На СССР тех лет (да и никаких лет) нельзя смотреть как на единообразно устроенный мир. В одном и том же 1950 году здесь с почетом принимают прибывшего из Аргентины скульптора Степана Эрьзю и упекают в северные лагеря философа Льва Карсавина, уже давно не эмигранта, а скромного профессора Каунасского художественного института. Эрьзю награждают орденом, Карсавин умирает на нарах. Найти здесь логику трудно.
В 1946–1948 годах шла активная репатриация армян в СССР, их въехало тогда от 60 до 100 тысяч человек – цифры противоречивы, – причем некоторая (малая) часть этих армян была людьми русской культуры. Репатриантов размещали в основном в Армянской ССР, но небольшую часть направили в другие места – в Среднюю Азию и даже в Сибирь. В 1948 году из Франции были высланы (!) в СССР несколько сот слишком активных, на вкус французского МВД, «боль– шевизанов», взявших советские паспорта, но при этом не собиравшихся на коммунистическую родину. Между 1945 и 1949 годами не иссякали добровольные (и не очень) переселенцы из Маньчжурии. После того, как в Китае победили коммунисты, поток был на некоторое время остановлен.
«Советские люди» 40-х и 50-х никогда не могли взять в толк, зачем эмигранты возвращались. Замечательно, что для их сознания такой естественный (и правдивый!) резон, как тоска по родине, был полной ерундой – его с насмешкой отвергали все без исключения. Одно это уже блестяще свидетельствует о мировосприятии людей того времени и степени их доверия к советской пропаганде. Смесь страха и неодолимого интереса к «возвращенцам» блестяще описана в мемуарах Н. А. Кривошеиной «Четыре трети нашей жизни» (М., 1999). Практически возле каждого из них складывалось свое окружение, которое жадно ловило каждое его слово (если он был разговорчив) и трогательно боролось за его внимание.
Первого марта 1953 года начались передачи радио «Свобода» (первоначально «Освобождение»). На ее волнах в первые же годы прозвучали голоса множества известных эмигрантов. Среди них были дочь Льва Толстого Александра, писатели Борис Зайцев, Георгий Адамович, Глеб Струве, Гайто Газданов (в эфире выступал под псевдонимом Георгий Черкасов), Иван Елагин, историки Георгий Вернадский, Сергей Мельгунов, Сергей Пушкарев, Владимир Вейдле, бывшая актриса Московского художественного театра Екатерина Рощина-Инсарова, художники Мстислав Добужинский и Юрий Анненков, последний свободно избранный ректор Московского университета Михаил Новиков, авиаконструктор Игорь Сикорский, изобретатель кинескопа Владимир Зворыкин. Позывными радиостанции стали звуки «Гимна свободной России» композитора Александра Гречанинова – гимна, написанного им на следующий день после Февральской революции на слова Константина Бальмонта (оба стали эмигрантами). Гимн остался никем не утвержденным – Государственной Думы уже не было, Временное правительство не имело на то полномочий, но даже в 50-е годы немало людей в СССР, связанных с музыкой, знали, что это за мелодия (в эфир она шла без слов) и по секрету объясняли друзьям и знакомым.
Радиостанцию вполне можно было ловить на большей части территории СССР. Глушилки накрывали своим зонтом лишь крупные города. Впрочем, и сквозь них можно было кое-что услышать. Довольно скоро советский Агитпроп понял, что делать вид, будто ничего не происходит, нельзя, пора «давать отпор». Сезон «отпора» открыл первый секретарь Союза писателей СССР А. А. Сурков. Выступая на закрытии Второго съезда советских писателей в 1954 году, он сказал: «Враги нашей родины и нашей литературы не дремлют. По случаю нашего съезда из мусорной корзины истории был вытащен белоэмигрант Борис Зайцев, исторгнувший с бессильной злобой в белогвардейский микрофон свою словесную отраву».
В 50-е выходили на свободу те реэмигранты, которые угодили в тюрьмы и лагеря и там уцелели; были впущены в страну другие, проведшие несколько лет в своеобразном «карантине» в ГДР или в Праге (пример: писатели Антонин Ладинский, Дмитрий Кобяков, Юрий Софиев); внутри Советского Союза многие смогли сменить место жительства на более приемлемое. В связи с победой коммунистов в Китае СССР почувствовал себя обязанным «ликвидировать остатки русского колониализма на китайской земле», в связи с чем в 1952–1953 гг. произошла повторная уступка КВЖД (проданная было в 1935 году, эта железная дорога – вместе с Южно-Маньчжурской железной дорогой от Харбина к Порт-Артуру – вновь стала советской собственностью в августе 1945-го), что породило последнюю волну «кавежединцев».
В уже упоминавшейся книге Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» фигурируют несколько человек из этой когорты. Один из них, учитель физики Баранов, «приехавший с КВЖД, а до этого живший в Харбине, веселый, мелкокудрявый, носивший роскошную серую тройку японского шевиота». Не все возвращались в роскошном шевиоте. Упомянута и менее удачливая возвращенка, «Маруся Карась, приехавшая хотя с КВЖД, но без всяких вещей и почему-то, рассказывали, без юбки под пальто. Подала заявление, в техникуме ей выписали материю, но был только белый мадеполам, и она долго еще ходила, как невеста, зимой и летом в белоснежных платьях».
