Иван Михайлович шел по трапу, женщины ждали, и, когда он повернулся к ним, они замахали руками, крикнули вразнобой:
— До свидания!
И не добавили ни слова. И только девочка вслед за ними выкрикнула тоненько:
— Спасибо, дядя Вань! Приезжайте!
— Ладно! — махнул он ей. — Идите!
И побрел в свою милую машину, а Саня видел, как тяжело ему шагать: впереди ни счастья, ни радости, мечта о белых теплоходах рассыпалась, и остались только эти женщины, которым, конечно же, очень нужны трудовые деньги Ивана Михайловича.
Женщины пошли, деловито и облегченно о чем-то переговариваясь, а девочка осталась. И Саня спросил ее, просто так спросил, от нечего делать:
— Как тебя звать?
— Наташа, — улыбнулась она. — А ты новенький? Я тебя не знаю.
— Новенький, — ответил Саня, которому захотелось вдруг на берег — просто так захотелось, ступить на траву, поговорить о чем-нибудь с этой девочкой Наташей, видно, очень доброй и хорошей, судя по ее глазам.
Но девочка убежала, помахав Сане, тоненькая, голенастая. И Сане подумалось, как неплохо было бы, если б эта Наташа пришла в следующий раз не к Ивану Михайловичу, а к нему — вот бы поглядел и скривился Коркин! Он провожал ее глазами долго, пока Наташа не взбежала на высокий берег и оттуда еще раз не махнула Сане рукой.
— Наташа, — довольно громко выговорил мальчишка и, услышав сопение механика, вздрогнул. Посмотрел через плечо: Иван Михайлович уставился на берег, на девочку, и лицо его было злым, неприятным.
— Наташа, — кивнул Саня.
Иван Михайлович перевел на него взгляд, покатал камни на скулах, ответил придушенно:
— Сволочь!
Саня круто свел брови, сжал кулаки: ругательство, неведомо кому брошенное, ударило больно. Механик поглядел на взъерошенного мальчишку.
— Да не… Отец у нее, у Наташки, сволочь… Бросил… А их вот пятеро… Дом надо перекрывать…
— А ту? — Саня, пока Иван Михайлович разговорился по-простому, хотел узнать про него как можно больше. — Ту, другую женщину, тоже бросили?
Иван Михайлович засмеялся и очень понравился такой вот, веселый, Сане. Смеялся он с удовольствием, закрыв глаза и дрыгая кадыком. Отсмеявшись, сказал, вытирая глаза:
— Ту-то? Не-ет, не бросили пока. Это супруга моя.
— Супруга-а? — растянул слово Саня. — И не поцеловали…
Иван Михайлович заморгал — это он-то заморгал, всегда правый и уверенный?!
— Да-а, — сказал потом негромко. — Целоваться… Люди ведь кругом. И не молодые уж. Семь лет в браке состоим.
— Семь лет! — от души пожалел Саня бедную супругу механика.
Иван Михайлович вытащил свои громадные карманные часы:
— Скоро прибывать начнут.
И забрался опять в машину, а Саня встал у борта, гадая, кто же прибудет первым.
Первым прибыл Володя. Не взбегая по трапу, крикнул:
— Михалыч!
И тут же, словно только и дожидался зова, появился механик — начищенный, наглаженный, как на свидание. Саня переводил взгляд то на него, то на Володю, с которым механик, сбежав на берег, зашептался. Пошептавшись, Иван Михайлович приказал мальчишке собираться.
— Куда?
— Закудыкал! — нахмурился Иван Михайлович. — Иди-ка переоденься!
И швырнул ему сверток, который Володя вытащил из сумки.
Когда через десять минут Саня появился на берегу, на него уставились Володя, Иван Михайлович и приспевший Гриша-капитан. Не под этими взглядами было неловко стоять мальчишке, а непривычно ему в форменке и брюках и в новых туфлях, очень сдавивших ноги, привыкших к вольной разбитой обувке. Трое старших переглянулись, заговорили междометиями:
— Ну?
— Ага!
— Угу…
Саня вертел головой. Володя наконец сказал ему, оглядев:
— Пошли!
Гриша пошел на корабль, Володя, Иван Михайлович и Саня по тропочке поднялись к бревенчатому домику-конторе.
Мимо секретарши и телефонов парни провели мальчишку к начальнику, который, усадив его перед собой, принялся с интересом рассматривать. «Все знает», — понял Саня, где пропадал Володя, и испугался: ну как штурман по доброте своей такое про него рассказал! Однако, покосившись на надутого Ивана Михайловича, он немного утешился: этот все поставит на место!
Рассмотрев Саню, начальник в белом кителе, видно, остался доволен.
— Хорошо, — сказал он. — А теперь давай-ка потолкуем.
Долго, прерываясь изредка для телефонных кратких разговоров, занятый человек выспрашивал Саню про жизнь, про школу, про Сосновку, старательно, как подводные камни, обходя отца, и за это Саня был очень ему благодарен, за это отвечал с охотой.
— Значит, нравится у нас? — спросил в конце беседы начальник, и Иван Михайлович подался вперед — стул под ним запищал.
— Нравится, — ответил Саня, вспомнив рассветы над рекой.
— А чем нравится?
И опять встали в памяти розовые воды и зеленые берега. И шумное колесо, и тихая рубка, и желтая машина…
И вдруг голенастая Наташа опять появилась на берегу! Торопливо спускалась она с кручи, одна, без женщин, а за Наташей неловко семенил Карпыч, за Карпычем — Коркин и еще какой-то народ. Саня задохнулся, покраснел. И привстал, чтобы не потерять из виду своих возле парохода.
