Естественно, мы больше знаем о судьбах людей той или иной степени известности. Художник Николай Богданов-Бельский остался в Риге, поэт Игорь Северянин – в Таллине, философ Лев Карсавин – в Каунасе. «Король танго» Оскар Строк попал в Алма-Ату (тогда как Александр Перфильев, настоящий автор его шлягеров, предпочел Ригу не покидать). Борис Энгельгардт, один из руководителей Февральского переворота, первый революционный комендант Петрограда, был отправлен в административную ссылку в Хорезмскую область Узбекистана, но после войны смог вернуться в Ригу. Историк же Роберт Виппер переехал в Москву, стал профессором МГУ и МИФЛИ, а в 1943 году был избран действительным членом Академии наук СССР, минуя ступень члена-корреспондента. Притом, что чекисты отлично знали: его родной брат, Оскар Виппер, был обвинителем на знаменитом процессе Бейлиса и был за это расстрелян чекистами в 1920 году. Советская власть была не без причуд.
28 июня 1941 года «Правда» напечатала заметку под названием «Заготовка царей в Берлине». Еще не закончилась первая неделя войны, а главная советская газета уже поведала растерянным читателям следующее: «В обозе второго разряда германской фашистской армии, где-то между походными кухнями и домашним скарбом господ офицеров, скромно следует „русский царь“. Его спешно изготовили в Берлине из первого попавшегося под руку материала. Раньше о нем не было и речи. По-видимому, в последнюю минуту вспомнили, что ежели превращать советский народ в рабов, то надо позаботиться и о царе для них».
Возможно, сочинители заметки были уверены, что их понятия разделяют, не могут не разделять, все «советские люди», и что сама мысль о «царе» должна вызвать у каждого читателя желание сделать все, лишь бы не допустить такой беды, как возвращение монархии. Более грубый пропагандистский просчет трудно вообразить. Люди, мотивированные на защиту отечества, – то есть громадное большинство – не нуждались в дополнительных стимулах такого рода, зато тайные ненавистники большевизма прочли этот текст с замиранием сердца: оказывается, немцы вовсе не намерены уничтожить Россию, нет, они хотят вернуть в страну царя и старые порядки! Что же до «обоза» и «рабов», их просто не заметили – штампы агитпропа давно стали чем-то вроде шумового фона.
В 1992 году в Нью-Йорке я слышал от русского американца из «перемещенных лиц» рассказ о том, как новость про ЦАРЯ за несколько часов облетела его родной Гомель. «В городе со 150-тысячным населением ее к вечеру все пересказывали друг другу по третьему разу, и мало кто с возмущением. Друг отца, доцент истории из пединститута, пришел к нам обсудить, надо ли эвакуироваться, и между прочим рассказал про графа де Лилля, который бежал от французской революции за границу, вернулся „в обозе“ чужеземных войск и сел на престол в качестве Людовика XVIII. Наша семья не стала эвакуироваться, знаток французской истории тоже. Думаю, эта заметка в „Правде“ обошлась большевикам в лишний миллион поверивших, что немцы вернут нам дореволюционную жизнь».
Обошлась бы дороже, если бы весть о царе нашла какие-то подтверждения в дальнейшем. На фоне большевиков и даже немцев эмигранты мало кого страшили. Разгадку странного газетного сообщения надо искать в глупости (или, наоборот, в тонком умысле) неведомых «правдистов» 1941 года.
Сороковые годы, с точки зрения воздействия эмиграции на СССР, по-любому оказались много продуктивнее тридцатых: они принесли сотни тысяч живых человеческих контактов – и внутри СССР, и в странах, куда пришла Красная Армия. Есть много рассказов о встречах с эмигрантами в Германии, Болгарии, Югославии, Польше, Чехословакии, Румынии. Победители везли домой не только радиоприемники, аккордеоны и фарфор – к весьма ценимым трофеям относились патефонные пластинки с русскими записями. Некоторые интеллигентные офицеры целенаправленно искали русские книги и журналы.
В 1943 году на родину через Владивосток прибыл Вертинский, и запрет (и без того мало соблюдавшийся) на его песни был негласно снят. Актриса Окуневская вспоминала выступление Вертинского в ВТО, еще не кончилась война. По ее словам, люди чуть ли не свисали с люстр. Спев одну песню собственного сочинения о Сталине (с такими словами: «Над истерзанной картой России поседела его голова»), Вертинский более ни в чем себя не ограничивал, исполняя песни на слова Николая Гумилева, Георгия Иванова, Саши Черного, Тэффи и других «контрреволюционеров». Спросим себя: что мог унылый «социалистический реализм» противопоставить всего лишь строчке: «Мне снилось, что сердце мое – колокольчик фарфоровый в желтом Китае»? Немедленно возникло негласное общество «вертинистов» (скорее уж «вертинисток»).
Война явочным порядком сняла запрет с многих эмигрантских песен, а мало что может сравниться по силе воздействия с песней. В ресторанах подгулявшая публика часто заказывала лещенковскую «Здесь под небом чужим». В сочетании с винными парами песня заставляла слушателей становиться на несколько минут эмигрантами. Впрочем, оркестр мог из осторожности отказаться.
