— Фома, не балуй! — строго окрикнул Захар. — Опусти ствол! Поговорим.
— Назад, я сказал! — оскалился Фома и тут же снова заскулил, мельком посматривая на лес. — Дочка там, дочка. Катенька. Ждет меня…
— Пущай идет! — посоветовал Рух. — Ступай, мил человек. Спасай дочку свою.
Фома недоверчиво кивнул и попятился к зарослям. Ему никто не мешал. Оно и правильно, человек ежели не в себе, лучше не трогать его. Пальнет и сомневаться не станет. Лучше один мертвец, чем два или три. Арифметика — жестокая сука.
Фома убедился, что ему не препятствуют, и заторопился к черным, воняющим падалью зарослям. Испоганенные Гниловеем деревья пришли в движение, послышался неясный, стрекочущий треск. Тронувшийся умишком егерь обронил пистоль и шатающейся, дерганой походкой устремился в хищный, оживленный самым черным колдовством, жутко темнеющий лес, протянувший навстречу искривленные, сочащиеся гнойной слизью щупальца и жгуты. Фома, не обращая внимания, отпихнул мясистые, покрытые мокнущими язвами стебли и скрылся из вида.
— Был дурак, и нет дурака, — нарушил молчание Чекан.
Егеря срывали шляпы, сдавленно матерились и призывали святых. Осип бочком подобрался к брошенному пистолю и опрометью бросился обратно.
— Как глупо. — Захар сплюнул в сердцах.
— Сходи за ним, — предложил Рух.
— Ага, бегу, — поморщился Захар. — Дочь ему привиделась, надо же. Катерина два года назад от горячки померла. Крепко он тогда тосковал.
— Очередной поклон профессору, — задумчиво кивнул Рух. — Гниловей, и правда, вытаскивает наружу всю гадость, припрятанную в душе. Тебе чего предлагает? Денег, баб, новый нос?
— А тебе? — ушел от щекотливого вопроса Захар.
— Ничего, — признался Бучила. — В башку словно свинца налили, соображаю херово, но ни видений, ни голосов. Придушить, конечно, кого-нибудь хочется, но это так, обычные мысли.
— Не действует на тебя?
— А кто его знает? — задумался Рух. — Наверное, нет. Я духом силен, воля железная.
— И мертвый к тому же.
— И мертвый, — согласился Бучила и помахал застывшему неподалеку Ситулу. — Эй, господин маэв, можно на разговор?
— Чего тебе, неупокоенный? — отозвался Ситул.
— Скажи-ка, друг ситный, как себя чувствуешь? А то все молчишь и молчишь. Все с ума посходили, а ты в стороне.
— Все — люди. — Ситул смотрел вдаль, демонстрируя точеный, словно вырубленный в дереве профиль. — А мы, дети Леса, неподвластны шепоту Злого-ветра-который-туманит-разум. Я слышал это от стариков, а ныне убедился и сам.
— Вот, нас уже двое, — обрадовался Бучила. — Нелюдь и оживший мертвяк, лучшая партия для путешествия в таковских местах.
— Нечему радоваться, — скорбно сказал Ситул. — Оттого люди и считают нас прислужниками дьявольских сил.
— Я, кстати, тоже из ваших, видать, — хохотнул оказавшийся рядом барон Краевский. — Мне все нипочем. Даже башка не болит.
— Барончик, а чего от тебя водкой разит? — принюхался Рух.
— Вчерашними воспоминаньями дышу, — пискнул Сашка и спрятал глаза. — Ночные возлияния Бахусу не выветрились еще.
— Врешь, сволочонок, — возразил Рух. — Свежатиной тянет.
— Четверть у нас в телеге припрятана, — покаялся Сашка. — Похмеляемся потихоньку.
— Четверть? — изумился Бучила. — Откуда?
— Кабак когда полыхнул, мы ж спасать добро хозяйское бросились. Чай не нехристи какие.
— И водку, значит, только спасли?
