— Порядок? — участливо спросил Рух.
— В башке помутилось. — Безнос утер губы рукавом. — На мгновение даже вроде ослеп. Сейчас ничего.
— А у меня все прекрасно, — соврал Бучила, радуясь, что хреново не ему одному.
— Устал я, видать, — неуверенно сообщил Захар.
— А мог бы в Волочке вино со шлюхами пить.
— Ага, а мог попом стать али свинопасом. В жизни хер угадаешь.
— В профессоры тебе надо, вон умности изрекаешь какие.
— В прохвесоры можно, — кивнул Захар. — Отец-то мой помер уже.
— А он тут при чем? — удивился Рух.
— Грамотных не любил, — отозвался Безнос. — Знаешь, как говорят, договор с Сатаной подписывать надо. А кто подписать может? Только грамотный. Значит, любой, кто буковы знает, суть вероятный слуга дьявольских сил.
— Башковитый был мужик.
— У нас в роду только такие и водятся. Оттого и пьяницы все, как на подбор. Мужик-то через чего пить начинает? От мыслей всяких шибко умных в башке.
— Я за тобой записывать буду. Потом книжку выпущу, озолочусь.
— Тоже грамотный? Будешь под подозреньем теперь.
— Мне тоже что-то не по себе, — сказал егерь, едущий следом. — В ушах звенит.
И тут же жалобы посыпались со всех сторон, как прорвало:
— И у меня.
— Мутит, аж до кишок.
— Темнеет перед глазами.
— Последствия Гниловея! — донесся приглушенный голос профессора из кареты. — Господи, какой же у меня разыгрался жуткий мигрень. Надо немножечко потерпеть, и все пройдет!
И надо отдать должное, Вересаев оказался прав. Боль потихонечку отступила, оставив после себя мутную тяжесть и спутанные, хаотичные мысли. Тракт шел густым обезображенным Черным ветром лесом. Целые куски леса гнили на корню, шевелились и тянули к путникам гибкие, лоснящиеся от слизи, длинные ветки. На многих стволах появились узкие, затянутые уродливыми наплывами коры, беззубые рты. В кронах, сбросивших хвою и листья, виднелись продолговатые плесневелые коконы. Время от времени эти странные плоды лопались с влажным хлопком, роняя к корням жидкое, зеленое месиво. В жиже что-то шевелилось, дергалось и пищало, но приблизиться к обезображенным зарослям и посмотреть никто не рискнул. Несло тяжелым духом разложения, скисшего, кишащего личинками мяса и тухлых яиц. Исчезли птицы, исчезли животные, но в лесу все время что-то трещало, вопило, верещало и перекрикивалось. Там, под сенью изуродованных, истекающих гноем деревьев, кипела и бурлила извращенная жизнь. Дважды издали видели непонятных, бесформенных тварей, поспешно скрывающихся в лесу. От одной на дороге остался черный масляный след, при виде которого беспокоились и испуганно фыркали лошади.
А потом едущий впереди егерь, вдруг накренился и упал из седла. Засада? Рух поспешно лапнул пистоль, наблюдая, как солдаты Лесной стражи слаженно выстраиваются в боевой порядок, беря ближайшие заросли на прицел. Выстрела слышно не было, но могли и стрелу засадить.
— Фома! Фома!
К упавшему бросились товарищи, осмотрели, принялись хлопать по щекам и трясти. Егерь обмяк, лицо приняло землистый оттенок.
— Помер Фома.
— Отдал Богу душу.
— А ну, отошли, — к пострадавшему пробился Осип Плясец, ротный лекарь, низкий ростиком, худощавый, с куцей бороденкой на битом оспой лице. — Отошли, я сказал. Не толпись!
Он прижался ухом к груди, нахмурился, выругался, вытащил из объемной сумки на боку крохотное оловянное зеркальце, поднес к лицу Фомы и облегченно сказал:
— Дышит.
— Дышит! — подхватили егеря.
— Живой!
— Сознаниев лишился, как кисейная барышня, — хохотнул Чекан.
— Ну что там, Осип? — спросил Безнос.
— А не знаю, — отозвался лекарь. — Худо Фоме, а от чего, не пойму. Отлежаться надо ему.
— В телегу, к студентам грузите, — приказал Захар.
— У нас нету местов! — выкрикнул толстый маркиз Васильчиков.
— Жирного выбросьте, — посоветовал Рух.
— Да я ж пошутил! — пискнул маркиз. — Тут еще трое поместятся. Милости просим!
— Осип, будь рядом, приглядывай. — Захар проследил, как Фому уложили на солому, потеснив несчастных, погибающих от похмелья студентиков. — Все, двинулись! И чтобы больше без поганых сюрпризов!
Ну и накликал, как водится. За изгибом тракта, в лесных зарослях, друг против друга, в паре локтей от земли, обнаружились круги размером в сажень. По ощущениям, нечто выплыло с одной стороны, пересекло дорогу и ушло дальше, оставив в лесу длиннющий прямой коридор. Вроде как прожженный, но деревья и кусты не горели, огня видно не было, не было пепла и черных углей, ветки и стволы просто исчезли. Растворились. Расплавились. Круги пугали своей нереальной для природы идеальностью, подпорченной лишь вывалом поврежденных деревьев.
— Дьявол прошел, — шмыгнул носом Феофан Мамыкин. — И мы отныне его дорожкой идем.
— Истинно так, — понеслось со всех сторон. Егеря истово крестились, чертыхались и плевали через плечо, сжимая амулеты и ладанки.
— Следом за Сатаной.
— Обратно не выйдем.
