«Великая стройка» влекла заработком. Петербург был вдобавок магнитом для беглых всякого рода. Нуждаясь в рабочих руках, власти закрывали на это глаза. Был аномальный случай массовой смерти тысячи с лишним строителей Ораниенбаума и Стрельны летом 1716 года от вспышки дизентерии. А на строительстве Невского проспекта в тот же сезон трудилось 3262 рабочих, умерло 27. Это даже ниже нормы естественной смертности той эпохи. Уже через 14 лет после закладки Петербурга нужда в оброчных отпала. Дальше город строили вольнонаемные.
И – поздравляю! – Петербург не уйдет под воду, чем грозят верящие в глобальное потепление. Как вычислил шведский геолог Арвид Хегбом, после таяния великого ледникового щита, давившего на земную кору Скандинавии и ее окрестности своими миллиардами тонн, начался медленный (миллиметры в год) компенсационный подъем земной коры, длящийся и поныне. Устье Невы, по Хегбому, поднялось за 10 тыс. лет на 50 метров (для сравнения, Стокгольм – на 125). Если упрощать, оно и так понятно: когда устье поднимается, возникает дельта (Невы, Нила), когда опускается – эстуарий (Темзы, Гудзона). Медленный подъем продолжается. В сочетании с дамбой (спасибо тем, кто ее задумал и создал!) это обеспечит Петербургу – по крайней мере на ближайшие 100 лет – защиту от вторжения моря. А за сто лет мы что-нибудь еще придумаем.
Уяснить простые вещи не всегда легче, чем сложные. Однажды, лет 30 назад, мне вдруг удалось понять, что такое непрерывность Петербурга. Мой друг и величайший знаток города, ныне покойный Володя Герасимов (он, кстати, из самой простой семьи), водил нас с женой «по распутинским местам», пересказывая по памяти из журналов «Былое» и «Красный архив» чьи-то мемуары и жандармские сводки. У большинства людей прочитанное теряется в малоупорядоченной куче, а он помнил все, ибо любой единице информации его память находила точное место на пересечении осей пространства и времени – «где» и «когда». Неподалеку от Витебского вокзала мы подошли к дому со следами былой красоты, и Володя процитировал донесение агентов наружного наблюдения начала декабря 1916 года о том, как Распутин приехал сюда ночью на таксомоторе, долго трезвонил в звонок и в нетерпении разбил стеклянную вставку в двери. «До сих пор новую никак не вставят», – добавил Володя. И действительно, левое стекло – толстое, фацетное – было на месте, а правое заменял неискусно выпиленный кусок фанеры. На миг я остолбенел: 1916 год, время за пропастью, что-то вроде пермского или мелового периода, если не протерозоя, оказалось всего лишь вчерашним днем. Посреди Ленинграда! Герасимов, конечно, шутил, хозяева дома имели уйму времени на починку двери, целых три месяца. Это уж потом наступили такие особые десятилетия, когда и более простые, чем вставка фацетных стекол, задачи стали неподъемными. Миг остолбенения прошел, и – о чудо – пропасть, преодоление которой всегда требовало от меня психологической телепортации, сомкнулась без шва.
Правда, пришла другая крайность. Теперь, читая воспоминания о начале века, я слишком легко переселяюсь в тот, ушедший мир, и, по мере приближения 1914-го или 1917-го, всякий раз начинаю надеяться: а вдруг на этот раз, именно в этой книге, все повернется иначе? И эта надежда живет до последнего мига. Вот мемуары «Четыре трети нашей жизни» Н. А. Кривошеиной, урожденной Мещерской. Вечером 25 октября 1917 года мемуаристка слушала оперу «Дон Карлос» с Шаляпиным в переполненном театре Народного дома на Кронверкском (в ленинградскую эпоху – кинотеатр «Великан»), после чего поехала к себе на Кирочную трамваем, они тогда ходили мимо Зимнего, как нынешние троллейбусы. «В окно трамвая я увидела Зимний дворец: много людей, рядами и кучками стояли юнкера, горели костры, несколько костров, и все было удивительно четко на фоне дворцовой стены. Мне казалось, что я даже разглядела некоторые лица юнкеров… как-то особенно четко и близко появились молодые лица у яркого ближнего костра; один юнкер чисто по-российски охлопывал себя руками…» Это описание в очередной раз внушило сумасшедшую надежду: а вдруг сейчас произойдет что-то непредвиденное, дьяволов замысел поскользнется на какой-нибудь банановой корке, что-то предпримут – наконец! – генерал Алексеев, генерал Черемисов, странный полковник Полковников… Или поезд со 106-м Финляндским полком изменника Свечникова сойдет к чертовой матери с рельс где-нибудь у Белоострова… Но нет, продолжение безжалостно: и из этой книги, всего страницу спустя, я в тысячный раз узнал, что костры юнкеров горели недолго – в эту ночь произошел большевистский переворот.
В 1919-м, в декабре, 24-летняя тогда мемуаристка сумела уйти по льду Финского залива за кордон, жила во Франции, но в 1949 году вновь оказалась, с мужем и сыном, на родине, сперва в Ульяновске, потом в Москве. Еще двадцать пять лет спустя супруги Кривошеины эмигрировали вторично. Не буду пересказывать замечательную книгу, упомяну одну подробность. За четверть века Нина Алексеевна так и не решилась посетить Ленинград. Воспоминания о сказочном городе ее юности и родном доме на Кирочной были ей слишком дороги, чтобы дать их перечеркнуть какому-нибудь жуткому полуразрушенному подъезду, пропахшему мочой и кошками – таких, свидетельствую, было в то время полно на улице Салтыкова-Щедрина (так Кирочная называлась в ленинградское время). Я был знаком с Кривошеиными с 1967 года, и помню разговор на эту тему.