— Ее, родимую. — Лицо у барона стало прям ангельским. — А сколько пропало нектара божественного сего, не приведи Господь Бог. Родька, святой человек, чуть не сгорел, прямо в пламя сигал, едва удержали. Ох и рыдал, ох и рыдал…
— А если водку хозяйскую спасли, почему хозяину не вернули?
— Забыли, — сокрушенно вздохнул Краевский. — Сначала хотели, а потом бежать как взялись, не до этого стало.
— Если меня спасать надо будет, ты со своими ухарцами подальше держись, — предупредил Рух и повернулся к Захару: — Слышал? Студентики водку хлещут и плевать хотели на Гниловей.
— Думаешь, водка глушит эту дрянь? — вскинул бровь Безнос.
— Выходит, что так. Но надо проверить, испытания провести, как у нас, людей образованных, заведено. Чур, я доброволец.
— Да у меня тут знаешь сколько добровольцев таких, — фыркнул Захар и обратился к барону: — Ваше благородие, нехорошо, значит, на усобицу-то. Водку приказываю сдать и между всеми, сообразно должности и потребностям, разделить.
— Приказ есть приказ, — Сашка сопротивляться не стал. — Сдадим, как положено. — И тут же соврал: — Мы и сами хотели отдать. Куда нам столько?
— А сам жаловался — «маловатый запас»! — уличил из телеги толсторожий Родион.
— Это я про мозги твои говорил! — крикнул Сашка и немедля обрадованно соскочил с неприятной темы: — Ого, Фома ваш живой!
Рух удивленно выматерился. В гниющих зарослях затрещало, ветки пошли ходуном, и на свет божий вывалился списанный со счетов и оплаканный Фома. Изодранный, окровавленный, с безумно перекошенной, исполосованной мордой, дикими глазами и каким-то трухлявым пнем на руках. Явление блудного дурака встретили радостным ревом и криками.
Гибкая шипастая лоза протянулась вослед и ухватила Фому за плечо. Тот лишь поморщился, дернулся, оставив хищному растению кусок мундира и собственной шкуры и, счастливо скалясь, подковылял к обозу, бережно прижимая находку к груди.
— Дочка, Катенька, — сообщил Фома и продемонстрировал добычу — кусок черного, покрытого дурно пахнущей слизью бревна, обросшего плесенью и губчатым мхом. — Нашел я ее, нашел. Боженька помог.
— Ага, точно, Боженька, — утробно сглотнул Бучила. — Повезло тебе, чего говорить.
— Повезло, повезло, — закивал Фома, роняя слюни на грудь. — Катенька, дочка. Нашел. То-то Марфа обрадуется. — И пояснил: — Жена моя, Марфа.
— Обрадуется, не то слово, — согласился Рух, представив, как убитой горем матери торжественно вручают сгнивший пенек. Чисто из паскудного интереса бы посмотрел.
— Побойся Бога, Фома, — хмуро сказал Мамыкин. — Не Катерина это. Обман.
— Ты обман, — беззлобно отозвался Фома. — И дурак. — Он погладил бревно и проворковал: — Не слушай, дочка, его. Сам не знает, чего несет.
Он прислушался и радостно заулыбался. Рух передернулся, понимая, что деревяшка отвечает Фоме. И отец, вновь обретший ребенка, сказал Мамыкину:
— Не обижается она на тебя. Говорит, и тебе счастье придет.
— Видал я счастье такое, — буркнул Мамыкин. — В костер надо кинуть полено бесовское, а тебя, Фома, как следует отмолить, если осталось чего.
— Попробуй-ка тронь. — Фома весь сжался, рожа перекосилась. — А ну, давай, подойди.
— И подойду, — Мамыкин шагнул вперед, вытягивая из ножен палаш.
— Хватит, Феофан, — предостерег Захар. — Остановись.
— Ты чего, командир? — растерялся Мамыкин.
— Оставь его.
— Но командир, ты только глянь, чего он при…
— Оставь, я сказал, — повторил Безнос. — Не видишь, радость у человека. Пускай хоть на час.
— Радость та от Сатаны, — нахмурился Феофан.
— А какая разница, от кого радость? — неопределенно отозвался Захар и поехал прочь.