Начальник тоже приподнялся, перехватил его взгляд:
— Ваши?
— Наши!
— Ну… — не успел сказать начальник, и Саня вскочил, торопливо пожал протянутую руку, метнулся к двери и, налетев на взгляд Ивана Михайловича, затоптался: что-то опять не так сделал. А что? Оглянулся на начальника за столом, уселся на краешке стула.
Иван Михайлович покряхтел: кряхтенье это было несердитым: теперь Саня сделал то, что надо.
— Так! — сказал начальник. — Не суетись, суета — она первый враг речников.
— Естественно, — одобрил его Иван Михайлович, который, верно, и тонуть бы стал без суеты, с достоинством.
— Ну, что мне тебе сказать, Санька, — вздохнул начальник. — Стоишь ты, парень, в самом начале пути, и от тебя самого зависит, каким будет твой путь. Нам всем вот хочется, чтобы путь этот был светел и чист.
— Как наша река, — подсказал Володя.
Иван Михайлович закряхтел — теперь очень недовольно, а начальник, тяжело оглядывая Володю, повторил:
— Как наша река…
Несколько минут все сидели молча, слушая реку — гудки и шлепы на ней, и звон якорных цепей, и рокот мастерских, и уханье парового молота. В открытые окна долетали и запахи реки — ракушками пахла Ока, и теплой смолой, и нагретыми досками дебаркадера…
Старый «Перекат» ворчливо позвал народ, и Саня первым вскочил.
— Счастливого пути! — еще раз подал ему руку начальник, и Саня пожал ее теперь крепко, неспешно и пошел неторопливо, а закрывая за собой дверь, услыхал:
— Славный парень!
Это сказал начальник. И тут же забубнил что-то Иван Михайлович — видно, про отца, про Санин побег, про ягоду клубнику. «Ну и пускай!» — подумал Саня, а еще подумал, что не больно-то даст разговориться ему Володя.
Возле «Переката» собрались уже все свои. И Коркин обеими руками размахивал, призывая Саню, и Наташа смотрела на него, застеснявшегося вдруг своей новой формы.
— Я щас, — пробормотал Саня и под окнами конторы дождался своих.
Вышел озабоченный, как всегда, Иван Михайлович, за ним Володя, тоже не очень веселый — верно, разговор был серьезный.
— Пошли, — сказал Володя, как-то рассеянно поглядев на Саню, и тот не сказал спасибо этим людям, хоть сказать надо было обязательно — именно теперь, сразу, пока не обступили его перекатовцы и Коркин не завопил восторженно:
— Ну хорош, хорош, коломенский!
— Красивая форма, — похвалила Наташа и пошла к Ивану Михайловичу с корзинкой, которую тот начал отпихивать.
— Яички же! — растерянно сказала Наташа. — Позабыли мы, по дороге вспомнили — я сбегала! Чудак вы, дядя Ваня! Возьмите!
— Возьми, дядь Вань! — засмеялся Володя и сунул корзинку механику, а Наташу звонко поцеловал в лоб и тут же стал подкидывать визжащего мальчишку лет четырех.
— Не урони! — пугались Гриша-капитан и очень молоденькая женщина — капитанова жена, такая же, как он, тоненькая и ладная.
— Не уроню!
Володя отдал мальчишку счастливому Грише и, ухватив под локоть Саню, пошел знакомить его с коркинскими родителями, с девчонкой Нюрой, рыжей и зеленоглазой, с Наташей — «хорошим человеком», которая смотрела на Володю, как на родного, совсем не так, как смотрела недавно на серьезного дядю Ваню. И Саня понял, что Володя для всех тут свой и близкий и всем легко с ним и просто, — вон даже Карпычева старуха, доселе воровато выглядывающая из-за деревянного сарая, тоже замахала:
— Володь, а Володь, подь-ка к нам!
Карпыч что-то шепнул ей, и старуха опять замахала:
— Саня, а Саня, подь-ка к нам!
— Здрасьте! — медведем поклонился ей Саня, а Карпыч, что сидел ото всех в сторонке и закусывал над разложенной газеткой, поднялся навстречу Володе и Сане и сказал, одергиваясь и роняя с подбородка хлебные крошки:
— Значит, это супружница моя…
— Садитеся, — пропела супружница таким елейным голосом, что ни Сане, ни Володе садиться не захотелось, повернули к общей куче — в ней, в середке, стоял и механик с корзинкой, которая так не шла ему!
— Коломенский! — закричал Коркин. — Давай сюда, к пончикам!
Иван Михайлович не вытерпел беспорядка, сунул корзинку Наташе и дубово встал перед Семкой. Народ затих.
— Коркин! Чтоб я больше не слышал, понял? Нету у нас теперь коломенского, есть котельный машинист-матрос Александр Сергеев! Ясно?
— Ясно! — копнул ногой смущенный Коркин.
Баржи загрузили наконец, подцепили, и «Перекат» напрягся, зашлепал колесами. На берегу словно дожидались последнего мига: бестолково закричали наперебой про огурцы и картошку, про сад и огород — про всякую всячину, которой не место в любом серьезном разговоре, а в прощальном особенно.
— Домой, домой! — крикнул Иван Михайлович провожающим и повернулся к ним квадратной спиной, а к своим — квадратным лицом. — А тут что собрались? По местам!
— Точно, — потер ладони Карпыч. — Все за стол!