Быть может, пред этим алтарем стояла царица Тамар под венцом, а где-то в дальнем углу притаился Шота Руставели…
Если бы эти стены умели говорить! Сколько могли бы поведать они! А крест из виноградной лозы, по преданию принадлежавший просветительнице Грузии Нине Каппадокийской, обвитый ее косой…
Как мраморное изваяние древних греков, стояла она перед богом, и тихие, словно убаюкивающие, голоса хора переносили поэта в совершенно иной мир.
…Ты силой голоса
И блеском исполненья
Мне озарила жизнь мою со всех сторон,
И счастья полосы,
И цепи огорчений.
Тобой я ранен и тобою исцелен.
Он вышел. Узкая улочка была запружена народом; многие залезли на колокольню, заняли крыши соседних домов. Даже из крепости Нарикала, как щит стоящей напротив церкви, высыпал народ, чтобы увидеть интересное зрелище — ведь не каждый день женятся принцы и цари! Тем более в наше время, их стало так мало.
Николоз свернул налево, вышел к Шах-Абасской мечети, посмотрел на гору — как гнезда, лепились один над другим дома с причудливыми, висящими и открытыми верандами или балконами с красивой резьбой. Так они вздымались Один над другим все выше по древним склонам Нарикалы. На противоположной стороне возвышался Метехский замок, внизу протекала Кура, а на скалистом левом побережье висели дома прямо над водой. Он остановился на мосту и долго стоял одинокий, смотрел вниз, будто беседуя с волнами Куры.
…Иду, расстроясь, на берег реки
Тоску развеять и уединяться.
До слез люблю я эти уголки,
Их тишину, раздолье без границы.
. . . . . . . . . . . . . . .
Свидетельница многих, многих лет,
Что ты, Кура, бормочешь без ответа?
. . . . . . . . . . . . . . .
Эти строки наполнены разбитыми надеждами, несбывшимися мечтами и тяжестью разочарования.
…Нет, мне совсем не жаль сирот без дома.
Им что? Им в мир открыты все пути.
Но кто осиротел душой, такому
Взаправду душу не с кем отвести.
. . . . . . . . . . . . . . .
Но одинок уже неповторимо.
Не только люди — радости земли
Его обходят осторожно мимо,
И прочь бегут, и держатся вдали.
Энергичная натура Николоза Бараташвили ищет деятельности, а вокруг все затхло: сонное царство, изо дня в день одно и то же.
«В то время, — пишет его товарищ, Константин Мамацашвили, — в Тбилиси некуда было пойти, не было ни концертов, ни клубов, наше времяпрепровождение — это или вместе где-нибудь пообедать, или собраться вечером. Часто собирались мы, молодежь, либо у Николая Бараташвили, либо у Т. Л. Меликишвили, или же на обед в каком-нибудь пригородном саду.
Проводили время так: беседовали о современной литературе, об учебе, о разных случаях, касающихся нас… Шутили, веселились, пели. Кто хотел, играл в карты, в нарды, в шахматы. В карточной игре иногда участвовал Николоз Бараташвили, потом товарищеский ужин, и после ужина гуляние в лунную ночь на улицах, а иногда и в садах».
И Бараташвили будто плыл по течению, но в глубине души протестуя, не в силах примириться. Он еще в детстве видел настоящую жизнь крестьянина у своей горийской кормилицы, он и рос в этой среде. И в его душе рождалась, росла злая ирония. Об этом говорят коротенькие, но полные сарказма письма к родственникам.
Дяде Григолу он писал: «У полка сменили командира… У Каплана родился сын, хочет устроить великие крестины… На бакенбарды нашего большого Платона ночью легла кошка и так запутала их, что он никак не может расчесать их…»
Он словно хотел сказать: вот так мы живем, ничего особенного у нас не случается, все по-старому, но именно это страшно!
Ему кажется, что жизнь прожита. Ничего не изменится в ней к лучшему. Все зыбко и неустроенно. Думы тоже не приносят облегчения, скорее наоборот — они нагоняют тоску. В его стихах начинают преобладать мотивы скорби и «вечной печали».
Чей это странный голос внутри?
Что за причина вечной печали?
Не напрасно он писал Майко Орбелиани: «Если думаешь, — то о чем, все равно не бесконечны твои думы. Если думаешь получить что-либо, то все равно потеряешь его. Укажи человека, довольного этой жизнью… Лучше похорони красоту души, чистоту сердца… на чужое счастье взирай хладнокровно, гордо и верь, что оно преходяще!..»
И все-таки, казалось, совершенно сокрушенный жизнью поэт находит в себе силы для создания таких шедевров, как «Синий цвет». Изумительной чистотой проникнуто это стихотворение:
…Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
. . . . . . . . . . . .
Это синий, негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый, зимний дым
Мглы над именем моим.
Поражает многогранность его мысли, благородство и смелость его образов, музыкальность и нежность его стиха.