Глава 11Тайна заброшенной деревни
Студенческую водку разделили по-братски, вышло по доброй чарке, захмелеть не получилось, но по телу расползлась приятная теплота. Отказываться никто, кроме Ситула, не стал. Ну а чего с него взять, нелюдь он нелюдь и есть. Все то у них не по-человечески. С другой стороны, можно ему позавидовать. Маэвы вояки и охотники хоть куда, жестокие, сильные, быстрые, лес им дом родной, пока поймаешь — кровавыми слезами умоешься, а вот бой против водки проигрывают без единого шанса. Организма у них странно устроена. Раз попробовав зеленого змия, остановиться не могут, стремительно скатываясь до самого скотского состояния. Бучила навидался таких — опустившихся, грязных, завшивевших, забывших, кто они есть, пропивших честь и достоинство, просящих милостыню возле кабаков и постоялых дворов. А этот надо же, держится.
— Хлопнул бы отравы-то сладкой, — от нечего делать подначил маэва Рух.
— Отрава… — задумчиво протянул Ситул. — Какое подходящее слово. Нет, благодарю. Я держусь подальше от поганого пойла. Вам больше останется.
— Ну признайся, хочешь же, — не унялся Бучила, все еще втайне надеясь одержать крохотную победу и вывести нелюдя из себя.
— Не хочу. — Лицо Ситула осталось окаменевшим. — Достаточно насмотрелся, как жгучая вода губит маэвов.
— Твои соплеменники с тобой не согласны.
— Значит, они не мои соплеменники, — гордо ответил Ситул. — Жгучая вода превращает маэвов в людей, делая их жалкими, слабыми и безвольными.
— То есть люди жалкие и слабые? — удивился Бучила.
— Тебе ли не знать? — скривился маэв.
— Поэтому вы загнаны в чащу и вымираете, а ты одет в мундир и прислуживаешь людям?
— Это ненадолго, — голос маэва впервые дрогнул. Но он верил. Истово верил. Это читалось в глазах и мелькнувшей нехорошей улыбке. И тут где-то поблизости ударил выстрел. А потом еще и еще. Частые, хлесткие, громкие.
— Ого, мы тут, оказывается, не одни, — изумился Чекан.
— По сторонам смотреть, — приказал Захар и сверился с картой. — Перекресток впереди, и деревня заброшенная, Ситковка. Жители вымерли два года назад от неизвестной заразы. Феофан.
— Ой, — хмуро отозвался Мамыкин.
— Возьми Клыка с Михайлой, останетесь при обозе. Остальные за мной. Пешими.
Выстрелы резко оборвались, неизвестные, видать, отстреляли все, что могли. Чуткий вурдалачий слух уловил заполошные крики. Грохнул еще один выстрел. Запоздалый и какой-то сконфуженный.
Побежали сквозь редеющий, не тронутый Гниловеем лес, за поворотом дороги открылся просвет, и Рух припал к земле, укрывшись в чахлом березняке. Рядом хрипло дышал Захар. Вид с опушки открылся настолько неожиданный, что Бучила помянул чью-то весьма развратную и гулящую мать. Впереди раскинулось давно не паханное, заросшее бурьяном и репейником поле, увенчанное пологим холмом с остатками рассохшегося, сгнившего тына и пятком покосившихся изб с провалившимися крышами, пустыми черными окнами и оголенными костями стропил. Заброшенная Ситковка. Ну как заброшенная, с какой стороны посмотреть. Поле вокруг холма кишело мерзкими, трупно-белесыми тварями, напоминающими видения из кошмарных снов конченного сумасшедшего. Мягкие, похожие на мерзких слизней, покрытых полупрозрачными опухолями и вздувшимися наростами, высотой человеку примерно по пояс и длиной сажени в полторы, на восьми тощих, кривеньких лапах, со свисающей из-под брюха до самой земли неряшливой бахромой тоненьких щупалец, вытянутыми башками с единственным черным глазом и зубастыми, круглыми пастями, как у хищных миног. Тянуло настоявшейся кошачьей