олетние елки с шелушащейся, нездоровой корой тонули в паутине и клочьях лишайника. В лесу скрипело, ухало и подвывало. Рух зябко поежился, плащ, насквозь пропитавшись росой, погано лип к рукам и спине. Кобылка шла осторожно, тщательно выбирая дорогу среди скользких коряг. Жрать не давали, разговаривать строго-настрого запретили. Искать драных маэвов оказалось скучно и тягомотно. Лучше бы у костерка на полянке сидеть, с сисястой бабой, куском жареной свинины и кувшином вина.
Рядом с Рухом ехали ротный лекарь Осип Плясец и немолодой жилистый егерь Феофан Мамыкин, читающий «Евангелие» прямо в седле. Впереди маячили фигуры Захара и Ситула. Маэв, подрядившись проводником, третий час таскал их по дебрям, выматывая души и силы. Бучила глянул на нелюдя с затаенной злобой. Ситул сидел в седле как влитой, спина прямая, поза уверенная. Может, у него и жопы-то нет? Позади в тягучем молчании ехали Чекан и еще один боец Лесной стражи. Рухова воля, он бы меньше роты с собою не взял. А еще пушку. Лезть к дикарям малым числом он посчитал глупой затеей, просто доверившись Захару. На самоубивцу сотник никогда вроде не был похож.
Вброд пересекли узкую, неглубокую речку, в черной воде русальими космами вилась гнилая трава. Ушей коснулся тихий, вкрадчивый перестук. В излучине, на желтом песчаном откосе тянулся к небу исполинский растресканный дуб. Рух утробно сглотнул. Сотни, а может, и тысячи костей густой бахромой свешивались с ветвей, издавая на ветру тот самый зловещий, ноющий стук.
Бучила поравнялся с Захаром, кивнул на дерево и нарушил запрет, не в силах больше молчать:
— Красивенько.
— Угу. — Сотник внимательно смотрел вперед. — Кто от маэвов живым не ушел, тут и висят.
— Хорошо придумано, — отметил Бучила. — А нас тут случаем стрелами в ежиков не оборотят? Ну и на дерево.
— Не должны. Отсюда и до Ильменя мирные маэвы живут. Людям не вредят, а если и вредят, то не знает никто. Проповедники их потихонечку к православной вере ведут. Со скрипом, но результат налицо. Еще лет двадцать назад священников тут березами рвали напополам, а сейчас пальцем не трогают. Вон, посмотри.
Рух уже и сам увидел вкопанный рядом с дубом христианский крест. Вместе жертвенное дерево и божий знак, как символ всей Новгородчины, где тесно сплелись старое и новое, языческое и христианское, прошлое и будущее этой неприветливой, обильно политой кровью земли.
У подножия дуба сидела на коленях древняя маэвская старуха. Длинные нечесаные волосы, из светло-коричневых превратившиеся в пепельные, падали на узкое морщинистое лицо, почти не отличимое от грубой коры священного дуба. На тощих плечах висела драная, кишащая вшами хламида. Крючковатые, высохшие до кости руки, похожие на куриные лапки, бессмысленно гладили землю между вздутых узлами корней. Старуха повернулась, услыхав голоса и стук копыт. Она была слепа. Белые, мутные глаза смотрели сквозь всадников.
Ситул придержал коня и что-то тихонько спросил на своем гортанном, лающем языке. Маэва ответила чуть погодя, голос напоминал скрежет ржавого ножа по стеклу.
— Стойбище близко, — перевел Ситул.
— Спроси, что она тут делает, — велел Захар.
Ситул выслушал старуху и ответил:
— Авэра потеряла в битвах мужа и четырех сыновей. Теперь, пока еще есть силы, она приходит к Древу Костей, чтобы услышать их голоса. Иногда авэра приносит скромные дары богу смерти — Ягдару. Кости к костям, мертвецы к мертвецам, вьюге из падали не будет конца, — так сказала она.
— Поэтесса, клят меня побери, — скривился Бучила. Косматая карга внушала безотчетный, мистический страх.
— Это слова из «Ваэмиры-кэры», древнего сказания моего народа, что на ваш язык примерно переводится как «Вьюга падали».
— Романтичненько. Где почитать?
— Нигде, — отозвался Ситул. — Сказания и пророчества передаются из уст в уста. Я помню — снаружи воет пурга, мороз ломает деревья как спички, мы, дети, сидим возле пылающего очага. Нам нечего есть, наши животы пожирают сами себя, но мы забыли о голоде, мы слушаем старика Долера. Долер дряхл, сквозь кожу просвечивают черные кости. Он гол, у него нет одежды, никто в своем уме не будет тратить одежду на старика. Долер жив только потому, что наизусть помнит четырежды по четыре тысячи слов священной «Ваэмиры-кэры». Мы слушаем, ветер гудит, ночью, во сне, к нам приходят древние герои и боги.
— Почему «Вьюга падали»? — поинтересовался по обыкновению любознательный Рух.
— Маэвы верят, что наступит конец времен и мир накроет Вьюга падали, последняя война всех против всех.
— И скоро?
— Кто знает? Сегодня, завтра, через тысячу лет. — Ситул тронул коня.
— Может, подвезем бабку до дома? — спросил Чекан.
— Я предлагал, авэра отказалась. Сказала, еще не наговорилась с сыновьями.
Отряд миновал дерево, увешанное костями, и православный крест, неуютно жмущийся в его исполинской тени. Старая маэва дождалась, пока стихнет мягкий топот копыт. Беззубый, морщинистый рот расплылся в хищной улыбке, она откинула наспех нагребенную землю и крючковатыми пальцами приласкала иссине-белое лицо светловолосого мальчика, чью голову прятала среди влажных корней.
