ость, сюда побегут, спасая жизни, смерды с окрестных селишек и деревень, едва появится враг. С этих стен на осаждающих будут литься вар и смола, лететь камни, пули и стрелы. Здесь развернется лютая сеча, пока не подоспеют войска.
Старик-возница подхромал к воротам. С грохотом открылось узкое, не больше ладони окно.
— Дохтура привез. — Дед кивнул за спину.
Окошечко захлопнулось, царила полная тишина. Петр Петрович почувствовал себя неуютно, словно грешник на исповеди. Поганое чувство, когда тебя видят, а ты никого.
Натужно лязгнуло, в воротах отворилась неприметная калиточка.
— Ступай, барин, прости, коль что не так. — Старик поклонился. — Завтра поутру жди, заберем.
— А вы куда на ночь глядя? — Томазову отчего-то не хотелось оставаться здесь одному.
— Мы привычные, барин, бог не выдаст, свинья не съест. — Дед заковылял к карете, сухонькими руками гладя лошадиные бока и проверяя упряжку.
Под сводами надвратной башни колыхалась мутная полутьма. У стены, опустив головы, замерли две монахини, третья, высоченная, выше Томазова на целую голову, сухая как щепка, с неприятным лицом и колючими глазами, скрипуче спросила:
— Вы врач?
— Томазов, — отрапортовал он. — Меня вызвали осмотреть тела.
— Сестра Мария, — представилась каланча. — Идите за мной.
«Фефтра Мария, — передразнил про себя Петр Петрович. — Хотя бы улыбнулась ради приличия. Как будто я в гости напрашивался». Он поморщился, обратив внимание, что монашки у ворот прикованы за пояс на длинных цепях. Господи, а ведь просвещенный век на дворе…
Они пересекли вымощенный булыжником двор и вошли в длинное двухэтажное здание, примыкавшее к храму. Тусклый свет из крохотных окон под потолком чуть освещал узкий коридор со множеством дверей по одной стороне. Пахло конопляным маслом и сыростью. Томазов краем уха уловил тихое пение.
— Хорошо тут у вас, спокойно, — сказал он. Монахиня не ответила, давая понять, что присутствие постороннего нежелательно и его просто вынуждены терпеть. Ни перекусить, ни выпить квасу с дороги не предложила, как в глубине души искренне надеялся Томазов. Гостеприимством в монастыре не злоупотребляли. Осталось плестись за сестрой Марией и пялиться на тощую задницу. Петр Петрович с трудом подавил глупый смешок. Давеча на ярмарке бродячий театр урезал комедию про злую монашку и напористого солдата. Ой, чего было! Народишко валом валил, даром что за вход драли по четыре гроша. Ушлый солдат, наварив каши из топора, задирал монахине рясу и всякое непотребство творил. В пылу утех у актрисы на всеобщее обозрение, будто случайно, выпадала огромная, мягкая грудь. Зрители свистели, улюлюкали и давали советы. Одна особо впечатлительна дама стыдливо раскраснелась и убежала в слезах. Тучный рыжебородый купец в изрядном подпитии полез на сцену помочь солдату, и тут уж сущая вакханалия началась. Такая срамотень богомерзкая, что Петр Петрович трижды на представленье сходил, с каждым разом все больше убеждаясь в развращенности нравов. Хотел и в четвертый сходить, да кончились деньги.
Томазов представил, как пытается зажать сестру Марию в темном углу, и болезненно сморщился. Причиндалишки оторвет, уже не пришьешь, только нитки переводить. Монашки, они странные, разве нормальная баба станет без мужика жить и молиться целые дни напролет?
Сестра Мария свернула на лестницу, уводящую вниз и озаренную прыгающим оранжевым светом масляной лампы. Лестница оборвалась небольшой квадратной площадкой с единственным табуретом перед низенькой арочной дверцей. Монахиня выудила ключ, щелкнул замок.
— Приступайте к работе, доктор. Вас встретит сестра Аграфена.
Петр Петрович обреченно вздохнул и протиснулся в узкую мощную, усиленную железными полосками дверь. За спиной хлопнуло и сразу защелкало, навечно отделяя доктора от мира живых. Он зачем-то подсчитал обороты ключа. Три. Очень хорошо! А чего хорошего-то?
В покойницкой было темно, прохладно и сухо, застоявшийся воздух имел приторно-солоноватый привкус и неприятно царапал язык. На стене помаргивала одинокая лампадка. Послышались шаги, и в проеме возникла фигура, несущая лампу в вытянутой руке.
— Добрый вечер, — Томазов внезапно охрип.
— Здравствуйте, — женский голос оказался приятен на слух. Петр Петрович ожидал встретить бледное, сморщенное, горбатое существо, избегавшее солнца и живущее среди мертвецов, но теплые отблески высветили симпатичную девку лет восемнадцати с острым, курносым носиком и огромными глазищами на половину лица. Томазов пожалел, что не видит спрятанных под апостольником волос. — Я сестра Аграфена, волею матушки настоятельницы исполняю послушание при бренных телах, чьи души прибрал Господь Бог.
— Петр Петрович Томазов. — Он приподнялся на цыпочках, пытаясь выглядеть выше. — Врач, анатом, хирург.
— Я вас ждала. — В глазищах можно было утонуть без остатка.
— Явился, как только смог, сударыня, — напыжился Петр Петрович.
— Сестра Аграфена, — поправила монашка и жестом увлекла его за собой.