— Только истинно верующие спасутся, — глухо добавил Мамыкин.
— Хайло прикрой, Феофан, — резко сказал Захар. — Народ не мути.
— А чего мутить? — огрызнулся Мамыкин. — Разве сам не зришь? Проклято это место, и мы вместе с ним.
— Точно, проклято.
— Дело Феофан говорит.
— Уходить надобно, — загомонили разом со всех сторон.
— Сваливать, пока не поздно еще.
— Херню прекращайте нести, — перекрыл общий гомон Чекан. — Вы чего, мамзельки малолетние? Первый раз Сатане наступаем на хвост? Па-адумаешь, Гниловей начудил, а вы и расклеились? Лесная стража, тьфу, названье одно, а сами как напуганные щенки.
— Паникеров буду стрелять, — в повисшей тишине голос Захара звучал веско и глухо. — Слышь, Феофан?
— Слышу. — Мамыкин отвернул бородатую рожу.
— Вы присягу Господу давали, — продолжил Безнос. — Ему и служите, не мне. Забыли, сукины дети? А я напомню: «Перед лицом Господа, на Священном Евангелии Его, клянусь верой и правдой, не жалея живота своего служить Новгородской республике, обороняя от врагов внешних и внутренних. Да поможет мне Бог». Если Сатана тут поселился, наша задача ему рога обломать. Так?
— Так, командир.
— Истинно так.
— Черт попутал, прости.
— Тогда сопли подобрали и в путь.
Кавалькада двинулась дальше в полном молчании. Егеря хмурились в седлах, пропали шутки и дружеские подначки. Из переваливающейся на ухабах кареты обрывками доносился разговор на повышенных. Господа ученые затеяли ссору. А может, и диспут, одно другому не мешает у них. Новгородский университет славился самыми безобразными дрязгами, сварами и подковерной грызней. Если книжек умных начитались, то благости преисполнились? Вовсе наоборот. В газетах то и дело мелькали заметки о новых подвигах ученых мужей — то драка на философском форуме вспыхнет, то жалобы анонимные в Сенат настрочат, а то и вовсе отравят кого. Жуткое дело, настоящее паучье гнездо. Года три назад случился жаркий спор об устройстве небесных сфер, так один академик другому башку астролябией проломил. Привел железный аргумент, так сказать.
— Нам бы до темноты обернуться, — сказал Бучила Захару, отвлекшись от мыслей о науке. — Люди сходят с ума. Ночевать я тут не соглашусь ни за какие коврижки.
— Чего загадывать? — буркнул Безнос. — Как будет, так будет. Думаешь, мне улыбается среди всякой погани ночь коротать? Я, конечно, дурак, но не настолько. С людьми не знаю что творится, впервые такое. А я с ними огонь и воду прошел и в таких переделках бывал…
— Они боятся, — отозвался Рух. — Мы все боимся.
— И ты?
— Больше других. Вам-то легко помирать за веру, республику и отечество. Исус с распростертыми объятьями ждет. А мне, чудищу проклятому, одна дорога — к тепленькому местечку и мукам вечным. Оттого подыхать не спешу. А людей твоих можно понять. Профессор правильно говорит — это все Гниловей. Что-то разлито в воздухе, нехорошее, злое. Нашептывает всякое, разум туманит, волю подтачивает. Недаром Феофан Сатану помянул.
— Думаешь, он? — напрягся Захар.
— А кто его знает? — Рух пожал плечами. — Это дуракам хорошо, они завсегда уверены, что если где плохо, то обязательно Сатана виноват. Жена с соседом изменила — Сатана подбил, корова издохла — Сатана отравил, репа не уродилась — Сатана лично рассаду повыдергал. Как будто рогатому заняться больше нечем. Я вот больше полувека в Заступах, всякого дерьма повидал, но вот Сатану ни разу на горяченьком не ловил. Чтобы так, знаешь, зайти в хату, а Дьявол самолично младенчика жрет и косточками смачно хрустит. Не бывало такого. Людей множество смертногрешных видал, особливо тех, кто из себя невинного мнил, нечисти кучу, которая хер разберешь кому служит, нежити без числа, с той вообще спросу нет, гадит по зову сгнившей души. Оттого, когда Сатану обвиняют, я первым делом на обвиняльщика строго смотрю.
Свара в карете все нарастала. Вересаев что-то неразборчиво объяснял, а Погожин противоречил, срываясь на визг.
— Хочешь сказать, нет Сатаны? — прищурился Захар.
— Есть, как не быть? — возразил Рух. — Святое Писание разве будет врать. Тут только вопрос, кто подбивает людей злодейства творить? Если созданы по образу и подобию Божию, то неужели злобен и Бог? А ежели Сатана подбивает, то зачем Бог разрешает ему? А если не Бог и не Сатана, тогда кто?
— Ну и вопросики у тебя, — удивился Захар. — Ты их, упырь, давай кому другому задавай, а я человек простой. За такие вопросики можно, фьить, и пеплом по ветерку улететь. Мне оно надо?
— А как разобраться в природе зла, если не со злодеем поговорить?
— Это я-то злодей?
— Нет, агнец невинный. На московитов в набеги ходил?
— А кто не ходил? — поморщился Безнос. — Служба такая.
— Поди, только солдат убивал, в честном бою.
— Всякое случалось.
— Мне чего из тебя, клещами тянуть? Деревни сжигал?
— Ну сжигал, — еще больше нахмурился Захар.
— Бабы там, наверное, были. Детишки.
— Ну были. — На скулах Безноса заиграли крупные желваки.