Это начало 50-х, казахстанская глушь. Уже в Москве в середине 50-х соседкой повествователя по столу в знакомом доме оказывается «седая дама с трясущейся головой в наколке со стеклярусом… прожав последние сорок лет в Париже, она по-русски говорила плохо». Чудаков вспоминает и первую лекцию (в 1955 году), прочтенную на филфаке МГУ только что вернувшимся из эмиграции профессором И. Н. Голенищевым-Кутузовым. Полагая, что он выступает «перед теми, кто в подлиннике читает великого флорентийца», князь-филолог несколько минут говорил о Данте по-итальянски, покуда не был остановлен заведующим кафедрой.
Трудно учесть «штучные» возвращения из разных концов мира. Один из заметных примеров – Юрий Николаевич Рерих (1957).
В 1954 году был разрешен въезд последним еще остававшимся в Китае русским эмигрантам – с условием, что те отправятся (по крайней мере молодые) на освоение целины. В следующем году СССР ликвидировал свое присутствие в Порт-Артуре, но в этом городе-крепости эмигрантов практически не было, на родину выезжали советские «специалисты».
В подпольном книгообороте, который в читающих кругах СССР был всегда силен, стали появляться эмигрантские книги – пока, правда, не новейшие. Одним из источников таких книг была Рига, что понятно, если вспомнить размах русской издательской деятельности в этом городе между 1920 и 1940 годами. Но Ригой дело не исчерпывалось. Бывали случаи, когда люди, возвращавшиеся на родину уже в 50-е, особенно в индивидуальном порядке, умудрялись привезти с собой целые библиотеки. Официально все это подлежало цензурной проверке, но, к счастью, дурные последствия дурных распоряжений весьма умерялись у нас дурным их выполнением.
Огромной сенсацией стала напечатанная «Новым миром» в 1957 году книга Льва Любимова «На чужбине». Это вовсе не «книга воспоминаний», как утверждает «Краткая литературная энциклопедия». Несмотря на некоторую долю личного, «На чужбине» – настоящий путеводитель (для своего времени и своего места, разумеется) по русской эмиграции. Любимов, сам вернувшийся из Франции в 1948 году, первым сумел рассказать о сотнях человеческих и литературных судеб.
Книга Любимова позволяла каждому дорисовать параллельный русский мир – с охватывающей весь глобус географией, своей литературой, музыкой, живописью, со значительными, а главное, свободными личностями, их идейными исканиями, вкусами, понятиями – мир, не идущий ни в какое сравнение с окружающим читателя советским убожеством. Твердое знание, что этот мир существует, а значит, в теории возможен и внутри страны, стало для многих думающих людей в СССР психологически спасительным.
Три номера «Нового мира», содержавшие «На чужбине», были в библиотеках самыми затрепанными в годовом комплекте. Некоторая ирония заключалась в том, что главным редактором журнала был в это время тот самый Константин Симонов, который десятью годами раньше ездил в Париж уговаривать эмигрантов вернуться. Вскоре книга трижды вышла отдельными изданиями в Москве и в Ташкенте.
Во второй половине 50-х разоблачительные статьи направлялись уже не против эмиграции вообще, а лишь против ее «реакционной» части, «выброшенной на свалку истории». Это следовало понимать так, что есть и хорошая эмиграция, пусть даже слегка заблудшая, что подчеркивалось, в частности, изданием в 1955–1956 годах «Рассказов» и пятитомного собрания сочинений Бунина, к тому времени уже покойного, и статьями к его 85-летию. Идеологические товарищи, к счастью, не разглядели, какую опасность представляет этот певец убитой большевиками красоты. Что же касается «реакционеров», их изобличали по-прежнему исправно, но как-то вяло – достаточно прочесть фельетон все того же Льва Никулина «Новые сенсации г-жи Курдюковой» (Литературная газета, 29 апреля 1958) о книге Зинаиды Шаховской «Моя Россия в обличье СССР». Но для умевших разгадывать советские тексты это по-прежнему была драгоценная информация.
Зато густо пошли статьи о происках махровых антисоветчиков из НТС. Происки и впрямь имели место. На украшающих статьи снимках красовались книги и журналы, тайно ввезенные в СССР обманутыми моряками советского торгового флота, уже понесшими заслуженную кару. Печатная контрабанда была уложена так, чтобы заголовки были видны не полностью – ведь даже они содержали в себе страшный идеологический яд. Вид этих книг, их белые обложки, непривычные антисоветские шрифты, полуобнаженные названия – все это порождало у любого нормального человека нестерпимую, почти эротическую жажду заполучить их любой ценой.
Пятидесятые – время первых визитов в СССР эмигрантов, защищенных иностранными паспортами или дипломатическим иммунитетом. Так приезжали, среди прочих, Вадим Андреев (писатель, сын Леонида Андреева, сотрудник ООН), Давид Бурлюк, Зинаида Шаховская, Роман Якобсон, Владимир Сосинский-Семихат (в то время заведующий Стенографическим отделом ООН), некоторые неоднократно, – специально ради общения со старыми и новыми друзьями. Рассказы приезжих расходились как круги по воде, достигая самых неожиданных уголков страны.