Многие считают лучшим стихотворением Н. Бараташвили «Мерани». Романтика пути, вечная тема дороги раскрываются в нем с потрясающей достоверностью. Недаром эти стихи заучивались наизусть, переписывались, читались и читаются с неослабевающим интересом.
Вперед, вперед, не ведая преград,
Сквозь вихрь, и град, и снег, и непогоду!
Ты должен сохранить мне дни и годы…
……. . . . . . . . . . . . . . . . .
Я слаб, но я не раб судьбы своей,
Я с ней борюсь и замысел таю мой.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Пусть я умру, порыв не пропадет.
Ты протоптал свой след, мой конь крылатый.
И легче будет моему собрату
Пройти за мной когда-нибудь вперед.
Но эти строки не просто романтика, не просто вечная дорога — в них отчетливо слышны искания и надежды, героическая борьба и неудержимый порыв. Герой Бараташвили готов погибнуть в схватке с врагом, если этот подвиг проложит путь грядущим поколениям. В этом весь поэт.
Его творчество положило начало реализму в грузинской поэзии — дороге, по которой пошли Важа Пшавела и Галактион Табидзе. Мир, созданный в стихах Николая Бараташвили, увиден глазами человека широкой души, намного опередившего свою эпоху, человека, познавшего всю горечь современной ему жизни и безгранично верящего в торжество светлого и красивого.
Вот почему его бессмертный Мерани по-прежнему несется в будущее.
О. РоманченкоЯКОБ ГОГЕБАШВИЛИ
Вдоль берега помутневшей, разбушевавшейся Куры, спотыкаясь, бредет человек. Губы его что-то шепчут, широко раскрытые глаза ничего не замечают вокруг. Одет он не по погоде, легко.
Отступают назад, расплываются в сумраке последние домики города, порывы речного ветра мешают идти, но человек борется с ветром, все ускоряет и ускоряет шаг.
Странный незнакомец привлекает внимание юноши, который спокойно возвращается берегом реки к себе домой. Юноша оглядывается, но… человека уже нет на берегу. Не задумываясь, юноша срывает с себя одежду и кидается в кипящие волны, туда, где еще мелькает белый рукав рубашки незнакомца.
И вот они оба снова на берегу. Спасенный лежит без чувств. Кто он? Какое горе привело его сюда?
Юноша осторожно приподнимает голову незнакомца, пытаясь разглядеть лицо, и вскрикивает испуганно:
— Боже мой, да ведь это Якоб!
А спустя немного времени он дает объяснения в городской больнице:
— Я Сандро Цхведадзе. Это Якоб Гогебашвили, учитель, друг моего старшего брата Нико. Скажите, он будет жив?
— Трудно поручиться, — сурово отвечает доктор. — Судя по всему, он болен, в горячке. Непонятно, кто прописал ему эту ледяную ванну?
На следующий день о происшествии знают все друзья, молодого учителя. Чтобы выяснить подробности, они едут в Тифлисскую духовную семинарию, где он работает инспектором, на казенную квартиру, где он живет. С недоумением друзья узнают, что Якобу Гогебашвили не принадлежат уже ни место инспектора, ни квартира. Именно вчера, тяжелобольной, он лишился и того и другого.
Тяжелая картина неравной борьбы молодого учителя с чиновниками в учительских мундирах раскрывается перед друзьями.
Нико Цхведадзе знал веселого, любознательного Якоба, который был первым учеником в духовном училище и в семинарии. Якоб нередко гостил в семье Цхведадзе и в Тифлисе и в деревне Кавтисхеви. Он часами, до изнеможения, бродил по окрестностям деревни, чудесно пел грузинские народные песни вместе с голосистыми крестьянами, играл и дурачился с деревенскими ребятишками. Но главное — он был талантлив и трудолюбив, и никто из знавших его не сомневался, что он сможет стать полезным человеком на том поприще, которое изберет себе.
Так что же произошло? Чем не угодил молодой учитель людям, с которыми по необходимости связала его судьба?
Сын небогатого сельского священника, Якоб Гогебашвили, окончив Тифлисскую семинарию, уехал учиться в Киев, в духовную академию. В Киеве он начал посещать университетские лекции, увлекся учением Дарвина, зачитывался произведениями русских революционных демократов — Герцена, Добролюбова, Чернышевского. Большое впечатление произвели на молодого грузина статьи великого русского педагога К. Д. Ушинского.
Надо сказать, что все эти увлечения, широта интересов вовсе не были неожиданными и новыми для Якоба Гогебашвили. В духовные учебные заведения не всегда шли те, кто собирался оставаться на духовном поприще. Просто это открывало возможность получить образование, а детям из бедных семей давало кое-какую казенную помощь. Из духовных училищ и духовных семинарий люди расходились впоследствии по самым разным путям-дорогам.
Плохое здоровье и материальная нужда вынудили Гогебашвили вернуться в Грузию, но возвращался он уже не тем неуверенным юношей с высокими, но неопределившимися стремлениями, каким был год назад. Он многое узнал, многое понял.