Все за стол — не получалось: кто в машину, кто в рубку, кто в кочегарку. Однако при случае и Гриша из своей застекленной будки, и Коркин из кочегарной дыры, и Володя от машины могли вставить слово в разговор за столом, в котором Саня не принимал участия — смотрел на далекий берег, различая там светлую голову Наташи…
— Сергеев! — вернул его на «Перекат» Иван Михайлович. — А мы, между прочим, насчет твоей судьбы думы думаем. Садись!
Саня сел и стал слушать механика, который, оказывается, за него уже все передумал: и где парню учиться осенью, и где плавать на практике летом — только в открытом море, на быстроходных судах, под штормами и ветрами.
Коркин слушал, ежился. И тут вроде неплохо: и речка своя, и берега рядом, и штормов, слава богу, нет.
— Главное, — распинался, похаживая по борту, Иван Михайлович, — есть у тебя хоть и временная, но должность, которую надлежит оправдать.
— Оправдает, — заверил за Саню Карпыч. — Я помогу. Как старшой.
Все почему-то с опаской посмотрели на Карпыча, и Коркин завозился у кочегарки, что-то надумал сказать, да так и не сказал, а Гриша-капитан сухо обронил:
— Ну-ну… Ужинать!
И скрылся в рубке.
— Ешьте пончики! — сказал Коркин, прибежав на минуту и вытряхнув из своей сумки круглые пахучие пончики. — Налетай!
Саня, как и все, принялся жевать их, хрустящие, сладкие, — от одного вида слюни рекой. И народ вслед за Коркиным принялся вываливать все из сумок на общий стол. Иван Михайлович хмурил брови, видно, жалел про яички в кошелке, которые так и не взял у Наташи — застеснялся. Только Карпыч ничего не вывалил: оставил сумки в каюте — может, просто позабыл про них? Саня не больно раздумывал над этим.
— Ешьте! — приглашал он Карпыча, все еще топтавшегося поодаль.
— Ешьте! — Тетя Дуся притащила молока — удобней стало жевать, легче глотать.
Даже Иван Михайлович недолго стоял столбом — зажевал, захрустел, жмурясь. Наконец отвалились, насытились.
— Братцы, ну же! — взмолился Коркин. — Куда я их дену — рыбам?
— Все! — сказал сверху Гриша-капитан. — Объелся.
— И я! — засмеялся Володя. — Лопну.
Иван Михайлович поднатужился, убрал при общем благоговейном молчании еще тройку пончиков и тут же ушел куда-то.
— Ребя-ата, — затянул Коркин от кочегарки.
И Карпыч сжалился над ним. Подошел, раздвигая народ.
— Эх, мелкота!
На глазах изумленных зрителей (как сказал бы Володя) он, почти не жуя, проглотил десятка два пончиков, еще дюжину засунул в карман широких штанов и пошел на свою шлюпку.
— Они ж в масле! — испугался Коркин.
Карпыч похлопал себя по блестящим штанам:
— Масло к маслу не пристает.
11
Что-то веселый нынче Коркин — с утра рот до ушей! И Карпыч довольный какой-то, даже напевает, заглядывая в топку — мурлычет, словно старый и ободранный кот на солнышке.
— Карпыч, какой праздник? — присел Саня рядом с ним на шлюпке.
Тот повернулся — глаза, как всегда, скрыты под нахлобученным изломанным козырьком.
— Праздник не праздник — получка.
— А, зряплата! — появился на палубе грохочущий башмаками Коркин.
— Как это? — спросил Саня, и Коркин начал было пояснять ему, как глупому:
— Ну, я это к тому, что ничего ты за полмесяца не сделал, а деньги получай — зряплату. Ха…
— Дурак ты! — заорал вдруг Карпыч. — Это ты ни черта не сделал, балаболка! А мы!.. В поте лица своего!.. Тьфу!
— Карпыч, слышь, да ладно тебе, я так, брякнул, — заробел Семка-матрос, глазами умоляя Саню: помоги.
— Прости уж его, Карпыч, — удивился его вспышке Саня. — Ну, сказанул человек, не подумал.
— Думать надо! — отрезал старик и отвернулся. И больше уж не пел.
В каюту к капитану входили, словно к чужому начальнику, — серьезные, поодиночке, едва ль не со стуком. Саня приклеился носом к окну: повариха долго терла пальцы передником, прежде чем осмелилась взять в щепоть ручку. Расписывалась долго, старательно, губы собрала бантиком.
— Пересчитай, тетя Дусь, — сказал Гриша, и добрая повариха замахала руками:
— Да что ты в самом деле!
Вот и Семка вышел с каплей под носом, и Карпыч долго засовывал «зряплату» в карман — Саня помнит: так же старуха Макарова запихивала деньги куда-то в самую душу. И Володя получил, и Иван Михайлович, раза два пересчитав, долго, на виду у всех основательно раскладывал красные, синие и зеленые бумажки по отделениям желтого кошелька. Мелочь ссыпал отдельно. Сделав дело, поглядел на Саню:
— А ты чего?
— Чего я? — пришла очередь вспотеть и Сане.
— Получай! — весело сказал Карпыч. — Зарплату!
— Да идите вы все! — испугался Саня, но Гриша-капитан высунул из каюты очень официальное лицо:
— Сергеев!
И Саня вошел к нему и остановился у порога в смятении. Гриша сидел при всей форме (только что из города, с берега), лишь фуражку свою капитанскую снял и положил тут же сбоку, и она, белоснежная, посверкивала якорьком.
— Распишись! — с необычной сухостью приказал Гриша.
— Ага, — мотнул головой Саня, и в глазах у него поплыло. — Где?
