Бывшими с того дня становятся также проспекты: Советский (прежде и ныне Суворовский); Володарского (Литейный); Красных командиров (Измайловский); Рошаля (Адмиралтейский); Карла Либкнехта (Большой проспект Петроградской стороны); Железнякова (Малый проспект Васильевского острова); Пролетарской победы (Большой проспект Васильевского острова).
Законные названия возвращались не только проспектам. Родное имя Садовой вновь получила «Улица 3 июля», четверть века называвшаяся так в память первой (провальной) попытки захвата большевиками власти в 1917 году. Прелестная Таврическая улица с облегчением прекратила носить имя Слуцкого, Введенская отряхнула имя Розы Люксембург, а Дворцовая набережная – имя Набережной 9 января.
Фактическая дебольшевизация затронула тогда, вместе с упомянутым ранее проспектом Нахимсона, сразу пятнадцать важнейших магистралей Ленинграда. Кроме того, в правах были восстановлены пять площадей: Дворцовая, Марсово поле, Исаакиевская, Владимирская, Казанская (носили имена Урицкого, Жертв революции, Воровского, Нахимсона, Плеханова). Последним трем были возвращены их церковные имена.
Это был политический жест, для своего времени совершенно необъяснимый. Вопрос, по материалам городского партийного архива, исследовал историк Даниил Петров из фонда «Возвращение». Его реконструкция такова: почин исходил от главного архитектора города Николая Варфоломеевича Баранова (1909–1989), подавшего записку с соответствующим предложением Жданову, первому секретарю Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). Тот поддержал, но, отстаивая опасные решения (сохранились протоколы обсуждений), мудро «включал дурака» даже в кругу приближенных: «Площадь Жертв революции – неудачное название, неясно, кто похоронен: жертвы от революции или жертвы самой революции», «Советский проспект – неудачное название, как будто бы остальные проспекты антисоветские или не советские», «В любом районном центре… обязательно будет Советский, затем Ленина, проспект Сталина и пр. Значит, в этом отношении специфика Ленинграда стерта», «Есть у нас проспект имени Ленина, очень плохая улица, для проспекта Ленина не годится, одна из худших улиц названа проспектом Ленина». Мог бы сказать: сделаем ее образцовой и тем закрыть вопрос.
(В итоге Ленинград на 33 года остался, бедненький, вообще без Ленинского проспекта. В 1977-м спохватились, разжаловали проспект Героев, назвали его Ленинским. А проспект Сталина в городе завелся вообще лишь в 1950-м, чтобы тихо упраздниться всего шесть лет спустя.)
Проект решения отправили в Москву, возражений не последовало. Постановление от 13 января 1944 года с его минималистической мотивировкой («Прежние наименования тесно связаны с историей и характерными особенностями города и прочно вошли в обиход населения, в силу чего обеспечивают нормальные внутригородские связи») стало тихой бомбой, оглушившей многих. Интеллигенты сразу вспомнили про вроде бы начавшийся диалог власти с церковью, про реабилитацию ряда фигур русского прошлого; немногие истинные большевики лезли на стену, но лезли тихо. Ожидания первых и страхи вторых оправдались лишь в малой степени – история поспешает медленно. Новой волны возвращения имен город дожидался чуть ли не полвека.
Будем надеяться, что Даниил Петров прав, хотя история с инициативным зодчим, разумным отцом города и равнодушным к идеологии Кремлем вызывает легкие сомнения. Я слышал и другую версию. В 1990 или 1991 году я обсуждал этот замечательный, но престранный кульбит с Никитой Алексеевичем Толстым. Хорошо помню ответ Н. А. – не дословно, но по смыслу. «Спрашиваете, кто в руководстве города мог осмелиться поставить подобный вопрос? Нет и речи, чтобы это могло исходить от Жданова. Это Сталин придумал сам. Счел благоразумным погладить ленинградцев за их страдания. Он их не любил, но видел, что какая-то награда нужна. Сталин ничуть не заблуждался насчет их отношения, и не только интеллигенции, к происходящему. Все спокойно и цинично понимал. И жители Ленинграда, 90 %, восприняли возврат имен как награду и утешительный приз».
Помню, меня поразила мысль, что вздох благодарности, который советская власть исторгла тогда у сотен тысяч ленинградцев (а сколько их осталось к 1944 году?), обошелся ей совсем недорого и конечно же укрепил ее, обнадежив жителей, что она встает на путь исправления. Сегодня я уже не так уверен в этом «укреплении». Возвращенные наименования что-то дополнительно сдвинули в специфике ленинградского взгляда на жизнь и это не укрылось от бдительного московского ока.
Похоже, в Кремле в очередной раз убедились: ленинградцы, они какие-то немного (или много) другие, даже война их не изменила. Неизвестно, чего от них ждать. Случайно ли столько кар было показательно обрушено на Ленинград и здешнюю интеллигенцию в первые послевоенные годы? Вот наиболее громкие: ликвидация музея ленинградской блокады и разорение музея революции, фактический разгром филологии в ЛГУ и в Институте русской литературы АН СССР, постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», более радикальный, чем в Москве, разгром генетики, «Ленинградское дело» с двадцатью шестью расстрелянными по принципу «сами догадайтесь, за что».