Томазов оказался в следующем зале. Низкий потолок давил на макушку, вдоль стен тянулись высокие, узкие лавки, на трех из которых лежали накрытые холстиной тела. В центре из полутьмы проступали очертания большого стола. Монахиня неслышно порхала, зажигая лампы, висящие на железных крюках. От запаха ладана и благовоний голова пошла кругом.
— Не боитесь одна среди мертвяков? — поинтересовался Томазов.
— Они у меня смирненькие. — Аграфена чуть улыбнулась, и Петр Петрович понял, что безнадежно влюблен.
— Такая милая девушка и здесь.
— Поначалу страшненько было, — неожиданно призналась она, понизив голос так, словно их мог услышать кто-то другой. — А потом ничего, с божьей помощью притерпелась. Мертвые в намоленных местах не встают ни на третий день, ни на четвертый, проверено. Господь наш силен.
— Запах тут, с ума можно сойти. — Томазов чихнул.
— Несвежие они, — потупилась Аграфена. — Ладаном и спасаюсь.
— Вот эти? — Томазов кивнул на тела.
— Они.
— Осмотр проводили?
— Нет, что вы. — Аграфена перекрестилась. — Я только приглядываю, обмываю, одежду меняю, молюсь.
— А я резать буду.
— Спаси Господи. — Монахиня снова в испуге перекрестилась. — Матушка-настоятельница говорит, большой грех мертвых терзать. Не богоугодно то. Она бы и вас не пустила, если бы не указ.
— Против указа не попрешь, — согласился Петр Петрович, а про себя подумал: «Развели мракобесие, мертвых, видите ли, невозможно терзать. Тело — храм божий и прочая ерунда. Канули в Лету те времена, когда монастыри развивали науку». И спросил:
— Документы сопроводительные на умерших есть?
— Вот тут. — Монахиня подвела его к столику в дальнем углу и пододвинула мятый, заляпанный жиром листок.
Петр Петрович внимательно прочел бумагу и нахмурился. Мертвецов привезла Лесная стража из деревни Торошинки. Всего обнаружено погибших пятьдесят один человек разного возраста и обоего пола. Причина смерти для всех одинакова, как записал некий не шибко грамотный егерь — «порвата срака», а по-ученому выражаясь, умерщвлены разрывом прямой кишки, сиречь посажением на кол. Томазов перечитал заключение и недоуменно вскинул бровь, живо представив огромного, звероподобного мордоворота, увешанного оружием, сидящего среди трупов и старательно выводящего пером: «порвата срака». Это что, шутка такая?
Он подошел к умывальнику, тщательно вымыл руки, надел непромокаемый фартук и подмигнул монахине.
— Приступим, сестра.
Ночь предстояла долгая.
Вдвоем еле справились, перевалив тяжеленного мертвеца с носилок на стол. Аграфена медленно стянула холстину. Подгнивший мертвец скалился в страшной ухмылке.
— Я буду диктовать, а вы записывайте все в точности, милая сестра. — Петр Петрович приступил к осмотру. — Итак, мужчина лет сорока пяти, внешне здоров, гнойников, парши и высыпаний не наблюдается. Суставы утолщены. На плече старый шрам. Из крестьян.
— А как вы узнали? — восхитилась монахиня. — Ведь пачпорта нет!
— Опыт, сестра, опыт. — Томазов ткнул пальцем в тело, оставив в губчатой плоти глубокую, желтушную вмятину. Опыта тут особого и не требовалось, кто еще мог оказаться в глухой деревеньке, кроме крестьянина? Не наследный же принц, в конце-то концов. Томазов мог ошибиться, но кому было не все равно?
— Дата смерти, сестра?
— Шестнадцатое июня, — Аграфена сверилась с сопроводительной бумагой.
«А сегодня девятнадцатое», — прикинул Томазов. Мертвец уже начал распухать и вонял падалью, вены под кожей налились зеленым гноем. В уголках рта и в глазах успели завестись мелкие белесые червяки. На этакой жаре ничего удивительного.
Он с усилием перевалил тело на бок. Срака и правда была порвата, по меткому замечанию очевидца. Задний проход запекся кровью и содержимым кишечника.
— Предварительно установленная причина смерти — разрыв прямой кишки путем введения инородного тела. — Томазов исследовал пальцем страшную рану. «М-да, поганее смерть трудно найти. Казнь через кол давно отменена во всех прогрессивных странах. В Московии любят такое, но у нас не Московия с ее дикими нравами и безумным царем». С другой стороны, на душе стало полегче, вряд ли это случай вспышки неизвестной чумы. Чума, знаете ли, в задницу кол не сует.
«Ну-с, голубчик, приступим, будет не больно». Томазов сделал Y-образный надрез от ключиц до пупка, отодвигая дряблую кожу с прослойками желтого сала.
— И не боязно вам, — поежилась Аграфена.
— Дело привычки. — Томазов отложил скальпель и взялся за короткую, жутковатого вида пилу, наполнив сонную тишину покойницкой треском распиливаемых костей. Вспотел от усердия, рубаха липла к спине, на виске противно задергалась жилка. Ребра трупа бугрились плотными наростами. По ощущению, покойный при жизни тяжко мучился от неизвестной болезни костей.
— Сестра, нужна ваша помощь. — Доктор ухватился за край грудной клетки и кивком пригласил побелевшую Аграфену. — Тяните на себя потихонечку.