— Вот, — сказал Гриша помягче. — Видишь? Фамилия и сумма. Тридцать два рубля сорок копеек. Как ученику.
Саня проморгался и увидел: черным по белому выписана его фамилия, с инициалами. Тут же невиданная сумма. Не базарные гривенники — зарплата!
— Ну, Александр Сергеевич, — хитро заговорил Гриша-капитан, и Саня сперва не понял его, смотрел с недоумением, потом дошло — засмеялся.
— Ага! В школе Пушкиным звали!
— Ну, Александр Сергеевич, трудовой человек, поздравляю с первой получкой! Да ты погоди, погоди! Пересчитать деньги положено!
— Да ладно! — Саня не стал считать, так с пачкой в руке и вышел на палубу, глотая тягучие горькие слюни.
Сразу на глаза ему — Володя, в руке бутылка лимонада, коробка конфет.
— Вот, — сказал он, пихая Сане в ладонь подарок. — С праздником тебя, Сергеич! — Оглянулся на своих. — Помню, и мне в детдоме купили лимонад и конфеты… Подушечки… Каждому по одной досталось… Мы табуретки делали…
Иван Михайлович оттеснил Володю: неведомо куда заведут воспоминания! И сказал, как по бумажке:
— Уважаемый Саня! Мы всей командой сердечно и горячо поздравляем тебя и желаем счастливого плавания на долгие годы.
Коркин захлопал, вслед за ним — остальной народ, кто с добрым смехом, кто со слезами, как тетя Дуся.
И был общий пир! И потом еще Саня с Коркиным пили лимонад, ели конфеты, которые оставили им после дележа. И болтали.
— У нас на судне сухой закон, — говорил Коркин с сожалением, — а то бы неплохо…
— Плохо, Семка, плохо! — сразу помрачнел Саня, и Коркин понял его, захлопал глазами, наморщил свою единственную поперечную морщину:
— Опять я ляпнул! Не сердись, коломен… то есть Санька! Не со зла! С дурости!
— Думать надо, — повторил Саня Карпычевы слова, и Коркин над ними надолго задумался.
Был праздник для Сани на весь нынешний день. Все смотрели на него, говорили с ним так, будто мальчишка сделал для людей добрый подарок, и самому ему было неловко от взглядов и слов. Хотелось залечь на койку и думать о хорошем. Только о хорошем почему-то не думалось, а все о плохом. То отца пьяного увидит, то мамины похороны. Поневоле вскочишь с постели и скорей к людям!
— Карпыч, помочь?
— Да ладно уж, отдыхай.
— Не отдыхается…
Саня присел рядом со стариком и, глядя на медленную вечернюю воду, задумался. Карпыч молчал, видно, понимал его думы, и Саня был благодарен ему за это, как и за слова, сказанные потом:
— День-то у тебя сегодня… особенный…
— Особенный, — кивал Саня, по-особенному разглядывая и реку, и дальние огни на берегу, и самого Карпыча.
— И хочется тебе спасибо сказать всем, кто к делу тебя пристроил…
— Всем, — соглашался Саня. И Коркину, который научил его драить палубу, и Володе, и Ивану Михайловичу, хоть тот совсем замордовал в последнее время! Не дает покоя, ходит возле Сани — все о машине, о машине нудно рассказывает и тут же требует: «Повтори!» А серые разбойничьи глаза Гриши-капитана все время следят за новым матросом… А Карпыч?
Саня усмехнулся про себя, вспомнив, как по-своему натаскивает его старик. Учить-то он, может, и учит, не требуя повторить, как механик, но обязательно ему надо, чтобы Саня восхищался да ахал, когда он пускался в долгие воспоминания о жизни. Коркин давно устал слушать их, сбегает, другим, видно, тоже надоело, один Саня терпит, молчит. А старик тянет неспешно:
— Да-а… Бывало-то, как деньги получишь, так старшому, значит, с почтением… Время таксе было… Теперь-то не то, теперь мы по велению души, а бывало, старшому…
— Какому? — стал приходить в себя Саня, чувствуя ветерок над Окой.
— Ну, который уму-разуму учит, на правильный путь наставляет… А как же, ежели б не старшой… Надо за то отблагодарить, посидеть с ним, чтобы человеку, значит, приятно…
Саня низко пригнулся, силясь разглядеть Карпычевы глаза. Не видно их под козырьком — темень там, холод. «Вот ты какой… — стало зябко мальчишке. — Старшой…»
— А ежели шиш ему? — глухо спросил Саня.
Карпыч засмеялся — задрыгал плечами, заквохтал, как курица, зло и мелко. Поднялся:
— Ни черта не понял! Одно слово — коломенский! Деньги мне, что ли, твои нужны?
«Деньги, деньги», — отдалось в Саниных ушах. «Жадный, — подумал мальчишка, глядя на Карпыча сердито и зорко. — Точно, жадный, оттого и чудной такой. Жадный… Прячет глазищи нахальные!»
Саня пошарил в кармане, вытащил деньги, сунул в жестяную — ковшиком — ладонь:
— На!
И тошно стало, захотелось на берег, домой, к маминой могилке.
— Ты! — простуженно засипел Карпыч, вскакивая и озираясь. — Да как ты?! Да я ж тебя!..
А самому никак не разжать кулак — так и потрясает зажатыми деньгами перед Саниным носом.
Наконец пересилил Карпыч натуру, распрямил пальцы и стал неумело запихивать деньги в карман к неживому мальчишке. Все почти запихал, что-то бормоча ему в лицо, осталась одна бумажка. Свистнул ветерок — выдул ее из ладони.