— Мопсом меня звать… Беспризорник я…
— Мопсом? — удивился Юрка — разве ты собака, что так зовешься?
— Это — по уличному так, а в общем — Колькой кличут… Колькой Киселевым… Не слыхал, наверно?… Да где ж тебе слыхать! Ты мне вот что скажи — по душе только: папиросы, нет ли папироски у тебя? С утра не курил сегодня!..
Юрка удивленно открыл рот и полез пальцем в нос.
— Ты, значит, куришь по настоящему?… Такой маленький, да ведь это же вредно… Очень вредно… Ты не кури, слышишь?… Мальчикам нельзя курить!
— Холодно — вот и курим — сказал Мопс, — и вообще согревает оно мозгу человеческую и в грудях от него теплеет, дым-то: горячий он… Наберешь его в грудь и — держишь… Хо-ро-шо!
Мопс щелкнул зубами и деловито осведомился:
— А на счет шамовки? Не имеется случайно? Хлебца там или еще чего?
— Надо у бабушки спросить, — сказал Юрка и, взглянув на Мопса, подмигнул ему левым глазом — ух, смешная?…
— Кто? — поинтересовался Мопс.
— А бабушка… Да ты лезь сюда, — пригласил Юрка Мопса, — давай-ка руку… Гимнастику знаешь?… Ну?…
Мопс нерешительно подошел к открытому окну, потоптался на месите и, не обращая никакого внимания на протянутую руку Юркиной помощи, погрузился в глубокое размышление.
— Ну же — нетерпеливо крикнул Юрка, — лезь, быстро!
— А…
— Два…, Говорят лезь, — значит… Вот несознательность… тоже… Лезь, — торопил Юрка, — ну и тяжелый же ты — делился он впечатлениями, втаскивая Мопса за руку в комнату.
— Это ботинки мамкины, покойницы… Ботинки чижелые — оправдывался Мопс…
…Прошло не более пяти минут, а Мопс уже расположился в комнате и уплетал за обе щеки принесенный Юркой хлеб с хрустящими, вкусными шкварками.
— Ты себе ешь… Не стесняйся! — подчевал радушно Юрко, мало будет, еще принесу…
— Хватит… Мы не привычные, чтобы по многу… От больших кусков кишка может лопнуть…
— Какая?
— А гузеная, какая ж еще?… Ты про кишку не слыхал, поди?… Видишь ты, а у человека есть она — кишка, значит… Пищу пропустить наскрозь, иль для других надобностей… а только есть!
— А желудок?
— Нету… Кишка только есть в человеке…
Начался спор.
Беседа приняла настолько оживленный характер, — что бабушкины любопытные уши, желая узнать с кем это спорит Юрка, пришли в комнату.
— Что это?.. Батюшки-светы, да никак… это что за новость? Откуда ты? Что тебе тут надо?
— Я… я… Мопс! — забормотал испуганно Мопс и вскочил на ноги, приготовляясь в крайнем случае смазать хорошенько лыжи.
— Тьфу ты, — плюнула бабушка, — и в кого только такой самоправный мальчишка родился… Зачем ты его впустил сюда?
Юрка с сожалением посмотрел на бабушку и степенно ответил ей:
— Вы не волнуйтесь, бабушка, это беспризорный. То есть раньше был беспризорным, а теперь он останется жить со мной!
Все это было сказано с непоколебимой твердостью и достаточной внушительностью.
— Что?
Бабушка сделала такие глаза, которые менее всего нравились Юрке, и, кашляя и перхая, закричала хрипло:
— Вон!.. Вон… Сейчас же вон… Да ты что это? Ты с ума сошел?
— Ничуть…
— Для беспризорных дома есть, для них…
— Это для других, а для Мопса найдется у нас место и все равно — емно уж и гроза начинается!
Действительно, — в летних сумерках плавало тяжелое дыхание близкой грозы, а редкие вспышки молнии оголяли мрак до синевы.
— Уходи… Уходи, — кричала бабушка, наступая на Мопса, — поел и — хватит! Пошел, пошел! Нечего тут!
— Бабушка, — завизжал Юрка, — я ему дал честное пионерское слово, что он останется…
— Тьфу! Тьфу ты, озорной мальчишка… Да ты это что? Ты в своем доме, чтобы так распоряжаться?
— Мопс останется со мной! — сказал Юрка твердо схватив за рукав беспризорного.
— Твой Мопс не останется здесь, — покраснела бабушка и, схватив скалку, направилась с решительным видом в сторону Мопса.
— Не бойся! — крикнул Юрка, но Мопс обнаружил постыдную неустойчивость и, не ожидая бабушки, выскочил в окно.
Мимо окон пошла гроза с шумным ливнем и ветром.
— Ой, — вскрикнул Юрка, бросаясь к окну, — как же мое слово?.. Мо-о-о-о-опс!
Вместо ответа, в оконные стекла хлестнул косой ливень.
— Мо-о-о-опс!
— Закрой окно, баловник! — крикнула бабушка, но Юрка, вместо того, чтобы закрыть окно, еще шире распахнул ставни, вскочил на подоконник, прыгнул из окна под проливные потоки дождя и побежал в темь, оглашая воздух криками.
— Мо-о-о-о-опс! — вспыхнуло где-то далеко и влево, но было уже трудно разобрать: Юркин это голос иль нет…
Голос потонул в громовых раскатах грозы и в шуме обильного дождя…
……………………………………………………..
……………………………………………………..
Когда Юрка начал выздоравливать, за окнами уже шевелились — под суровым дыханьем декабрьских ветров — белые сугробы зимы и в комнате было светло по особенному — по зимнему, декабрьскому.
