Писательская судьба Петра Паламарчука была на редкость счастливой. Он писал лишь о том, что его по-настоящему волновало. Ни строки он не написал по шкурным или коммерческим причинам. Если не считать юношеских сочинений, он издал практически все, что написал, а написал он поразительно много. Он родился писателем. Все прочее было у него как-то не до конца органично – Институт международных отношений, Институт государства и права, диссертация, монография, другая… Он как-то плохо вписывался в атмосферу «ученого совета» или какой-нибудь, не к ночи будь помянута, «предзащиты». Его естественной средой обитания была русская словесность, а единственным метасюжетом – «Бог – Русь – Россия». Да, он мог, на радость своему научному руководителю, погрузиться в какую-то академическую тему – скажем, о правах нашей страны на ее арктический сектор или о происхождении российского Государственного Совета в XVIII веке, поскольку эти темы не выходили за пределы упомянутого метасюжета, но в целом карьера правоведа была совершенно не для него, самая мысль о такой возможности его тяготила.
За два года до смерти он составил для себя что-то вроде перечня сделанного за каждый прожитый в сознательном возрасте год, выделив рубрики: «написано», «издано», «выступления», «путешествия», а потом дважды дополнял этот перечень. Последняя запись сделана в январе 1998-го. У меня была возможность полистать этот жизненный отчет, и я понял, что судьба Петра была еще более цельной, чем это мне представлялось на основе одного лишь личного знакомства. Много вы знали в эпоху брежневской серой дыры таких десятиклассников, которые бы ходили по монастырям в поисках историй о современных юродивых? Или способных совершить одиночное путешествие на попутках до Вологды, потом на судах по Сухоне и Северной Двине до Архангельска и Соловков? Или – с однокурсником, на велосипедах – в Каргополь и Белозерье?
Двадцати лет он занялся историей московских храмов и монастырей, главным образом уничтоженных и оскверненных большевиками. Он не знал тогда, что это станет главным по объему трудом его жизни и растянется в общей сложности на два десятилетия. В 1976-м, в самом начале своего исследования, Петр, как он пишет сам, «повстречал в Алексеевской обители чудного мальчика, рассказавшего столько о столичной храмовой старине, что по сю пору нельзя решить – может быть, то был не малец просто, а кто-то свыше?» Насколько поразительным мне кажется этот рассказ, настолько же мало удивляет то, что когда через девять лет первая версия его великого труда (около трех тысяч машинописных страниц, 35 альбомов со снимками) была завершена, сразу нашелся способ переправить рукопись за рубеж, нашлись люди и организации, не пожалевшие усилий, времени и средств – А. И. Солженицын, Н. А. Струве, Кирилл и Ольга Махровы, Народно-трудовой союз, издательство «Посев» – чтобы четыре тома «Сорока сороков» увидели свет в Париже. Праведный порыв, подвигающий на подобные свершения, неисповедимым образом прокладывает и самые удивительные пути, это знали еще древние. В 1992–1996 гг. четырехтомник со многими добавлениями был переиздан в Москве.
Главной любовью в жизни Петра была любовь к своей стране, и эта любовь пришла к нему удивительно рано. Он был в этом смысле совершенно сложившимся человеком, когда в декабре 1974-го запретный «Архипелаг ГУЛАГ» потряс его, девятнадцатилетнего, так, что он разрыдался. Счастливец, он никогда не знал мук выбора и взвешивания, разочарований, кризисов, смены пристрастий. Сама мысль о возможности иного направления чувств наверняка сильно бы его озадачила.
Его Русь была и осталась единой. На обособление Украины и Белоруссии он смотрел как на досадную опечатку истории, «дурацкое недоразумение» (его слова), бранил, к моей досаде, самостийников «хохлами», содействовал перепечатке обличений украинского сепаратизма, написанных в начале века. Мы с ним раза два сильно спорили на эту тему – я находил бесполезным и даже контрпродуктивным пытаться внушить сложившейся нации, что она родилась неправильно. Петр возражал, помню, без особого пыла: с одной стороны, он уже все сказал в своих затейливых, но кремневых по внутренней цельности повестях «Векопись Софийского собора Кременца-на-Славе за тысячу лет» и «Козацкие могилы», с другой – ему слишком хорошо было известно, что одной правды на всех не было и не будет.
В отличие от легиона симпатичных неучей, легко берущихся за эти темы, он прекрасно знал предмет. Ему не надо было объяснять разницу между избой и хатой. Горячо любя Малороссию (он редко говорил «Украина»), Петр изучал ее не только книжно, он много путешествовал по ней, спускался вниз по Днепру, бывал в Киеве (многократно, разумеется), Кременчуге, Полтаве, Золотоноше, Почаеве, Каменце– Подольском, Луцке, Берестечке, Тернополе, Львове, Закарпатье; в поисках следов исчезнувшей чудотворной Козельщанской иконы Божией Матери изъездил Полтавскую и Черкасскую области. Не понаслышке он знал и Белоруссию – Жировицкий монастырь, Раков, Воложин, Ислочь, Гродно… Его «Кременец-на-Славе» – видоизмененный Полоцк.