Раз уж упомянута генетика. Даже гуманитарии у нас хотя бы краем уха слышали о той войне против классической генетики, которую с одобрения Сталина вел академик АН СССР, академик ВАСХНИЛ, лауреат трех Сталинских премий (все первой степени), герой Социалистического труда, награжденный 8 (!) орденами Ленина «преобразователь природы», беспартийный (!) и загадочный Трофим Лысенко. В течение 1948–1950 гг. сотни биологов лишились работы, некоторых ждали аресты, многих – травля, понижение в должности, перевод в лаборанты на дальние опытные станции. Но! Сталин был еще жив, когда в 1952 г. в ленинградском «Ботаническом журнале» появились открытые антилысенковские статьи. Чуть раньше, осенью 1951-го, Исай Презент, заведующий кафедрой дарвинизма ЛГУ и правая рука Лысенко, был уволен приказом ректора Алексея Ильюшина (а следующий ректор, Александр Александров, два года спустя ослушался Хрущева, приказавшего восстановить Презента в должности).
Но это было лишь стартом долгой борьбы, причем поначалу ее вели в основном ленинградцы – сотрудники БИНа (Ботанического института АН СССР). Они подготовили письмо против Лысенко в адрес ЦК КПСС, но пришли к выводу, что заставить прислушаться к своим доводам и отвести от себя возможные репрессии можно будет, если число авторитетных (а не любых) подписей под ним превысит критическую величину. Подписи собирали тайно и поначалу с трудом. Затея удалась во многом потому, что первым свою подпись поставил директор БИНа Павел Баранов. К концу 1954 г. число подписантов достигло ста, а к моменту отправки по назначению в октябре 1955-го их уже было 297 и ленинградцы перестали составлять большинство. Каждая четвертая подпись принадлежала академику или члену-корреспонденту АН СССР или союзных республик либо одной из отраслевых академий. Именно критическая масса звездных имен удержала разгневанного Хрущева от крутых мер в отношении ученых, а звезда Лысенко, хоть и медленно, но пошла на спад.
Протуберанцев ленинградского вольнодумства на общесоюзном и даже московском фоне было множество, выбор велик, напомню об одном. Более полувека назад, 4 января 1966 г. по ленинградскому ТВ (и, что важно, с трансляцией на Центральное ТВ) прошла передача из серии «Литературный вторник» о современном русском языке, вызвавшая небольшое идеологическое землетрясение. Передачи тогда шли в прямом эфире, поскольку в СССР еще не было видеозаписи, хотя полагались предварительные репетиции, но тут просто не успели. Есть стенограмма (Б. М. Фирсов. Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы // Европейский дом. – СПб, 2008. С. 462–490), многие пассажи в ней опередили свое время почти на четверть века. Лишь в годы перестройки смогли вновь зазвучать заявления вроде: «Кто нам ответит теперь за варварское уничтожение в Москве Сухаревой башни и храма Христа Спасителя?» Или: «Переименования в советское время городов Вятка, Тверь, Пермь, Нижний Новгород, Самара [напомню: в Киров, Калинин, Молотов, Горький, Куйбышев] можно объяснить лишь безграничной глупостью». Был упомянут немалый чиновник, вознамерившийся заменить на «новые и прекрасные» все названия улиц, напоминающие о церквях. Ему тут же предложили пойти дальше и переименовать Никиту Богословского, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского и присутствующего в студии писателя Льва Успенского. В разгар передачи редакторам звонил из Москвы H. Н. Месяцев, председатель Госкомитета по радио и ТВ, требуя прервать передачу и объяснить это техническим сбоем. Но случилось чудо: редакция не выполнила приказ начальника. Редактор Ирина Муравьева (немедленно уволенная) позже вспоминала: «По тем временам передача было чем-то вроде взрыва в Смольном…» В Госкомитете, где страшную вылазку разбирали два полных дня, партийный цензор В. Д. Трегубов что-то угадал: «Посмотрите, как разделываются со всеми нами! Это реванш ленинградцев за Зощенко, за выступление Егорычева [любопытно, о чем речь], это реванш ленинградцев за все!»
Хочу сказать нечто важное, но сперва небольшое отступление. Когда я юнцом впервые попал в Ленинград, буквально все бытовые вещи – мебель, постельное белье, занавеси, ламбрекены, коврики, полотенца, скатерти, посуда, столовые приборы, чайники, настольные лампы, абажуры, рамки для фотографий, фарфоровые выключатели – продолжали оставаться дореволюционными. Этот культурный слой был обязан стремительно сходить на нет, но не подавал даже признаков капитуляции. Крепким же оказалось наследие, если страшная война и полвека бедствий не смогли его разбить, износить и промотать. Не полностью преуспели и следующие полвека.
Эта подробность – аллегория более важного. Стойким оказалось главное наследие. Волны переселенцев, миллионы простонародных выходцев из других краев почти заместили прямых наследников и потомков. Это замещение подпитывает мазохизм рыдальцев о Петербурге. Всем, наверное, доводилось слышать и читать о городе с вынутой (вариант: пересаженной) душой, о городе-призраке, городе-декорации. Жизнь смеется над подобными умствованиями. Петербургский дух, переселяясь в новых людей, продолжает оставаться особым. Так церковь