Для тех, кто умел читать, подобная писанина содержала массу информации, достаточно прочесть опус Ильфа и Петрова «Россия-Го» (1934). Продираясь сквозь несмешное ерничество, пытливый читатель узнавал, что в Париже выходят две соперничающие на идейной почве русские газеты – «Последние новости» и «Возрождение». Что Бунин получил Нобелевскую премию и ее денежный размер – 800 тысяч франков. Что эмигрантов раздирают партийные противоречия, они тоскуют по родине, устраивают лекции, собираются землячествами, вступают в тяжбы по поводу законности воинских званий, полученных в Гражданскую войну, – а значит, заняты не только выживанием. Приводился – разумеется, с хихиканьем – эмигрантский прогноз: большевики неизбежно свергнут себя сами, Совдепия через эволюцию придет к контрреволюции. Прогноз, как мы теперь знаем, оказавшийся полностью верным. Как и рассчитанный на взрыв веселого смеха вывод об эмигрантах: «Пронесли сквозь бури и испытания все, что полагается проносить. Устояли».
Тема зарубежной, параллельной России присутствовала в 30-е не только в периодике. Она представлена и более долговечными жанрами. Об этом говорит «Список благодеяний» Юрия Олеши (1931), «Спекторский» (1931) Бориса Пастернака, «Evgenia Ivanovna» (1938) Леонида Леонова, а если добавить сюда писателей второго и следующих рядов, таких произведений в 30-е годы наберется немало. У Пастернака даже возникает образ яркой литературной звезды, порожденной эмиграцией, причем и сам автор, и его герой, и даже читатель (поэзия – могучая сила) испытывают сходное желание: оказаться «там». Недосмотр Главлита очевиден.
В это десятилетие об эмигрантской жизни продолжали напоминать ранее изданные книги Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (несколько изданий в 30-е годы), сборник «Ибикус» (1933), повесть «Черное золото» (последний раз вышла отдельным изданием под названием «Эмигранты» в 1940 году), рассказывали вышедшие в СССР в 20-е, т. е. еще относительно свежие тогда, книги Аркадия Аверченко, Романа Гуля, Жозефа Кесселя и еще минимум двух десятков авторов. Правда, из библиотек они были уже изъяты.
Белой эмиграции была посвящена обширная статья в первом издании Большой советской энциклопедии (т. 64, М., 1934, стр. 160–176). Из нее можно было узнать, что во всех странах, входящих в Лигу Наций, эмигранты живут по «нансеновскому паспорту», что в одной лишь Франции 400 тысяч русских и что «при безработице во Франции белогвардейцы увольнялись с заводов в последнюю (!) очередь». БСЭ посчитала необходимым сообщить о «скудости эмигрантской литературы и театра», о «чрезвычайно низком уровне белоэмигрантского искусства». Читатели, не знавшие, что русский театр и прочие искусства уцелели в изгнании, были приятно удивлены, а в низкий уровень, как водится, не поверили. Перечислив с десяток политических группировок эмиграции, БСЭ неосторожно цитировала их программы («власть должна стать на охрану священных прав личной и гражданской свободы, собственности, правопорядка…», «будет восстановлена широкая свобода торговли и частного почина…» и т. д.). Все это жадно усваивалось любопытными умами, каковых в России всегда было великое изобилие.
Людям, уже привыкшим читать между строк, жизнь эмиграции представлялась куда более безбедной и увлекательной, чем была на деле. Тем паче, что на то же намекали живые голоса оттуда. В 30-е годы необыкновенной популярностью пользовался Вертинский, хотя его пластинки в СССР не выпускались и официально не ввозились. Довоенный партийный фельетонист делано возмущался: «Господин Вертинский вертится, ничтожный. / Девушки танцуют английский фокстрот. / Не пойму, товарищи, как это возможно? / Как это такое за душу берет?»
Выпады против Вертинского появились потому, что увлечение им приобрело размах, скрыть который стало трудно. Советский агитпроп твердо держался правила: нападать на малозаметное явление – значит привлекать к нему «ненужное» («нездоровое») внимание. Агитпроп был дока в таких делах и начинал атаку лишь тогда, когда было уже поздно делать вид, будто ничего не происходит.
Пластинки Вертинского фигурируют во множестве воспоминаний, описывающих 30-е годы. В фильме 1935 года «Три товарища» (режиссер С. А. Тимошенко) снабженец в исполнении Михаила Жарова легко и в любых количествах добывает строжайше лимитированные лес, цемент, паркет и прочее за взятки в виде пластинок Вертинского. Создатели фильма конечно же намекали на взятки более традиционного свойства, но в данном случае это неважно – главное, зрителям не надо было объяснять, что это за певец и почему он желанен. Лиловый аббат, китайчонок Ли, принцесса Ирэн словно бы подмигивали комсомольцам, «ворошиловским стрелкам», зэкам и значкистам ГТО: «Знайте, ребята, есть другой мир. Есть синий и далекий океан, есть бананово-лимонный Сингапур. На свете много превосходных вещей, помимо соцсоревнования, пленумов Политбюро, кумачовых лозунгов и очередей за хлебом и мануфактурой». Для простых людей существование Вертинского и Лещенко было главным свидетельством об эмиграции, о Второй России. Каким образом такого рода пластинки в таком количестве проникали в СССР – хорошая тема для историка «структур повседневности».
