Я уже упоминал, что мы встречались и в ее следующий приезд, после которого она решила больше не приезжать в Ленинград. «Я постоянно вспоминаю вас троих [т. е. меня, Ирину и Ваню] и грущу, что уж никогда больше в Л. не приеду… Все-таки мы с Вами не поговорили вдоволь» (письмо от 27.7.1980). Но мы продолжали изредка обмениваться письмами. Однажды я описал ей свои попытки отыскать в Гаспре флигель дома графини Паниной, где жила семья Набоковых в 1918–1919 годах. Вот отрывок из ответного письма Елены Владимировны: «Вы так чудесно все описали, и мне тоже многое вспомнилось. В Гаспре мы жили во флигеле, который нам сдала тогдашняя владелица и замка и парка. Помню крытую большую веранду во флигеле и рояль, на котором моя мать играла сонаты Бетховена, навсегда слившиеся в моей памяти с дивным видом на море. Помню крымские дороги, обросшие розами, олеандры и впервые увиденные кипарисы, и разноцветные примулы и крокусы. Помню и „царскую тропу“, теперь называемую „солнечной тропой“. Помню, как в Петрограде, когда наша семья уже собралась в Крым, я прочла стихи „Редеет облаков летучая гряда“, и навсегда эти строки восстанавливают в памяти вечер приезда в Гаспру из Симферополя на автомобиле (Боже, как меня и моего брата Сергея тошнило, все время приходилось останавливать машину!). Стихи – как запахи. Они могут восстановить все прошлое. Таким образом, „Мороз и солнце, день чудесный“ – это единственная зима (может быть, даже только две недели), проведенная в Выре!» (письмо от 22.9.1982)
Как-то я наткнулся в «Ниве», кажется, за 1911 год на заметку о Набокове-старшем, Владимире Дмитриевиче, с упоминанием его 52 костюмов (по числу недель в году) и скопировал ее для Е. В. Она ответила: «О 52 костюмах, конечно, сущий вздор. Помню только, как отец с недоумением констатировал исчезновение рубашек, заказанных и сложенных в шкафу. Впрочем, истории из этого никогда не делалось. Слугу звали Осип. Теперь и о моем брате также пишут много неправдоподобных вещей. Главное же (что касается моего отца) – это была зависть, так как он был красив и богат». Хочу напомнить тем, кто читал «Другие берега», фразу (безумно смешную, по-моему), которая лучше объясняет 1917 год, чем все труды Института марксизма-ленинизма: «Слуга Устин привел восставший народ к шкатулке с драгоценностями в господской спальне». Имена Устин и Осип слегка похожи, десятилетия спустя их легко перепутать.
В другой раз я описал Елене Владимировне свою поездку в Якутию и семидневное плавание вверх по Лене от Якутска до Усть-Кута. Она мне ответила: «Завидую Вашему путешествию по Сибири. Всякому путешествию завидуешь с тех пор, как сама уже ходить почти не в силах… Жалею только, что никогда не приеду в Л.». Не поворачивалось ее перо писать слово «Ленинград». Думаю, мы одинаково радовались возвращению нашей северной столице ее истинного имени. Если бы Елене Владимировне попался номер «Граней», где я цитировал ее письма, она, уверен, простила бы мне то, что сделал я это без ее разрешения. В интервью журналу «Столица»[3] она сама рассказала о том давнем письме, упомянув и о наших с ней встречах.
Ругаю себя, что не записал наши разговоры в 1979 и 1980 годах. Это было бы легко сделать – Елена Владимировна не умела говорить банальности. Все темы, которых мы касались, были значительны, не только сюжет с Домреми. Тогда казалось, что я и так ничего не забуду. Но, увы, слишком многое утекло сквозь сито памяти. Правда, я пересказывал наши разговоры друзьям, и правильно делал. В мае 1999-го, услышав на радио «Свобода» часовую передачу о Набокове под названием «Трагедия вынужденной пародии», я, если можно так выразиться, пристыженно ликовал.
Участники передачи обсуждали, среди прочего, тайну «Ultima Thule», законченной перед самой войной главы незаконченного романа. Ее персонаж по имени Адам Фальтер, по-видимому, разгадал некую тайну тайн, и «его не убила бомба истины, разорвавшаяся в нем». Художник Синеусов, безутешный вдовец, пытается выведать тайну Фальтера, чьи уклончивые речи способны вогнать в отчаяние кого угодно. Завершая беседу, Фальтер говорит: «Среди всякого вранья я нечаянно проговорился – всего два-три слова, но в них промелькнул краешек истины, – да вы по счастью не обратили внимания». Много лет спустя Набоков продолжает посмеиваться над нами, недогадливыми: «Быть может, закончи я эту книгу, читателям не пришлось бы гадать: шарлатан ли Фальтер? Подлинный ли он провидец? Или же он медиум, посредством которого умершая жена рассказчика пытается донести смутный абрис фразы, узнанной или неузнанной ее мужем?» Вот отрывок из передачи (ее расшифровка есть на сайте «Свободы»):
«Иван Толстой: Скажем, в некоем фантастическом купе некого исторического поезда вы на четверть часа сталкиваетесь в Набоковым. Вы можете задать ему какой-то один или два вопроса, которые вас интересуют.
