— Это не моя эстетика. Я только священнослужитель.
— Это все кощунство.
— Ничего. Кощунство — тоже литературный прием.
— Что же мне делать?
— Креститься надо, крошка.
— Может, я крещеная?
— Вот только не заливай!
— Бред какой-то!
— А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие.
— Это все в рамках Божественной эстетики?
— Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету.
— Почему?
— Нельзя курить.
— Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя?
— Нельзя. Кто курит, общается с демонами.
— Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник.
— Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости.
— Ну, не всем же…
— Всем!..
— Так просто? Съел свое причастие — и вперед?
— Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, — со-художник.
— Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.
— Очень жаль.
— Вы против занятий искусством?
— Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает.
— Вот оно как!
— А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы или нет — отчаяние неверующей души.
— Скажите! А если художник верующий?
— Верующий не может быть художником. Только иконописцем.
. — А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?
— На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.
— Это вы говорите как будущий священник?
— Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?
— Там.
Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера уже почти весь растаял. Подожди… Какую-то гадость он сказал вчера… А, про биде… Да, интересно — все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель… Зато ты коллекционер.
…И — можешь смеяться — я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.
— Что, сегодня Пасха? — спросила я у смотрительницы.
Она меня вот так вот смерила взглядом.
— Великий четверток.
— Меня никто не спрашивал?
— Спрашивал. Вон сидит.
— Вы ко мне?
— Guten Tag. Здравствуйте.
— Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.
— Тогда я буду говорить по-русски.
— Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.
— Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть…
— Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?
— Нет… Посмотреть вас.
Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.
— Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская… почему здесь есть так много говна?
— Где — здесь?
— В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?
— Вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?
— Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет…
— Вы художник?
— Нет, я дилетант. Но я пишу картины.
— Очень мило.
— Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?
— Фу. Я красивая женщина, mein Herr.
— Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.
— Это автопортрет.
— Вы себя не любите?
— Люблю.
Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.
— Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему…
— Почему-почему… Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?
— Не ясно.
— В таком случае, я ничем не могу вам помочь.
— Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.
— Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.
— Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?
— Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.
— Вы женщина.
— Мне это известно.
— Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?
— Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.
— Вы?
— Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом о стенку и обделался от страха.
— Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?
— Какой еще выход, если стенка. Да ради бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки… И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?
— Я не хороша понимаю, вы говорите быстро.
— Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте, пожалуйста, в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивнее цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы — смотрите, не нравятся — убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок — все!
— Почему вы кричите? Я вас обидел?
— Вы мне всю душу вымотали!
— Как?
— Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками — вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне, что ли, заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли?
— Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня.
— Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту!
Тут немец рассмеялся.
— Вы сегодня пили вино? Я никогда не слышал, чтобы в России так говорили с иностранцами.
— А вам нравится? Тогда купите, купите у меня картинку на память… Да нет, я вам подарю! Какая самая противная? Забирайте и проваливайте.
— А разве можно взять картину с выставки?
— Это мое дело. Я как-нибудь улажу, только чтобы вашего немецкого духу тут больше не было.
— Я плохо понимаю. Только я всегда думал, что женщины — последний оплот морали, и они есть красота и тайна.
— Грязный фашист! Если ты не исчезнешь отсюда через секунду, я позвоню, куда следует, и скажу, что здесь германский шпион.
— Я только… Я хотел сказать — будьте моей женой.
— Что?!
— Нет, не отвечайте, я приду еще. Вот моя карточка. Auf Wiedersehen.
— Чао!
Да, дорогой, позабавила я этого немца в Великий четверг накануне Страстной пятницы. Ты обрати внимание, как мило отождествились в нашей беседе дерьмо с искусством вообще.
Я подошла к тому автопортрету и потерлась носом о свою нарисованную руку. Потом обернулась. Ну конечно же, попик был уже здесь.
— А, попик…
— Здравствуйте. Что вы сказали?
— Что я сказала? Я тоже сказала «здравствуйте». Здравствуйте.
Я низко поклонилась, коснувшись пола обеими руками, как на утренней зарядке.
— Вы сегодня не в настроении?
— Напротив. Как раз нормально. Как животик?
— А кто вы, собственно, чтобы расспрашивать про животик?
— А вам какая картина понравилась?
— Мне не нравятся ваши картины.
— А что это вам не нравятся мои картины? Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности, по-моему, сойдет.
— Вы что, выходите замуж за этого немца?
— А вы подслушивали?
— Вы уедете в какую-нибудь Баварию, он будет трескать сосиски и пить пиво, а вы будете рисовать свои картины. И будут у вас розовые дочки.
— А что вам не нравится? Киндер или кирхе?
— Да нет, все в порядке.
— Вы можете здесь предложить мне то же самое?
— А что вы мучаетесь?
— Я разве мучаюсь?
— И другим морочите голову.
— Я?
— Вы делаете так, что от ваших картин вот здесь ощущается дискомфорт.
— Это у вас опять животик?
— Нет, это немножко ниже.
— Мыться надо чаще, и не будет дискомфорта.
— Слишком часто мыться — тоже своего рода нарушение поста.
— Ах, Великий пост…
— Да, сегодня Великий четверг.
— Что это за Великий четверг?
— Тайная вечеря.
— Да, помню: вот, возьмите и ешьте меня, пейте кровь мою, богоеды несчастные.
— Не смейте!
— Вы же сами говорили, что обряды дурацкие.
— Я могу так говорить, но не вы.
— Вернемся к моим картинам. Чем вы недовольны? Где-то у вас от них чешется, да?
— Я собираюсь с вами серьезно говорить.
— Без понта?
— Вы верите в Бога?
— Вы уже спрашивали.
— Нет, вы не верите. Я тоже долго думал, что верю, пока не понял, что надо не просто предполагать, как это вы делаете, а знать и видеть.
— И вы видели?
— Я видел.
— Что?
— Литургическую жертву. Это было как раз в Великий четверг. Иконостас сделался прозрачным, и я видел, как священник заклал младенца и вынес прихожанам разрубленное на кусочки тело. Я причастился Святых Таин в первый раз.
— А откуда младенец? А, это был хлебный человечек….
— Вы знаете, что такое умная молитва?
— А так вы глупо молитесь?
— Не шутите.
— Знаю, это… как его… исихизм.
— Вы хотите сказать — исихазм.
— Да знаю я, что такое умная молитва, и читала всякие книги, вроде «Добротолюбия».
— Врете.
— Ну и что?
— А я читал разные книги, и, между прочим, несколько раз перечел житие Св. Серафима Саровского.