Сегодня уже трудно понять, почему отдельные эмигранты продолжали возвращаться на родину даже в тридцатые годы, когда правда о терроре НКВД, искоренении религии, рабском труде на рытье каналов и в колхозах, о лагерях за Полярным кругом, о повальной нищете и подавлении малейшего инакомыслия должна была стать очевидной для всех, кто переживал за оставленную родину. Вернулись Дмитрий Святополк-Мирский, Сергей Прокофьев, Василий Шухаев, Иван Билибин, Александр Куприн, Марина Цветаева – называю лишь громкие имена, но ведь были многие сотни негромких. Не исключено, что статистика легальных въездов и выездов, когда она будет опубликована, окажется в чем-то неожиданной.
Коллективизация, «добровольно-принудительный» труд, высылки – все это дало обильный урожай попыток бежать через советскую границу. Рабочие и крестьянские парни, не знавшие языков, твердо верили, что стоит оказаться на той стороне, как тут же найдется русский, который переведет, объяснит, поможет.
До февраля 1936 года через Торгсин можно было купить (за 500 рублей в золотом эквиваленте) заграничный паспорт, дававший возможность законно уехать насовсем. Такие паспорта обычно покупали зарубежные родственники, чтобы вызволить своих. Рассказы о выезжающих жадно передавались из уст в уста, вокруг них складывался целый фольклор. Отъезды были лучшим свидетельством: «нашим» за границей неизмеримо лучше, чем нам здесь.
Окажутся крайне информативны, когда будут опубликованы, данные по перебежчикам. Интересно, что бежали не только из «государства рабочих и крестьян», бежали и в него простые люди, изредка наивные идеалисты. Из Финляндии границу переходили преимущественно карелы, из Эстонии и Латвии (с Литвой до 1939 года общей границы не было) – молодые русские, из Польши и Бессарабии – русские, белорусы, украинцы, молдаване, евреи, из Синьцзяна и Маньчжурии – семиреченские, амурские и уссурийские казаки, оказавшиеся в Китае. Переходили в надежде отыскать утерянных родичей, безработные рассчитывали найти работу, юношей и девушек привлекало бесплатное образование. Это были стихийные репатрианты. Большинство получало разрешение остаться в СССР, но слишком увлеченные рассказы о жизни «за бугром» закончились для многих пулей в затылок (постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов» от 9 марта 1936, директивы НКВД о бывших перебежчиках от 17 августа 1937, 30 ноября 1937 и др.). К счастью, все же не для всех. Вдобавок слова и идеи подобны монетам – будучи однажды выпущены в обращение, они уже никогда не могут быть изъяты полностью, это вам подтвердит любой нумизмат.
В марте 1935 года СССР продал новообразованному государству Маньчжоу-Го Китайскую Восточную железную дорогу. Сразу после этого тысячи русских харбинцев, имевших отношение к КВЖД (и потому обязанных иметь советские паспорта), были вместе с имуществом вывезены в СССР и по возможности рассеяны по стране. Два года спустя, согласно тайному приказу НКВД № 00593 от 20 сентября 1937 года, множество этих харбинцев были арестованы по обвинениям в шпионаже и контрреволюционной деятельности. Причины понятны: дух и настроения эмиграции, которые они привезли с собой, были сочтены слишком опасными. Сыграло роль и вышеупомянутое имущество – слишком броское для быстро нищающего СССР, но соблазнительное для номенклатурных товарищей. К счастью, репрессиям подвергся далеко не каждый харбинец – вопреки тому, что иногда утверждается. Но где бы они ни находились – в лагерях или на воле, – харбинцы много лет невольно (а то и вольно) вносили свою лепту в подрыв устоев коммунистической утопии. Они чем-то смущали, задевали и вводили во искушение всех – и сотрудника «органов», и рабфаковца, и «усомнившегося Макара».
Четыре и пять лет спустя число подобных людей увеличилось стократно. Вместе с благоприобретенными в 1939–1940 годах территориями – Литвой, Латвией, Эстонией, Западной Белоруссией, Западной Украиной, Северной Буковиной и Бессарабией – Советскому Союзу достались и миллионы живших там людей. (Что до Карельского перешейка, он отошел к СССР без жителей.) Часть новоиспеченных советских граждан являлись эмигрантам юридически – во время Гражданской войны они бежали из гибнущей Российской империи. Другую категорию образовало население лимитрофов старше определенного возраста, до революции состоявшее в подданстве Российской империи (Галиция и Буковина, а также включенное в СССР в 1945 году Закарпатье, естественно, не в счет, поскольку все они входили в состав Австро-Венгрии). Только в Латвии к моменту ее инкорпорации насчитывалось не менее четверти миллиона русских.
Участь всех этих людей была очень разная. Десятки тысяч человек подверглись репрессиям, в первую очередь высылкам. Большинство пострадало от советизации как таковой, что совсем немало. С началом войны многие эвакуировались вглубь СССР, преимущественно в Среднюю Азию, и не все потом смогли вернуться обратно. Кто-то попал туда после «отсидки», другие застряли в местах ссылки после ее отбытия.