Андрей Арьев: Я бы задал ему вопрос, очень конкретный, касающийся содержания рассказа „Ultima Thule“ <…> Я пытался найти ответ, и кто-то из близких Набокову людей говорил мне, что что-то в этом роде Набоков говорил. Но показательно, что даже его сын Дмитрий конкретно ничего не сказал мне. „Да, папа что-то говорил“.
Иван Толстой: Это поразительно, Андрей Юрьевич. Вам не нужно встречаться ни с сыном, ни даже с самим Набоковым. Я вам сейчас скажу, в чем разгадка <…> Дело в том, что, умирая, возлюбленная героя рассказа говорит, что больше всего на свете она любит полевые цветы и иностранные деньги. А затем, в разговоре с безутешным героем рассказа Фальтер, который не знал покойную, в некоем перечислении упоминает цветы и иностранные деньги. То есть он знает, что думала возлюбленная этого героя, потому что общается с ней. А общается с ней он потому, что провидит истину, а истина, как известно, объемлет все миры. И посюсторонние, и потусторонние.
Андрей Арьев: Тогда позвольте вас тоже спросить: вы до этого дошли сами или вам кто-то подсказал из знавших Набокова людей?
Иван Толстой: Об этом сказала Александру Горянину сестра писателя Елена Владимировна Сикорская. Странно, что сын Дмитрий Владимирович об этом не знает. Сестра знает.
Андрей Арьев: Может быть, он не хотел это рассказывать в случайном разговоре. Он думал, что это тайна семейная.
Иван Толстой: Тогда не будем ее разглашать. Пусть наши слушатели считают, что они ничего не слышали…»
Елена Владимировна умерла в Женеве 9 мая 2000 года. Вскоре после этого я получил последний привет от ее брата. Расскажу и об этом.
В августе 1974 года мой знакомый, литературовед Леня Чертков, эмигрировал на Запад. Он обожал забытых писателей второго и третьего плана («не столбовых», как он говорил), но при этом был пылким поклонником Набокова. Уезжая, он говорил, что обязательно «проберется» к Набокову. Изредка видясь в Ленинграде с его бывшей женой Таней Никольской, я спрашивал ее: «Ну что, пробрался Леня?» Через какое-то время Таня уехала в Тбилиси, и я ее с тех пор не видел. Но вот я с грустью читаю журнал «Новое литературное обозрение» с Таниной статьей, посвященной памяти умершего в Кельне Черткова, и вижу в ней такие строки: «Леня побывал у Набокова, который принял его потому, что Леня был автором [совместно с Олегом Михайловым. – А. Г.] заметки о писателе в „Краткой литературной энциклопедии“, оказавшейся известной Владимиру Владимировичу. В письме от 8 сентября 1977 г. Леня сообщал, что рассказал Набокову, как наш знакомый из Ташкента Саша Горянин начал переводить на русский „Пнина“, но затем перестал, так как не был уверен, что автор был бы этим доволен. По словам Лени, Набоков сожалел, что Горянин не завершил работы, так как „сам ничуть не собирался переводить роман“»[4]. То есть наше эпистолярное знакомство не изгладилось из памяти Набокова даже десять лет спустя.
Набоковская поощрительная усмешка почудилась мне и в первые дни нового тысячелетия. Вышел январский номер «Звезды» за 2001 год, и каково же было мое потрясение, когда я обнаружил рядом со своей повестью «Груз» неизданную главу из «Дара» (из «Дара»!).
V
Говорят, человек так устроен, что не может всю жизнь без поправок сохранять одни и те же идеалы – по крайней мере эстетические. Мой опыт это не подтверждает. Неохотно, но без чувства, что совершаю предательство, признаюсь, что не являюсь поклонником «Лолиты» и почти равнодушен к «Аде» – книге, которая мне кажется большим романом ни о чем, несмотря на замечательные идеи, куски и находки. Я вижу признаки спада уже в первом куске уже упомянутого неоконченного романа «Solus Rex» («Современные записки», № 70, Париж, 1940 – именно в этом первоисточнике я его и прочел в «спецхране» Исторической библиотеки в Старосадском переулке) – тем более удивительнее, что этот роман следовал за «Приглашением на казнь». Не знаю, что говорят набоковеды (давно перестал за ними следить), но у меня сложилось свое представление о набоковском литературном пути, верхнее плато которого образуют «Дар» и «Приглашение на казнь», вслед за чем начинается, увы, медленный путь под гору.
Что портит его позднее творчество? Преувеличенное эстетское высокомерие, исчезновение живых людей, сужение кругозора, повтор одних и тех же мотивов, а иногда и приемов, излишнее увлечение игрой. Это не пересмотр моих позиций. При всей восторженности восприятия, я увидел перечисленные недостатки сразу. И продолжаю нежно любить книги, попавшие в мои руки первыми, – не из верности первой любви и не потому, что не вижу в них недостатков (я уже упоминал, что у меня чесались руки кое-что в «Даре» улучшить – наверное, как у Бунина, всегда желавшего переписать по-своему «Анну Каренину»), а потому, что они, несмотря ни на что, близки к совершенству. Я не боюсь их перечитывать. Я твердо знаю, что «Дар» входит в круг лучших романов мировой литературы, будучи одним из дюжины главных романов литературы русской.