Промежуток между летом 1945 и началом 1947 года можно назвать временем советской идеологической оттепели (слабенькой, но все же) по отношению к эмиграции. Стало можно хвалить отдельных покойных ее представителей (Шаляпина, Рахманинова, Коровина), появились – неслыханное дело! – единичные рецензии на книги русских ученых, живших за рубежом (в частности, на «Курс русской истории» Георгия Вернадского). Но особенно забываться советская власть, разумеется, не давала. Прилагательное «белогвардейский» и через четверть века после окончания Гражданской войны оставалось страшным обвинением.
В некотором противоречии с такой установкой Президиум Верховного Совета СССР объявил 14 июня 1946 года амнистию «участникам белых движений», открыв им возможность возвращения на родину. Зачем коммунистическая власть заманивала к себе столь ненадежную и подозрительную с ее точки зрения публику – еще не разгаданная тайна. Но она заманивала. Возможно, в обескровленной стране остро встали вопросы демографии и специалистов. Так как главным центром эмиграции был Париж, туда вскоре были посланы агитировать за возвращение в числе других архиепископ Рязанский и Касимовский Димитрий (Градусов), писатели Илья Эренбург и Константин Симонов, последний с женой, актрисой Валентиной Серовой. На одном из обедов, где Симонов расхваливал СССР (по рассказам, присутствовали Бунин, Ремизов, Борис Зайцев, Адамович и еще с десяток человек), Серова улучила момент, когда мужа позвали к телефону, и тихо произнесла: «Не верьте ни единому слову». Она была женщина без тормозов и по возвращении домой, можно не сомневаться, рассказала друзьям немало новостей о парижской эмигрантской жизни, а в писательско-богемной среде запретные слухи всегда расходились мгновенно.
Подобным образом обрабатывали и другие этнические группы. Тогда же в Париж для переговоров о возвращении на родину грузинских эмигрантов выезжал Петр Афанасьевич Шария (в годы войны – заместитель начальника Разведупра НКВД СССР, а по совместительству – академик АН Грузинской ССР, философ, профессор; никакому писателю не выдумать такое сочетание, но жизнь богаче изящной словесности).
Между 1946 и 1949 годами только из Франции на родину вернулось не менее десяти тысяч человек. Ехали и из других стран. Наталья Ильина (покинувшая Шанхай), часто вспоминала, как незнакомый мужчина на вокзале в Омске, узнав, что она из эшелона «возвращенцев», сказал: «Не бойся, барышня! В своем отечестве не пропадешь». В ее случае он оказался прав, но некоторые угодили в лагеря – редко сразу, чаще через два-три года. Большинство, конечно, избежало этой участи, но почти все попали в ужасные бытовые условия. Но странно устроена жизнь: имплантация «возвращенцев» в советскую почву, как правило, тяжкая для них самих, стала подарком судьбы для многих людей из их нового окружения, особенно в провинции. Люди из другого мира, но при этом русские, порождали в их головах как минимум классическую «сшибку» по Павлову, а еще чаще становились живым подтверждением того, о чем они уже давно догадывались.
Советская власть от большого ума сама позаботилась об этом. Чувствуя, что «возвращенцы» заражены чуждым духом, она не допускала их, за редкими исключениями, в столицы, и без того зараженные, а расселила по городам периферии. Чем удачно повысила тамошний уровень скепсиса и свободомыслия. Писатель Василий Аксенов рассказывал, что не стал бы тем, кем стал, если бы в послевоенной Казани не поселили целый оркестр джазовых музыкантов из Шанхая.
Для обсуждаемой темы интереснее всего как раз те эмигранты, которых судьба разбросала по просторам СССР. Среди множества высланных и ссыльных, которыми густо населена замечательная мемуарная (с изменением имен) книга Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» (М., 2001) о степном городке в Казахстане конца 40-х – начала 50-х, фигурирует бывший дипломат Крышевич («попавший в Чебачинск после добровольного присоединения Латвии», поясняет ироничный автор) и ставший в этой глуши учителем немецкого. Он рассказывает своим ученикам – неосторожно, но без последствий – немало интересного о «заграничной» жизни. Общественная роль подобных людей была значительнее, чем кто-то может подумать.
А репатрианты все прибывали. Возвратились и получили кафедры епископ Иоанн (Лавриненко) из Чехословакии (в 1945 году), епископ Алексий (Пантелеев) из США (в 1946), митрополит Вениамин (Федченков) из США (в 1947), епископ, бывший Сан-Францисский и Калифорнийский Антоний (Васильев) из США (в 1952), митрополит Серафим (Лукьянов) из Франции (в 1954). Только из Китая в послевоенные годы вернулись митрополит Нестор (Анисимов), архиепископ Виктор (Святин), архиепископ Ювеналий (Килин), архиепископ Никандр (Викторов), архиепископ Дмитрий (Вознесенский), архимандрит Гавриил (Огородников). Не говоря уже о священнослужителях не столь высокого уровня. Кое-кто из них, правда, дорого заплатил за свою доверчивость, но не надо думать, что те, кого сия чаша миновала (а их было все же подавляющее большинство), вели себя на родине как овечки.