему-то некогда на песочке у реки прохлаждаться — отец, хозяйство. А эти?..
— И пристать нельзя? — как бы сам с собой рассуждал мальчишка.
— Пристать? — услышал, понял его Гриша-капитан. — Как же пристанешь, когда мы с барками? Гляди, как напирают — только держись! А когда против течения идем — назад тащат, а когда уж сверху — того и гляди, чтоб не смяли. Когда сверху идем — цепочки бросаем.
— Какие цепочки?
— Да вон на корме лежат…
Саня разглядывал свернутые кольцами огромные цепи. «Волокуши, — размышлял. — Ход замедляют. Вроде тормоза…» И подумал, как же таскать эти «цепочки», которые не под силу и Ивану Михайловичу.
— Отдыхай, — сказал Гриша, но Саня покачал нечесаной, непромытой головой.
— Не отдыхается мне… Все думаю…
Гриша-капитан отвернулся, сунул сигарету в рот, нахохлился на своей табуретке. Саня посмотрел на него, сухого и горбоносого, похожего то ли на пирата, то ли на Челкаша.
Река закруглялась, и баржи стало прибивать к берегу.
— Ой! — испугался Саня.
— Ничего, тут не страшно, — оглянулся на него Гриша.
— А где страшно? — посмотрел мальчишка на тугой и, казалось, зазвеневши