й министр, а также министры финансов, юстиции и внутренних дел заседали в «Кавказском комитете» в Петербурге, пытаясь выработать политику централизации. В 1837 году император поручил сенатору Павлу Гану составить план преобразования. Ган рекомендовал разделить весь кавказский край от левого берега Дона до иранской границы на три провинции и подчинить петербургским министерствам правителя края.
В ноябре 1837 года главнокомандующим Кавказским корпусом и главным гражданским правителем всего Кавказа назначили генерала Евгения Головина, стяжавшего себе репутацию не только бюрократическим азартом, но и беспощадной репрессией польских повстанцев. Ему внушили, что необходимо дисциплинировать и русифицировать грузин, армян и азербайджанцев. Военный министр, генерал Александр Чернышев, настаивал, что важнее всего истребить Шамиля, чей дагестано-чеченский эмират уже выигрывал кровавый джихад против России. (Генерал Ермолов предсказал, что Головин не выдержит и что его преемник, генерал Нейдгардт, который до отъезда в Тбилиси взял в аренду московский дом, сдастся еще быстрее: Ермолов был убежден, что с Закавказьем справится только наместник[233].)
Несмотря на без малого сорок лет российской власти, Грузия еще не встала на ноги. Население прибавилось главным образом не благодаря повышению рождаемости или сокращению смертности от эпидемий, голода и разбоя, а расширению территории и приходу иммигрантов — греческих шахтеров, армянских торговцев, немецких колонистов и русских сектантов. Головину удалось построить в Тбилиси Институт благородных девиц, новые казармы и военные конюшни и задействовать печатные станки; Ахалцихе ожил, и немецкие колонисты начали копать ирригационные каналы. Головин упразднил кодекс Вахтанга VI, справедливо решив, что, кроме статей, касавшихся ирригации, никакой пользы от него не было. (Кодекс так халтурно перевели на русский, что пользоваться им было невозможно: например, там, где подлинник постановил, что вор должен вернуть краденое и заплатить штраф вдвое выше стоимости краденого, русский перевод гласил, что он «должен передать двух из своих сообщников»[234].)
Головину было не под силу привести в порядок пути сообщения и промышленность. Только что открытый порт Сухум, как и вся Абхазия, был отрезан от Мингрелии и остальной Грузии, когда развалился деревянный мост над рекой Ингури; Тбилисский шелковый завод, где заключенные отбывали каторгу, пришлось превратить в казарму; Сахарный завод Зубалишвили оказался нерентабельным, так как его сахар был хуже и стоил дороже, чем импортный; в тбилисской обсерватории не было ни оборудования, ни метеорологов, ни бюджета[235]. Несмотря на истраченные на них огромные деньги, две единственные магистрали, из Тбилиси на Крестовый перевал и в Имеретию, были чаще всего непроходимыми. Когда в 1837 году географ Дюбуа де Монтперё (Montpe2reux) по инициативе французского правительства и с поддержкой Николая I проезжал Грузию, он назвал Сурами «мизерным поселком», а раньше известный Шорапани — заброшенной деревней[236]. Мало кто из русских поселился в Грузии, да и у тех, кто остался, отношения с местными грузинскими женщинами не сложились, и ни грузинская, ни русская община не признавала их детей. В Имеретии, по словам Монтперё, в кукурузе и вине не было недостатка, но только очень богатые позволяли себе пить чай. Мингрелия под властью Левана V Дадиани стала ксенофобской диктатурой. Неудивительно, что предложение консула Бенуа-Огюста Ратти-Ментона в мае 1839 года привезти в Западную Грузию триста французских колонистов, несмотря на поддержку Головина, не реализовалось[237].
В 1838 году из Ахалцихе опять распространилась чума, унесшая сотни жизней. Дагестанские захватчики снова начали брать тушей-пастухов в заложники, и генералу Головину приходилось платить выкуп и запрещать тушам контакты с мусульманскими соседями. Весной 1839 года среди лезгинских мятежников уличили четырнадцать знатных грузин. Четырех Головин приказал казнить[238].
Головин следил за соблюдением антиеврейских законов, запретив кутаисским евреям развозить товары: имеретинские феодалы якобы жаловались, что евреи доводят крестьян до нищеты. Только по отношению к хевсурам Головин проявил либерализм, отказавшись осудить их как язычников за то, что они в своих молельнях приносили в жертву быков, и объяснив, что достаточно крестить детей, чтобы считаться христианином.
10 апреля 1840 года вступили в силу реформы сенатора Гана, и Имеретия, Картли, Кахетия и Армения слились в одну провинцию под управлением закавказского главнокомандующего и его помощника, тбилисского военного губернатора; оба подчинялись Совету главнокомандующего, назначенному императором[239]. Этот Совет равнялся микрокосмическому центральному правительству. В Тбилиси назначили городского главу; ремесленники, купцы и помещики получили право выбирать шестерых членов городского совета. Создав Комитет для составления бюджетов и сбора податей, армия ленивых и коррумпированных бюрократов душила любую инициативу: сам Головин признался, что «жалобы жителей края обращаются на многочисленность чиновников и на крайнюю медленность в решении дел»[240].