Ему вообще было не свойственно оставаться в рамках академического изучения вопроса. Работа над книгой о Державине влекла его в Оренбург, Новгород и Званку, занятия Батюшковым приводили в Череповец, Устюжну и (в который раз) в Вологду. Я затрудняюсь назвать другого писателя, который бы столько путешествовал «по делу», сколько Петр Паламарчук. Он побывал, кажется, в каждом действующем российском монастыре. В 1988-м они вдвоем с Леонидом Бежиным к столетию поездки Чехова на Сахалин пересекли почти что чеховскими путями всю страну, и, где надо было плыть по Амуру, оставляли железную дорогу и плыли по Амуру. Особенно завидны мне «описательные походы» Петра и его жены Гали по подмосковным храмам и обителям. Описи делались для будущей книги «Золотой оклад».
Он успел сказать очень много, но сам он так не считал, ему хотелось сказать много больше. В нем жил просветитель. Не зря типичный герой его повестей и романов – исследователь, экскурсовод или летописец. Этот достаточно старый литературный прием позволял ему вводить в повествование множество сведений по самым разнообразным предметам. Ему было невыносимо, что кому-то неизвестны те превосходные вещи, которые так сладостно знать ему самому.
Я всегда думал, что лишь литературная плодовитость заставляла его иногда печататься в маргинальных лжепатриотических (настаиваю на этом слове) изданиях, хотя его любили и привечали в «Юности», «Гранях», «Родине», «Москве», «Независимой газете», «Русской мысли», на радио «Свобода». Однажды я прямо спросил его об этом, ожидая любого ответа, но не того, какой услышал. «Чтобы на лодке выгрести точно против того места, где стоишь, – сказал он, по-моему, кого-то цитируя, – надо забирать сильно вверх по реке, а то снесет так, что не рад будешь. Течение очень сильное, я это чувствую».
Паламарчука не спутаешь ни с кем, его руку, его неподражаемый стиль – пусть его учителя и очевидны – узнаешь с первой фразы. Его писательская смелость восхищает. Достаточно вспомнить предпринятый им опыт нового летописания. Его «Новый московский летописец, или Хроники смутного времени от преддверия коммунизма до тысячелетия Крещения Руси (1979–1988)» – это, по сути, попытка возрождения великой традиции, прервавшейся триста (а всего-то!) лет назад. Летопись Паламарчука была начата накануне даты, назначенной когда-то Хрущевым, который обещал «показать в 1980-м по телевизору последнего попа, чтобы все увидели: вэсэсэсэре коммунизм, и слеригией покончено». Заканчиваются же «Хроники смутного времени» празднованием тысячелетия Крещения Руси как государственного праздника и «забиванием осинового кола в могилу упыря коммунизма». Нужны ли более убедительные доказательства того, что мы живем в эпоху чудес? Перечитывать эту книгу страшно интересно – многое, оказывается, забылось, и зря. А какие описания! Например, «Леонид Ильин сын Брежнев, ростом низок, телом дебел, лицо имеет продолговатое и обрюзглое, видом схожее с птицей индюк».
Настоящий писатель всегда много читает сам. У человека, которому сочинительство не оставляет времени на чтение, быстро развивается искривление литературного позвоночника и выпадение литературной кишки. Петр читал всегда, читал на удивление много (он говорил, что его дневная норма не менее ста «внимательных» страниц), читал до последних дней жизни, ас 16 до 26 лет вел подробный дневник о прочитанном. В июле – августе 1997 года в Каннах он произвел, с позволения владыки Варнавы, полный осмотр тамошней 20-тысячной русской церковной библиотеки, которой пользовался когда-то, среди прочих, Бунин, и выявил в ней изрядно редкостей, многое прочел. Ну кто, скажите, способен сегодня одолеть, скажем, сочинения драматурга прошлого века Виктора Крылова? А вот для Петра не было неинтересных тем и имен. По приезде он позвонил мне (и вот опять я слышу его характерный голос): «Хочу вас порадовать: главного героя в пьесе Крылова „Контрабандисты“ зовут – ни за что не догадаетесь – Александр Горянин».
Я очень надеюсь, что дождутся издания в виде отдельной книги его рассеянные по периодике (больше всего – в «Слове», «Купели», «Москве», «Родине») многочисленные статьи и рецензии, а также «скрипты» для радио. Сами названия многих из них («Козельщанское чудо», «Прокопий Устьянский», «Диковинный зверь вольпертингер», «Князь-инок Аникита») заставляют вспомнить Лескова и Ремизова, и неспроста.
Году в 95-м – Петр только что вернулся из Германии и Италии – я услышал от него не совсем в его устах неожиданное, но достаточно нетипичное для наших дней признание, что из своих путешествий по– настоящему важными и интересными он находит лишь путешествия по России. Он вообще любил этот гоголевский призыв, «проездиться по России». Здесь нет узости. Природная любознательность, универсализм интеллигента и два безукоризненных иностранных языка подвигли его добраться аж до Аргентины и Парагвая, не говоря уже о менее отдаленных странах вроде Франции, Австрии или Дании. Но что влекло его туда более всего? Эмигрантские библиотеки и коллекции. Возможность проверить слух, будто алтарь храма Христа Спасителя попал в 30-е в Ватикан. Шанс увидеть жизнь русских общин в Южной Америке, привезти редчайшие, почти легендарные книги для их переиздания дома. Желание понять, что из себя представляет нынешняя Русская Зарубежная Православная церковь. Мощи Николая Угодника в Бари. Счастливый человек, он исполнил почти все свои мечты. В ноябре 1995-го он совершил паломничество в Святую Землю, и в той же вышитой рубашке, в которой погружался в Иордан, был положен в гроб.