Владельцу библиотеки ощутимого размера полезны переезды и смены адресов. Неторопливый разбор на новом месте коробок с книгами и бумагами гарантирует открытия. В ходе одного из переездов обнаружил у себя «Список абонентов ленинградских телефонных станций на 1937 год». Когда и где я его приобрел, решительно не помню, хотя причина (помимо врожденной слабости к справочникам) понятна: списки абонентов готовятся всегда в предшествующем году, а значит, этот заведомо вмещает имена и адреса тысяч людей, умерщвленных в годы Террора – в 1937, 1938, 1939, 1940, 1941-м…
Так и вижу этот справочник лежащим на чьем-то столике у чьего-то телефона, например в июне 1937-го. Почему бы не позвонить, например, на квартиру чл. – корр. АН СССР астронома Бориса Васильевича Нумерова (2 линия Васильевского острова, дом 3). Но всуе: Нумеров, хоть пока и жив, но по номеру А-4-72-88 уже другие люди: астроном осужден, а семья выслана из Ленинграда (его расстреляют в Медведевском лесу под Орлом 15 сентября 1941 г. в группе 157 заключенных).
Последние дни доступен профессор Дмитрий Иванович Мушкетов, геолог мировой величины, сын знаменитого исследователя Внутренней Азии, жил в доме на территории Горного института (21 линия В. О.), арестован 29 июня 1937-го, расстрелян в 1938-м, 18 февраля.
Зато еще без малого пять лет оставаться на свободе членкору АН СССР Владимиру Сергеевичу Игнатовскому (тел. А-6-28-06). За ним придут только 6 января 1942 года, быстро разберутся, с какой целью он свободно владеет немецким, и уже через пять дней (!) расстреляют вместе с женой-домохозяйкой.
Приведу еще три-четыре имени и адреса. Бывший генерал-лейтенант императорской армии, членкор. АН СССР (избран в 1933 г.), видный специалист в области гидро-, аэро– и термодинамики Александр Александрович Саткевич (ул. Жуковского, 2, тел. Ж-2– 70–96), арестован 2 февраля, расстрелян 8 июля 1938 года. (В скобках: первый смертный приговор ему вынесли еще в 1919-м, но его тогда спасла известная Александра Коллонтай, состоявшая с ним до революции в близких отношениях. Она обратилась напрямую к Ленину В. И., потребовав отменить казнь Саткевича, а если нет, то расстрелять и ее, это помогло.)
Коллега Саткевича по Гидрологическому ин-ту, также член-корр. АН СССР, академик ВАСХНИЛ Виктор Григорьевич Глушков (В. О., 13 линия, д. 56, тел. А-5-47-33) расстрелян 23 мая 1937-го.
И еще один член-корр АН СССР, византинолог Владимир Николаевич Бенешевич (Гагаринская, 1/24, тел. Ж-2-95-07), арестован 27 ноября 1937 года, расстрелян 27 января следующего. Вместе с братом Дмитрием (геологом) и двумя 26-летними сыновьями – близнецами Георгием и Дмитрием.
Детский (и не только) писатель Николай Олейников (псевдоним Макар Свирепый), обэриут, друг Хармса, в разные годы редактор ленинградских журналов «Еж» и «Чиж», жил по адресу: канал Грибоедова, 9, тел. А-5-11-69. Этот насмешник и проказник («Я муху безумно любил…», «Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют…», «Однажды красавица Вера…» – у многих на памяти его шутливые, часто эротические стихи) оказался, по разысканиям «Большого дома», переодетым троцкистом, за что и был расстрелян 24 ноября 1937 года.
Руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке (РНБ) А. Я. Разумов поясняет: «В соответствии с планами партии и правительства более 40 тысяч человек были расстреляны в Ленинграде за полтора года Большого террора в 1937–1938» (https://mroc.pravobraz. ru/9946-2/). Возглавляемый им Центр выпускает с 1995 года многотомную Книгу памяти «Ленинградский мартиролог». Цель этой работы: собрать в одном издании все выявленные имена расстрелянных по политическим статьям за указанные полтора года с краткими справками о каждом (откуда родом, профессия и/или место работы, домашний адрес, статья, дата казни, иногда еще какие-то детали). Кроме сорока тысяч собственно ленинградских жертв, мартиролог включает также выявленные жертвы по Ленинградской области (она тогда занимала несравнимо более обширную территорию, чем ныне). Всего в первых 12 томах почти 51 тысяча имен, так что на долю области приходится свыше 10 тысяч. Тома продолжают выходить, цель заключительных: охватить периоды 1917–1936 и 1939–1953 годов. (В Сети кто-то горько шутит: «Большой террор осветили, недоосвещен Умеренный?»)
А теперь прикиньте: на начало 1937 года в Ленинграде было 2 миллиона 728 тысяч жителей. Это 680 тыс. «домохозяйств» (семей и одиночек). То есть в большом городе из 680 тысяч «ячеек общества» обезглавлены 40 тысяч, каждая семнадцатая, и счет не завершен. В досетевые времена среднестатистический человек имел прямые или опосредованные социальные связи в среднем со 150 людьми («ч