— Ты их, конечно, щадил, пряниками сладкими угощал.
— Они враги, — неуверенно отозвался Захар. — А у меня был приказ.
— Вот видишь, — усмехнулся Бучила. — Всяк себя чем-то оправдывает, кто приказом, кто Сатаной. Ни один на моей памяти не признался, что Сатана это он.
— Ты у людей кровь пьешь, — уличил Захар.
— Пью, — кивнул Рух. — И суть не скрываю свою — мерзавец, лиходей и убивца, ни себе, ни людям не вру. Все своей волей грешил, с дьяволом дел не имел, договор не подписывал, беседу не вел. Оттого перед Господом чист.
— Отстань, Бучила, душу не тереби, — буркнул Захар. — Не люблю разговоров заумных таких. Я человек простой, образованием не испорченный, иди вон студентам трахай мозги.
— О, еще одно оправдание в копилочку оправданий, — умилился Рух. — Простой человек. Вроде как спросу меньше, твори что захочу. Есть ли предел человеческому лицемерию?
— Отвали, упырь, христом-богом прошу. — Кулак Захара побелел на рукояти плетки.
— Ударишь? — заинтересовался Бучила. — Дай угадаю, а потом скажешь, бес надоумил?
— Изыди.
— Поговорить хотел.
— В задницу себе засунь разговоры свои. — Захар вдруг навострил уши и сказал: — Что-то наши заумщики попритихли.
— Не к добру это, — согласился Бучила и окликнул угрюмого тощего кучера. — Эй, человек, забыл, как там тебя.
— Еремей я, — отозвался мужик.
— Хозяева твои лаяться перестали.
— Перестали и перестали, — пожал плечами Еремей. — Мое разве дело? Я не суюсь, не приучен. Борис Андреич может и в морду дать.
— Все людские проблемы, Еремей, от равнодушия, — назидательно воздел палец Рух, подъехал к карете и рывком открыл дверь. И, признаться, был удивлен. Не то чтобы приятно, но эффект неожиданности сыграл свою роль. Картина открылась весьма интересная, внутри экипажа адъюнкт душил профессора, сжимая тощую шею несчастного обеими руками и пыхтя, как паровая машина. Вересаев цеплялся слабыми руками, лицо побагровело, глаза вылезли из орбит. Он вяло дергался и хрипел, пустив на камзол нитку слюны.
— Ой, прошу прощения, не помешал? — дурашливо извинился Бучила. — Профессор, если вам нравится данная игра, моргните два раза.
Вересаев моргать был уже не в состоянии, явно вознамерившись отдать Богу душу. Тихоня Борис Андреевич на вурдалака даже внимания не обратил, весьма увлеченный убийством начальника.
— Как там у них? — сзади подобрался Захар. — Ух, епт.
— Извините что отрываю от важного и полезного дела. — Рух мягко, так, что хрустнули кости, перехватил Погожина за запястье. — Эй-эй, Борис-мозг прокис. Отпусти дедушку!
Борис Андреевич как-то сразу разжал хватку, бешеные глаза обрели осмысленное выражение, он откинулся на сиденье и неразборчиво закудахтал. Грудь адъюнкта бурно вздымалась. Профессор сполз на пол и хватал воздух ртом, как выброшенная на берег огромная рыба. Выпученные глаза усиливали сходство.
— Что тут, что? — К карете опрометью примчался барон Краевский, чудом не смяв лошадью Бучилу вместе с конем.
— Милейший Борис Андреевич пытался убить профессора, — наябедничал Рух. — Ну, или может, это какая новомодная столичная забава, слыхал краем уха, что некоторые супружеские пары практикуют легкое удушение в любовных утехах. Но наши голубки явно переборщили.
— Что я наделал, что я наделал? — Погожин немножко пришел в себя и теперь с ужасом переводил взгляд с сипящего профессора на собственные дрожащие руки.
— Ах, сволочь! — Сашка слетел с седла и с размаху засадил Борису Андреевичу по морде. Голова адъюнкта дернулась и впечаталась в кожаную обивку салона. Он не сопротивлялся.
— Сука, паскуда!
Барон врезал ему еще пару раз и, наверное, забил бы Бориску к чертям, но Бучила ухватил самоуправщика за воротник, втянул подозрительный запах и веско сказал:
— Ну буде, буде. Раздухарился он, ишь.
— Так он, так он… — зачастил Сашка. — Ух, тварь!
— А чего он? — изумился Бучила. — У каждого бывает момент, когда хочется кого-то убить. Со мной, к примеру, постоянно такая херня. Уверен, Борис Андреевич нам все объяснит.
Погожин тихонечко хныкал, зажимая расквашенный нос.
— Ясно, тогда выслушаем противоположную сторону, — вздохнул Рух. — Профессор?
— Я, мы… — Вересаев с натугой закашлялся. Кровь отлила от лица, глаза вернулись на законное место. Шею профессора украсили синюшные отпечатки. — Мы беседовали о теории Черных ветров, а он, а он… А Борис Андреевич… А я…
— Не торопитесь, профессор, — посоветовал Рух. — Вы уже в безопасности. Ну насколько можно быть в безопасности среди изуродованных Гниловеем земель в компании сумасшедшей колдуньи, самых отъявленных головорезов и упыря.
— Да-да. — Профессор натянуто улыбнулся. — В безопасности, точно. Спасибо, друзья. Я не знаю, как вам сказать… Это случилось в один момент, мы спокойно обсуждали теорию Гефнера-Кассье, основанную на преломлении непрерывного векторного…
— Профессор, — позвал Бучила.