С того времени, как Юрка и Колька были найдены Кадетом — оба плачущие и продрогшие — у стены кирпичного завода, утекло много воды. Мопс определенно к лучшему изменил свой вид, а пионерский галстух придавал его фигуре некоторую, так сказать, значительность.
— Пионером уже? — спросил Юрка слабым голосом, клада поверх одеяла свои тонкие прозрачно-белые руки.
Мопс утвердительно кивнул головой.
— Уже!.. Четыре дня, как утвердили!
— Вер-но! — подтвердил отец, ероша волосы.
Юрка улыбнулся и спросил отца.
— Похудел я?
— Ты-то?.. Гм, — отец неловко закрутил бегающими пальцами клок светлой бороды, замигал как-то странно глазами и, поглядев сбоку на длинное, вытянувшееся тело Юрки, попытался улыбнуться.
— Чудак ты, Юрка… Гм… Гм… Право чудак!.. Вон и Кадет подтвердит!.. Верно, Кадет?
Кадет слабо вильнул хвостом и виновато лизнул Юркину руку — мы, дескать, не при чем.
— Пошел, пошел, — замахала бабушка руками и вдруг неизвестно почему начала сморкаться усиленно и всхлипывать:
— Господи боже… Матерь пречестная богородица…
— Чего вы бабушка?
— Да ведь из-за меня… Из-за меня все это… Я виновата… Я, старая карга, чуть было не уморила тебя… Прости ты меня, Юрочка..
— Не сержусь я на вас, — вздохнул Юрка, а вот ни на столечко не сержусь! и, посмотрев в потолок, добавил.
— Мне даже жалко вас… Вы, вот целый год, вместо своего бога — Кузьме Крючкову молились… Вы его уберите, бабушка… Уж так и быть — молитесь по своему… Мне безразлично…
Бабушка вздохнула и заплакала.
— Господи, опять бредит…
На этот раз бабушка ошиблась, а Юрка не, имея силы разубеждать ее, повернулся лицом к стене и заснул крепким сном выздоравливающего.
Радио-инженер
Взрослых людей Гришка не особенно крепко любит, считая их фигурантами и кривляками, способными лишь на то, чтобы воображать о себе.
Все они смотрят на Гришку свысока, с оскорбительным высокомерием и разговаривают с ним чрезвычайно редко, а если уж и начнут говорить, то похоже, будто они одолжение делают своими невыносимо глупыми беседами, а некоторые еще противно сюсюкать начинают при этом:
— Ты холосый мальсик? Да? Лузье хоцис?
Фу, как они надоели Гришке.
— И для чего только живут на земле эти взрослые? — размышлял Гришка, вставляя в нос для устойчивости указательный палец, — курят, хохочут, за обедом много едят и много выпивают пива, а иногда пьют и еще что-то, чего Гришка (по независящим от него обстоятельствам) никак еще не мог попробовать.
Но больше всех Гришка презирает дядю Сашу, которого называют почему-то женихом.
Что такое жених, Гришка еще не знает, но он твердо уверен в глупости этого слова.
Жених?
— Ха, как глупо!
Этот дядя Саша, несмотря на свой высокий рост и наличие огромной бороды, только то и делает, что целуется с Гришкиной старшей сестрой, точно у него нет другого занятия — более интересного и полезного для общества.
— Подумаешь, как это остроумно… Целоваться?!
И с кем? С его старшей сестрой, — ужасной мещанкой и отсталой женщиной, пудрящей себе по пять раз в день нос и шею.
Правда, Гришка не очень редко забирался к ней в комнату для уничтожения пудры, но за такие вещи она щиплется до синяков и выкручивает до боли честные пионерские уши.
Пришлось махнуть на пудру рукой и ограничиваться лишь подсыпанием в нее толченого стекла и муки.
Одно время Гришка засел за солидный и научный труд, думая написать популярным языком небольшую брошюру на тему:
— Как взрослый в кратчайший срок может сделаться сознательным пионером, но с первых же шагов писательской деятельности ему пришлось столкнуться с непреодолимым препятствием: он никак не мог написать «Кратчайший», получалось что угодно, но только не нужное слово.
По вопросу о несерьезности и легкомыслии старшего поколения он чаще всего отводил душу с младшей сестренкой — Линей, с особой вполне серьезной и солидной, имеющей — по мнению матери — уже около шести лет от роду.
— Ах, как они меня раздражают! — вздыхал Гришка, жалуясь Лини на свою жизнь, усыпанную тернием — пойми, этот толстый тип Брусков садится вчера передо мною на корточки и сюсюкает… Знаешь, как они могут глупо проделывать это?
— И не говори! — вздыхает Лини.
— Ты — говорит — хоцис цикаладку полусить? Это мне-то? Пионеру с 1926 года?
— Ты его осадил, конечно? — посмотрела на него вопросительно Лини.
— О, можешь не сомневаться!.. Я вытащил из кармана ключ от нашей библиотечки, сунул ему под нос и, передразнивая его, спросил сысюкая так же, как он:
— А вы мозет клюциком поиглаетесь пока?
— Ну, и что же он? — подняла вопросительно брови Лини.
Гришка передернул досадливо плечами:
— Как ты наивна? Конечно, он не понял!
Вечером Гришка брал Лини за руки и говорил:
— Знаешь, что?.. Идем побродим, отдохнем немного от болтовни старших!
— Хорошо — соглашалась Лини — мне, пожалуй, тоже необходимо проветриться… Сегодня у меня ужасно болит голова от их дурацких споров!