* она составила себе неплохую фонотеку, ей помогает брат Орвара* (Орвар — пушер, или как там надо назвать поставщика гашиша, чтобы не сыграть на руку гражданам, которые пытаются идеализировать это вещество; Орвар уже упоминался раньше, и кто-то, возможно, запомнил имя, но для удобства остальных я коротко представлю его здесь еще раз. Это же разноплановый текст).
Брат Орвара работает в музыкальном магазине в Карлстаде и достает Май Бритт все нужные ей диски. Для него иметь такого возрастного клиента занятно. Он немного кичится этим и с особым рвением подыскивает музыку, которая, на его взгляд, должна понравиться Май Бритт. В сущности, это элементарно. Есть в композиции налет реггея, она Май Бритт понравится. А нет, так и нет. Как-то он продал ей диск Нила Янга «Harvest» в полной уверенности, что значительно расширит горизонты ее музыкальных предпочтений, но ей все это показалось скучным. Она вернула диск через месяц и была настолько разочарована, что брат Орвара обменял его на другой, даже не заикнувшись о деньгах. Май Бритт покупает один диск каждый раз, когда приезжает в город за гашишем. Еще день-другой, и придется навестить Орвара. Травка кончилась быстрее обычного. Отчасти благодаря Допплеру, отчасти потому, что Май Бритт повысила дозу после его исчезновения. Она валялась на диване, слушала музыку и курила гаш, или гашиш, — я (автор) замечаю, что я непоследователен в написании этого слова. Ну да ладно. В общем, она вела себя совершенно как подросток: лежала, слушала музыку, курила и путалась в собственных мыслях, одновременно и полудетских, и старческих. И гаш незаметно искурился. Теперь Май Бритт надо тащиться в Карлстад, и как ни плохо она соображает, но все же понимает, что надо бы уладить оба дела зараз: 1) купить гашиш и диск, 2) заняться розыском Допплера.
Надо выяснить, жив ли он и чем занят, если не помер. Из кутузки, если его зацапали, Май Бритт друга всегда вызволит, а вот если парень скрывается от нее намеренно, цинично пренебрегая ее чувствами и переживаниями, придется вводить санкции.
Плохо только, что она не в лучшей форме для поездки. Она ничего не ела уже пять дней, сгрызла только вафлю, которую нашла под столом, когда третьего дня грохнулась с дивана. Правда, она много пила. В свое время Май Бритт не поленилась и протянула в окно садовый шланг, чтобы всегда иметь под рукой чистую холодную воду. Она всегда пьет прямо из шланга, когда у нее случаются такие затяжные гаш-сеансы. Спать она тоже не спала толком. Но ничего, сейчас все наладится. Май Бритт идет на кухню и делает себе большой бутерброд с вареньем, потом возвращается на диван, кушает, скручивает толстенький косячок из остатков гаша, выкуривает его за рекордно короткое время и ложится поспать на пару часов. А потом надевает пальто и стартует прочь из дому с такой скоростью, что только палки мелькают.
* насчет времени.
Несколько лет тому назад я (автор то есть) сдуру увлекся в одной из своих книг проблемой времени. Я довольно много читал об этом в тот момент и был заинтригован парадоксальностью этого феномена. Существует ли время независимо от нас или это мы, люди, создаем его? Такого рода тайны занимали меня в тот момент. И до сих пор волнуют, хотя я и тогда, и сейчас ни бельмеса в этом не понимал, поэтому не надо слать мне письма с вопросами о времени. Я не знаю, что на них отвечать. Мне нечего сказать про время. Я его жертва, его раб, как и все остальные люди, и хотя в Латинской Америке не говорят, что «время идет», а только что «оно приходит», из этого мало что можно извлечь, особенно принимая во внимание, что в тот единственный раз, когда я был в Латинской, а точнее говоря — в Центральной Америке, никто ни разу не сказал «приходит» вместо «идет», так что еще не факт, будто они вообще так говорят, но в любом случае нет смысла донимать меня этой проблемой, да и другими тем более. Сами знаете, я парень наивный, простой как селедка, я чуть не от сохи, так что не спрашивайте меня ни о чем, не надо.
* насчет брата Орвара.
Пока Орвар обходит дозором рынок в Карлстаде и окрестные улочки, его младший брат трудится в музыкальном магазине. По нескольку раз в день он видит, как его старшой, пушер, проходит мимо, иногда он даже робко машет ему. А изредка они обедают вместе. В Швеции нет традиции брать из дому бутерброды, чтобы перекусить в обед, как это широко практикуется в Норвегии. Поэтому здесь принято днем обедать в кафе. Или в пиццерии. Крон за пятьдесят — шестьдесят вы получите отличную итальянскую пиццу. А в Норвегии вы отдадите вдвое больше за почему-то всегда невкусное изделие со слишком толстым слоем теста, явно свидетельствующем о тотальном отсутствии интереса к пицце (pizzi?) как жанру. Младший брат Орвара полная ему противоположность. У него иные принципы и другой взгляд на жизнь. Он считает торговлю наркотиками предосудительной. И сам никогда их не пробовал, хотя постоянно имеет такую возможность. Зато он любит собак. У него королевский дог, которому он ежедневно скармливает огромное количество мяса, водит его на тренировки и ездит с ним на соревнования и выставки, когда получается.