Тропа вела вдоль тихой реки, потихонечку превращаясь во вполне сносную лесную дорогу. Стали попадаться свежие вырубки, дважды встретились маэвские женщины, склонившиеся под тяжестью громадных охапок хвороста. На всадников не обращали внимания, похожие на тени с костлявыми телами и изможденными лицами.
Ощутимо потянуло дымком, лес поредел, и Руху открылось маэвское стойбище, неотличимое от сотен других. Среди деревьев горбами дыбились круглые дома без окон, обложенные дерном и похожие на выстроенные в круг небольшие холмы. На земляных порожках деревянными идолами застыли укрытые тряпьем старики, три морщинистые женщины, изляпанные кровью, разделывали подвешенного оленя, у ног крутились тощие, облезлые псы. Две старухи скоблили каменными скребками растянутые на колышках шкуры. Навстречу сыпанула гурьба полуголых чумазых детей. Худющие, с раздувшимися животами, они тянули ломкие ручки, умоляюще лопоча.
— Дуз аз шиул! — Ситул замахнулся плетью.
Ребятишки крысами прыснули по сторонам.
— Они просто голодные, — сказал Бучила, жалея, что не захватил с собой немного жратвы. Сегодня ты покормил, завтра тебя. Ну или нет.
— Голод закаляет тело и дух, — невозмутимо отозвался маэв. — Половине этих щенков не пережить грядущей зимы. Выжившие станут воинами.
— И попозже умрут?
— Таков путь истинного маэва.
— Не легче собраться всем вместе на уютной полянке и вскрыть себе горла? Разом решится клятская куча проблем.
— Тебе не понять, Тот-кто-всегда-жаждет.
— Куда уж мне, — усмехнулся Рух.
— Необычное зрите? — спросил Захар.
— Выше крыши, — похвастался наблюдательностью Бучила. — Вон тот старикан вроде как помер, а все на крылечке сидит. И псина вот та, трехлапая, косо глядит. Будто про дела мои знает чего.
— Мужиков нет и баб молодых, — не принял шутки Захар. — Одни детишки да старики.
— Блядуют в лесу? — предположил Рух, прекрасно понимая, к чему клонит Захар. — Нравы у маэвов свободные. Ситул соврать не даст, дети Леса, в рот мне ягодок горсть.
Ситул ничего не ответил.
— Не нравится мне это, — напрягся Чекан.
В центре круга из хижин, на вытоптанной до земли поляне с кострищем, опираясь на корявый костыль, стоял одинокий маэв: высокий, стройный, с непроницаемым лицом цвета позеленевшей меди. Волосы, намазанные жиром, собраны в тугую косу, виски выбриты. У маэва не было левого глаза, левой руки и левой ноги. Уцелевший глаз, желтый, кошачий, пристально смотрел на нежданных гостей.
— Диар дуит, мэас, — произнес Ситул.
— Я говорю по-людски, — отозвался маэв. — Мое имя Ралло, я второй вождь славного племени литэвов.
— Здравствуй, вождь. Не подскажешь, где твои воины? — напрямую спросил Захар.
— А где ветер в лесу? — На остром лице маэва не дрогнуло ни единого мускула.
— Мне некогда играть в загадки, вождь, — в голосе сотника прозвенел металл. — Тебе известно не хуже меня, маэвам запрещено бить в барабаны войны.
— Человек слышит барабаны войны? — искренне удивился маэв. — Ралло слышит только шепот прошедших битв, в которых он потерял руку, ногу и глаз. Сойди с лошади, сядь у костра, и Ралло расскажет тебе о былых временах.
— С удовольствием, но не сейчас.
— Следующего раза может не быть.
Руху наскучило слушать пустопорожний треп, он неуклюже соскользнул с кобылки и пошел размять ноги. Когда еще удастся в маэвском стойбище побывать, не опасаясь получить в спину копье? Интересно все-таки, как зелененькие живут. У ближайшей хижины ползал в грязи малолетний ребенок, привязанный веревкой за пояс к вбитому в землю колу. Матери рядом не было. Ну и правильно, деваться шкету некуда, а мамке вольница и освобождение от забот. Карапуз сосредоточенно мусолил кусок изжеванной шкуры с остатками короткого и жесткого черного волоса.
— Здорово, спиногрыз, — подмигнул ребятенку Рух. Малой гунькнул и расплылся довольной беззубой улыбкой. Все дети одинаковы, и не важно, людьми они рождены или нет. Ну при условии, если уж не совсем паскудными и страшными тварями…
— Как жизнь, дед? — спросил Бучила у сидящего на входе в хижину старика. Ответа не последовало, маэв застыл, глядя куда-то вдаль. В глубоких, как овраги, морщинах заблудилась жирная зеленая муха.
— Отдыхаешь? — Рух провел ладонью перед подернутыми мутной пленкой глазами.
Дед не отреагировал, может, заснул, а может, оглох и ослеп. Старик-маэв сам по себе зрелище уникальное, как девственная шлюха с опытом работы в двадцать пять лет. Маэвы редко доживали до седин, суровые условия жизни, постоянные войны, голод и болезни оставляли ничтожно мало шансов на естественную смерть. Этого судьба тоже потрепала изрядно, сломанный орлиный нос сросся неправильно, съехав на щеку, от правого уха остался уродливый обрубок, голая грудь была украшена страшными шрамами.