— Ох, простите, — опомнился Вересаев. — Дурная голова. Так вот, вели мы беседу, тона немножко повышенные, такое часто бывает. Научный спор, знаете ли. И тут вдруг Борис Андреевич ни с того ни с сего впадает в истерику и начинает кричать, что я старый хрыч и что он меня ненавидит. Представляете? Ненавидит всей душой и желает, чтобы я сдох, освободив ему место на кафедре. И после этого вцепляется мне в глотку, я и моргнуть не успел.
— Надо не книжки дурацкие читать, а стрелять тренироваться или железякой острой пырять, — сказал Рух. — С барона Краевского берите пример. Науку постигает усердно, но и шпагой орудует на зависть другим.
— Постигает, хм, — поперхнулся профессор. — Точно, всем бы так постигать…
— Простите, Франц Ильич, простите, — заскулил Погожин. — Я не хотел, не хотел… Помутненье нашло…
— А я предупреждал, — победно воздел палец профессор. — Черный ветер будит в человеке самые темные стороны! Это восхитительно!
— Чего радуетесь? — удивился Рух.
— В прошлом году, в прошлом году… — зачастил профессор и задохнулся. — Ох. В прошлом году почтенное научное сообщество высмеяло мою статью в «Вестнике Новгородского университета» под названием «Воздействие эфирных волн Черного ветра на человеческую психику». Видите ли, гипотеза несостоятельна и не подкреплена фактами в достаточной мере. Вот они факты, вот! Гниловей заставляет человека раскрыть самые потаенные и тщательно скрываемые желания!
— Ага, а почему тогда Илецкая не срывает одежды и не прыгает на меня? — недоверчиво усмехнулся Рух.
— А это еще одно подтверждение слов профессора, — парировала колдунья. — На хер ты мне сдался, упырь. А вот красавец-сотник на тебя загадочно посматривает. Как кот на сметану.
— Что я натворил, что натворил! — Погожин умоляюще вытянул руки. — Судите меня. Каторга, эшафот, любую кару приму…
— Ну полноте, Борис Андреевич, полноте, — успокоил профессор. — Вы не виноваты, это все Гниловей. Если бы не он, ваша тайная мечта так бы и осталась мечтой. Ну я на это очень надеюсь.
— Да я, да я… — Погожин завсхлипывал. — Да я бы никогда…
— Верю, голубчик, верю. — Вересаев ухватил руки адъюнкта и сжал. — Все в порядке.
— В порядке? — завопил барон Краевский. — Эта сука убить вас хотела, профессор!
— А вы, Александр Петрович, когда в прошлое Рождество в шкуру козлиную нарядились и с воплями жуткими из коридора темного выпрыгнули, разве не убить хотели меня?
— То шутка была. — Сашка спрятал блудливые глазки.
— Я от вашей искрометной шутки едва не помер.
— Так не померли же.
— Вот и сейчас не помер, — вымученно улыбнулся профессор. — Забудем все, как страшный сон. Единственное, я бы все же предпочел, чтобы Борис Андреевич продолжил путь вне кареты. Самое главное, моя теория подтверждается!
И новые подтверждения, к сожалению, ждать себя не заставили. Люди жаловались на головные боли, ломоту в костях и обрывчатые видения. Не отъехали и версты, как вдруг очнулся Фома. Из телеги со студентиками вдруг раздались заполошные вопли, и Рух, обернувшись, увидел, как валявшийся без сознания егерь пришел в себя, сел и взялся орать. Степка с Родькой шуганулись на другой край, выставив все имеющееся оружие — дубинку и короткий, траченный ржавчиной меч. Но агрессии со стороны очнувшегося егеря не последовало, он резко перестал орать и замотал башкой, вывесив на бородищу клейкие нитки слюны.
— Фома! — окликнул Захар. — Фома!
Фома окаменел, уставившись в вяло шевелящийся, тихонечко шепчуший лес. Он что-то видел там, в мешанине оживших ветвей. Нечто доступное ему одному. Пустой, омертвевший взгляд обрел осмысленность и остроту.
— Катенька, дочка, — пролепетал он и вывалился из телеги в раскисшую грязь. — Катенька.
Фома взгромоздился на четвереньки и пополз по обочине в заросли, поскуливая и повторяя, как заведенный:
— Катенька… Доченька… Катенька…
— Фома, стой! — рявкнул Захар.
Егерь на мгновение пришел в себя и повернул красное, зареванное лицо.
— Командир? Дочка там. Катенька. Кличет меня.
— Нету там никого.
— Как это нет? — опешил Фома. — Слышу я. Зовет. «Батюшка, батюшка». Страшно одной.
— Обман это, — веско сказал Безнос.
— Не обман, — уперся Фома и с трудом встал на мягкие, тряпичные ноги.
К нему подступились сразу втроем: лекарь Осип и еще двое егерей, окружили и мягко взяли под руки.
— Фома, успокойся, Фома, — попросил Осип вполголоса. — Нет там никого.
— Нет. Никого. — Фома застыл. — Может, и правда, чудится мне?
— Чудится, — ласково подтвердил Осип. — Пойдем, приляжешь. Отдохнуть тебе надо.
— Чудится, чудится… — зашептал Фома, позволил увлечь себя к телеге, но Рух успел заметить изменившийся взгляд. Напряженный, колючий, шальной. Фома прильнул к Осипу, как к родному, дернулся и тут же отскочил, сжимая в руке вырванный у лекаря из-за пояса двуствольный пистоль.
— Назад, все назад! — истерично заорал Фома.
— Тихо-тихо. — Осип примирительно выставил руки. Егеря отшатнулись.