Брат Орвара положительный и скучноватый гражданин. Каких вокруг большинство.
С чего вдруг я (автор то есть) взялся писать о нем?
Наверно, потому, что он хорошо относится к Май Бритт.
Других причин нет.
К сожалению.
Всего за один день, проведенный в саду, Допплер своими глазами увидел десятки птиц. Плюс прочитал о них в книге. К вечеру, к отходу ко сну, он знал о пернатых столько, сколько сроду не предполагал узнать. Оказалось, осмысленные отношения с птицам греют душу. С парой из них он пообщался, можно сказать, накоротке. На дереве, под которым устроился Допплер, час с лишним сидел витютень, оглашая сад меланхоличными криками. А посреди искусственного прудика в парке плавал лебедь, можно сказать ошеломивший Допплера. Безупречно белый и прекрасный, он напомнил Допплеру сказку, которую он не вспоминал много лет, хотя в детстве, при всей незамысловатости, она казалась ему одной из самых волшебных, — сказку о гадком утенке. Кто-то живет себе и живет, считает себя уродливым, никчемным, ищет смерти, потому что никто его не любит, и вдруг этот отверженный, затравленный изгой обнаруживает, что он ничем не хуже остальных, что он лучше и красивее всех вокруг. Вряд ли может быть сказка лучше этой. Жизнь — да, но сказка едва ли. И Допплер невольно стал думать о том, как вообще неоднороден жизненный опыт, насколько разные судьбы, события и явления составляют его, от счастливейших моментов абсолютной идиллии (когда хохочет малыш или влюбленный с возлюбленной украдкой встречаются на утесе летним вечером, и прочее, и прочее) до крайнего ужаса перед зверствами, чудовищнее которых нельзя даже придумать. Дети, которых отнимают у родителей, чтобы убить. Люди, которых выкидывают из самолета потому, что они смотрят на политику не так, как те, кто волей случая оказался за штурвалом. Одна, единая непрерывная нить растягивается от идиллии до трагедии, вот что отвратительно. И языки, созданные на протяжении веков, благополучно вмещают в себя все эти несоединимые элементы. Мы напридумывали несметное число языков и всяких кодов и конструкций — и все для того, чтобы как можно полнее воспроизвести картину реальности. «Вот для чего нужна фортепианная музыка, — думает Допплер. — Надо было научиться играть на фоно, — думает он. — Что ж это я, музицировать не умею. Наверно, я еще смогу научиться. А почему бы и нет? Возьму и заиграю. Пальцы у меня довольно длинные». И чем больше он думает, тем роднее становится ему лебедь. Допплер подходит к нему поближе, но тот вдруг пугается и улетает. И шум, с которым он взлетает, тоже ложится Допплеру на сердце. Фон Борринг стоит на балконе и следит за происходящим, он не собирается вмешиваться. Он достаточно пожил и понимает: Допплеру куда полезнее пережить то, что он сейчас переживает, чем прослушать сотни рассказов о птицах.
Помимо витютеня и лебедя Допплеру встретились еще кукушка, несколько воробьев, дрозд, трясогузка, бекас обыкновенный, синица-лазоревка, синица большая и снегирь. Домой Допплер возвращается ближе к ночи, он хочет есть и пить. Усталый, но радостный и довольный, садится он к столу, он умиротворен как человек, исполнивший священную и благородную обязанность.
Фон Борринг наливает ему томатный суп* и спрашивает, хорошо ли прошел день.
— Превосходно, — отзывается Допплер. — Я люблю птиц.
— Вот видишь, — говорит Борринг. — Я рад за тебя. Птички, они вроде невелички, но они так много дают нам.
— И какой мы можем сделать из этого вывод? — спрашивает фон Борринг дальше.
Вообще он собирался помалкивать в этот вечер, но в нем взял верх заядлый скаут-методист, которому не терпится, чтобы его подшефный новобранец сразу стал делать логичные выводы и замечать связи, пусть он до этого совершенно недозрел, и пожалуйста — Борринг умом понимает, что глупо сейчас вынимать из Допплера душу, а удержаться не сумел.
— А какой вывод мы можем сделать? — переспрашивает Допплер. — Понятия не имею.
— Ничего страшного, — отвечает фон Борринг. — Придет время, и ты поймешь. Зря я спросил, поторопился.
— Нет, — не унимается Допплер, — скажи, какой вывод мы должны сделать?
— По-моему, вывод напрашивается такой: размер — это еще не самое главное. Величина сама по себе не важна. Малые создания способны многое нам дать. И не факт, что более крупные существа дадут нам больше. Способность отдавать не определяется размерами дающего.
— Но не факт и то, что большие существа дают нам меньше, — говорит Допплер.
— Этого я не утверждаю, — возражает фон Борринг.
— Но практически ведешь к этому, — говорит Допплер.