Неадекватность Головина доказало гурийское восстание 1841 года. 22 мая крестьяне из Ланчхути изгнали сборщиков налогов, и два дня спустя вооруженные банды требовали, чтобы денежные налоги отменили полностью. Гурийские деревни патрулировали русские солдаты, но к августу вся Гурия, включая знать, старалась избавиться от русских военных. (Гурийские мятежники даже сожгли образцовую ферму, дом и библиотеку любимца гуриели Джеймса Марра.) После четырехчасовой битвы гурийцы оттеснили полковника Брусилова в цитадель Озургети. От аджарского оттоманского бея гурийцы получали амуницию, от британского консула в Трабзоне — моральную поддержку. Гурийцы сражались так успешно, что на время отрезали Кутаиси от моря. Только в сентябре русско-грузинским войскам удалось вторгнуться в Озургети и подавить восстание, убив шестьдесят крестьян и арестовав пятьдесят мятежников (которых год спустя амнистировали). Предполагаемого вождя восстания, Амбако Шаликашвили, сослали в Сибирь и всю Гурию объявили «военным округом», где обитатели, как казаки, будут служить пограничниками.
В октябре 1842 года Головин под предлогом болезни ушел в отставку; на его место вступил такой же посредственный, но более везучий генерал Нейдгардт. Перепись населения при вступлении Нейдгардта в должность указывала, что относительно мирные времена наконец принесли пользу Грузии: рождаемость вдвое превышала смертность, хотя эмигрантов было больше, чем иммигрантов. Но из болота невежественности и темноты страна поднималась медленно. Нейдгардт посылал в Петербург всего лишь пять студентов в год, чтобы учить восточные языки и потом служить у него в администрации. Приобретя Ахалцихе, грузинское правительство не сумело воскресить жизнь города, теперь отрезанного от анатолийской торговли. Колонисты доставляли Нейдгардту лишь хлопоты. Русских скопцов пришлось выдворить: душевно больных — в приют в Воронеж, вменяемых — в Сибирь. В 1843 году группа немецких колонистов была одержима чаянием Второго Пришествия: их старейшина, Барбара Шпон, собиралась повести их пешком в Иерусалим. Казаки Нейдгардта арестовали зачинщицу и разрешили только трем колонистам идти в Иерусалим[241]. (Год спустя павшие духом делегаты пришли обратно, и немцы-раскольники вернулись в лютеранскую церковь.)
Нейдгардт брал с народа все больше налогов, но в Тбилиси под его управлением расцветали только шорничество и кирпичные заводы. Землемеры уже демаркировали границу и измерили поместья, но к этим границам и поместьям дороги не строились: не было ни инженеров, ни денег. Хотя Сухум объявили открытым портом, на практике иностранные корабли туда не пускали, и торговля в Сухуме свелась на нет.
В глазах императора Нейдгардт опозорился своей беспомощностью перед Шамилем и дагестанским джихадом. Осенью 1844 года его уволили. Николай умолил Михаила Семеновича Воронцова, удивительно успешного губернатора Новой России (края от Одессы до Крыма), взять в свои руки Закавказье. За десять лет Воронцов уже превратил только что приобретенную территорию в образцовую провинцию. Либерализм и терпимость Воронцова, скрытые под маской консервативной набожности, не соответствовали представлениям императора, но Николай понял, что ни у кого, кроме Воронцова, нет ни нужного военного опыта, чтобы победить Шамиля, ни административного таланта, чтобы сделать из Закавказья цивилизованную провинцию. Объездив Кавказ в 1840 году, военный министр Чернышев уже отрекомендовал Воронцова как человека, способного одержать победу. Ермолов считал Воронцова «лучшим из людей, другом и дорогим братом», идеальным наместником и отправил своих сыновей служить под его началом. Воронцову, однако, было уже 63 года, он часто хворал; говорил, что примет наместничество, если будет уполномочен и подотчетен только императору: император и министры всю зиму 1844/45 года договаривались, и лишь давнишняя дружба Воронцова с Чернышевым и Канкриным, министром финансов, помогла ему преодолеть все интриги и возражения чиновников.
Первого кавказского наместника тбилисская публика приняла с энтузиазмом: Воронцов станет единственным иностранным правителем Грузии, в память которого добровольные подписчики воздвигнут статую (снесенную в советские времена). С Воронцовым приехала его супруга-полька, графиня Екатерина Браницкая, за которой в бессарабской ссылке ухаживал Пушкин (Воронцов избавился от Пушкина, поручив ему доложить о положении в степи после налета саранчи). Графиня, хотя ей тяжело было жить летом в Тбилиси, так же усердно, как муж, занималась делом, особенно женским образованием, и часто подписывала от имени мужа государственные бумаги. Воронцов сразу начал преобразовывать Закавказье: помещикам он разрешил освободить крепостных, грузинским студентам — учиться в любом русском университете. Бюрократическую структуру сенатора Гана наместник упразднил, отделив Имеретию от Тбилисской губернии и введя в Кутаиси правительственное присутствие. По всей Грузии, даже у хевсуров и пшавов, открывались школы. Воронцов заказал из Англии пароходы и открыл круглогодичную навигацию из Одессы и Астрахани в Сухуме и Баку. В Тбилиси появилась общественная библиотека и печатались еженедельные газеты.